он жил по воскресеньям. Солнце стояло на юге, и стекла тепло переливались светлыми

неясными полукружиями.

Поджидая отца с тетей Розой, Вася слез с велосипеда и приклонил его к скамейке

возле клумбы, расписанной цветными узорами, словно торт кремом. Тут уже был не лес, такую природу можно найти и в городе.

По другую сторону главной аллеи, ведущей мимо клумбы в глубь зарослей, играли в

крокет Лев Кузнецов и Соня Шмидт. Так неторопливо и ‐ одиноко играли. Вася крикнул

им, и Левка поднял полированный молоток, а Соня помахала рукой.

Тихо тут было, не то, что в лагере, где сами неприятности оттого, что кипит жизнь, в

которой бывает всякое

‐ Что дальше делать будем? ‐ скучно спросила тетя Роза.

Под сдвинувшимися лямками ее сарафана на смуглых плечах виднелись полоски

незагорелого тела. Она все таки была непропорционально сложена: плечи полные а руки

ниже локтей худые, резкие. Папа возле нее стоял стройный, ладный, в украинской белой

рубахе расшитой по отложному вороту и по середине груди.

‐ Может, я в биллиардик погоняю? А? ‐ заискивающе спросил он, будто мальчишка

отпрашивался у родительницы.

‐ Пожалуйста! ‐ дернула плечами Роза и пошла к дому.

‐ Подожди, ‐ сказал папа. ‐ Я же так‚ согласовать хочу. Можно и не биллиард. Ты, Вася, за что стоишь?

Единственное, что привлекало тут‚ конечно, биллиард. Но разве сыграешь в

воскресенье, да еще когда взрослые малознакомые, не то, что на Басандайке.

‐ Я поеду! ‐ сказал Вася.‐ Сейчас ребята на речку пошли.

Этим летом Вася жил независимо. Он отказался и от поездки с матерью, и от

отцовского санатория. Мама с Элькой уехали на тот, а Вася остался сам по себе. Он еще

целиком зависел от родителей и должен был всякий раз выпрашивать даже пятнадцать

копеек на кино. Но внутренне он уже не нуждался в них, не тосковал, как прежде, если не

видел их в урочный час. Уже вовсю шел в душе необратимый процесс самоопределения.

‐ Привет, ‐ сказал Вася, ставя ногу на педаль.

‐ Приветик, ‐ отозвался папа.

Пронырнув мимо кола, Вася оглянулся и увидел отца в проеме между садовыми

зарослями, все еще смотревшего вслед, все еще наверное, не согласовавшего с тетей

Розой вопрос чем же дальше заняться.

На вечерней линейке рапорты принимал снова старший вожатый; Вася, как всегда, стоял позади него и с отвращением глядел, как рапортует Борька ‐ четкий‚ громогласный, красивый.

В лагере было местечко, особенно пригожее для тихих вечерних бесед. Поодаль от

палат, белеющих длинными низкими стенами на редколесном взгорке, и поодаль от

линейки, раздвинувшей деревья и оставившей на себе только ствол флагштока, стоял в

густой тени домик в одну комнату. Он был выдвинут сюда, поближе к реке, где кончалась

территория лагеря,‐ как передовой редут. К его дощатым побеленным известью стенам

приклонялась густая трава. В нем покоилось в почетном углу школьное знамя дружины, желто поблескивали горны на полке, висела на стене гитара, на земляном полу лежали

мячи

и учебные гранаты, напротив дверей бесприютно выставлялась складная походная

койка Гоши Дроня.

Здесь, на врытой в землю скамеечке, Вася вечерком, любил посидеть с Гошей, пока

вожатые укладывают спать свои отряды и еще не нагрянули сюда, чтобы с гитарой пойти

на берег. Вася досадовал, что они утаскивают Гошу, и удивлялся: «Когда они только

спят?»

И вот в один будний вечер посередине недели потрясенный Вася плелся за Гошей. За

эти дни он не успел ни помириться с Борькой, ни разругаться как следует, лишь молчал да

отворачивался при встрече с ним.

От реки шел темно‐оранжевый свет позднего заката, заполнял прогалы между

соснами, и на его фоне деревья были, как обугленные... И на его фоне вспоминалась

Борькина мать, бегущая по лагерю с носовым платком в руке. Узкая городская юбка

натягивалась вокруг сильных ног, связывала их, и казалось, что пуговицы на боковом

разрезе сейчас оторвутся и защелкают по песку. Она выдернула Борьку из толпы ребят, почти и ничего не сказала ему ‐ в два слова двинула губами,‐ но Борька медленно

побежал собирать вещи...

Вася с Гошей сели на скамеечку, спиной к закату. Глаза погрузились в темноту, ноги

опустились в теплую, щекочущую траву. Вася все видел взрослую сильную женщину, рвущую коленями юбку и плачущую, как девочка.

Гоша согнулся, поставив локти на колени, и долго тер ладонями лицо.

‐ Послушай, Василий, ‐ грустно спросил он, поднимая голову. ‐ Не замечал ты у Сахно

антисоветских высказываний?

Вася молчал, перебирая в памяти свои разговоры с Борькой.

‐Нет, ‐ сказал он, и Гоша, как по сигналу, опять опустил лицо в ладони.‐ Да какой он

там враг! Просто плохой товарищ!

Гоша ответил глухо, из‐за ладоней:

‐ Он‐то, конечно. Но если отец ‐ враг, то уж что‐то да внушал сыну. Думаешь, почему

он тебя скомпрометировал? Нет, вражеское воспитание все равно прорвется, Он выпрямился, слил свою белую майку со стеной, И лицо, белевшее на фоне

темноты, потемнело на белом фоне.

‐ Ай‐я‐яй! ‐ шепотом воскликнул он. ‐ Откуда их столько повалилось на нашу голову?

Только социализм построили, только жить по‐человечески стали! Чего им надо? Чего им

еще желалось? Ведь все люди такие, что самых вершин достигли. Слыхал о Тухачевском?

‐ Слышал.

‐ Ну, уж подняли его ‐ куда выше! Так нет же! Зачем тогда сам белых бил? Нет, не

пойму я их психологии. Зажрались, что ли? А, Василий?

‐ Зажрались, ‐ как эхо, ответил Вася.

Его вовсе не интересовала психология, он все думал о Борьке и с неприязнью к

самому себе ощущал, как сквозь жалость к нему пробивается мелкое торжество

отомщенности. А Гоше он так ответил потому, что показалось, будто для него это самое

убедительное объяснение: уж кто не зажрался на белом свете, так это Гоша.

‐ Маршалы судят маршалов! ‐ продолжал сокрушаться Гоша. ‐ Ворошилов делает

обвинительный доклад. В составе суда ‐ Буденный, Блюхер, Дыбенко, Шапошников. А на

скамье подсудимых ‐Тухачевский, Якир, Уборевич, Эйдеман. Сколько лет бок о бок

таились!

Стало совсем темно, стало жутковато на этой земле, по которой бродят враги... И

вожатые что‐то долго не идут за гитарой. Наверное, успокаивают ребят, взбудораженных

Борькиным отъездом. А Васе невмоготу сегодня разговаривать с Гошей, хочется заснуть

поскорее, чтобы забыть жутковатую тьму, чтобы проснуться нормальным утром, когда

сегодняшний тягостный день станет прошлым.

Утро, действительно, было бестревожным и свежим. После завтрака первый отряд

избрал председателем совета Гену Уточкина. Он всем нравился за спокойствие даже в

спорах и за доброжелательство; хотя в нем не было эффектной Борькиной ‐ лихости.

Когда его выбирали, он смущенно шевелил широкими и лохматыми, как у старика, бровями.

Но Вася едва дождался воскресенья, чтобы поговорить с папой. Ему все мерещился

портрет Тухачевского, со смуглым, надменным лицом, с маршальскими звездами на

петлицах, с двумя орденами на груди.

Гоша все‐таки загнал Васе ежа под череп, и там кололась и кололась мысль: человек

не жалел жизни защищая страну, страна дала человеку весь почет, какой могла дать; так

какая же логика привела его к предательству? Может быть, замнаркома хотел стать

наркомом? Но это больно уж ничтожный шаг. Хотел стать на место Сталина? Но уж

слишком много тех, кого называют теперь врагами народа, ‐ а место всего одно.

Стремился восстановить буржуазную власть? Но зачем же сражался с беляками?

В воскресенье опять приехали родители. Они шли кучно из глубины леса, от главных

ворот. В их массу врезались верткие фигурки, и под этими пулевыми ударами

масса раскалывалась‚ распадаясь по разным дорожкам. Вот и новый председатель

совета отряда прошел со своим отцом, который после душного автобуса расстегнул

гимнастерку и обмакивался военной фуражкой с синим верхом.

‐ Еще нету? ‐ счастливо крикнул он Васе.

Вася пожал плечами. Он посматривал не на ворота, в противоположную сторону ‐ на

берег, потому что папа, приезжая в санаторий, приходил к нему береговой тропинкой.

Ему надоело угадывать отца за каждым деревом. «Ладно‚‐ подумал он.‐ Не придет, так

сам к нему съезжу после обеда».

Когда строем пошли в столовую, в пару с Васей встал Гена Уточкин и тихо сказал:

‐ Я моему отцу говорю: вот Вася Москалев. А он говорит: вчера к нам привезли

какого‐то Москалева.

‐ К ним привезли?

‐ Ты ничего не слыхал про отца? Может, это другой Москалев?

‐ Другой, наверное.

Вася хлебал борщ из свежих овощей, и не было вкуса, будто хлебал воду. Он женил

котлету, и вялые челюсти ленились перемолоть ёё легкие волокна и глотка не хотели

глотать. Он залпом выпил компот ‐ потому что во рту пересохло, и побежал из столовой.

‐ Гоша я к отцу съезжу, ладно? ‐ спросил он.

‐ Не приходил? Съезди, ‐ разрешил Гоша. ‐ Да ты что чудак. Впервые, что ли, он не

приходит?

На полном ходу, нацелясь издали, Вася проскочил мимо кола.

Хотя и в лесу было тихо и безлюдно, но здесь тишина

зазвенела. как телеграфные провода. Вокруг клумбы Медленно кружился на

велосипеде сержант НКВД.

Он остановился, не слезая с седла, только уперши и землю вытянутый носок сапога, и

спросил:

‐ Куда, мальчик?

Вася соскочил с велосипеда и высокомерно ответил;

‐ К себе.

‐ Ты тут живешь? ‐ все так же приветливо спросит сержант.

Отец тут живет.

‐ Как фамилия?

‐ Москалёв‚ сказал Вася с настороженным вызовом.

Сержант усмехнулся и, оторвав руку от руля, сдвинул на затылок фуражку со

вспотевшего лба:

‐ Москалев тут не живет.

‐ Еще что?! ‐ грубо сказал Вася, раздражать от спокойствия сержанта.

Окно отцовской комнаты было закрыто, как и в прошлый раз, и так же поигрывали на

нем солнечные полукружия. Но почувствовал Вася, что комната пуста и стекло холодно

поблескивает сегодня, как будто оно изо льда.

‐ Москалев тут больше не живет, ‐ повторил сержант. ‐ Поезжай назад! ‐ И

сочувственно спросил:

‐ Ты из пионерлагеря?

‐ Сегодня нет, так завтра приедет ‐ крикнул Вася.

‐ Поезжай‚ тут нельзя быть, ‐ строго сказал сержант и, подождав, пока Вася сядет в

седло, оттолкнулся носком и поехал вокруг клумбы.

… Ноги были мягкие, безвольные, и странно, что им поддавались педали. И тишина

теперь непрерывно звенела. Деревья наплывали на встречу, прямо перед глазами, а

казалось, что они все уходят в сторону, да только не могут уйти. Все неподвижно

кружилось и было неправдашним, таким четким вырисованным, как бывает на картине, а

не в природе. Так просветлённо видится сквозь слёзы, хотя Вася не плакал. Крапива в

лощине виднелась каждым листком, всеми косыми зубчиками. На круглом клейме четко

чернели буквы: « Новосибирский мясокомбинат». Стенки из ящиков и ржавый лист на

крыше, загнутый с краев, чтобы стекала вода, ‐ были, как декорация, освещённая

неестественно ярко. А Вася глядел на нее из темноты.

Гоша, как часовой стоял в траве возле своего домика, лицом к берегу, от которою

приближался Вася.

‐Ну, как? спросил он.

‐Не приезжал сегодня.

‐Ну‐ка, ну‐ка, пойдем, ‐ сказал Гоша и повел велосипед.

Они вошли в прохладный сумрак и сели на койку. Вася с такой же четкостью деталей, как на ходу рассматривал зубчики крапивы, рассказал о своей встрече с сержантом из

НКВД.

‐ Ты погоди расстраиваться, сказал Гоша.

‐ Может, какое недоразумение. Я тоже постараюсь выяснить, что да как.

Еще ничего не было известно в точности, во всем лагере только Генка да Гоша знали, что, кажется, что‐то случилось. Но Васе казалось, что все окружающие отодвигаются от

него, куда бы он ни ступил. Все приглушено, затуманено, и один он выхвачен

беспощадным светом, выделен изо всех и отделен.

Перед отбоем он поплелся за Гошей на скамеечку. И опять все было нарочито, как

сон, как знакомый сон. Гоша уже так опускал лицо в ладони, и глухой голос из‐за ладоней

тоже Вася слыхал:

‐ Звать Иван Осипович. Из крайкома. Все сходится? А?

Одним плечом Вася почувствовал крепкую руку Гоши, а другим ‐ его теплую, твердую

грудь. Лучше бы не обнимал его Гоша, так почти невозможно сдерживать слезы.