он жил по воскресеньям. Солнце стояло на юге, и стекла тепло переливались светлыми
неясными полукружиями.
Поджидая отца с тетей Розой, Вася слез с велосипеда и приклонил его к скамейке
возле клумбы, расписанной цветными узорами, словно торт кремом. Тут уже был не лес, такую природу можно найти и в городе.
По другую сторону главной аллеи, ведущей мимо клумбы в глубь зарослей, играли в
крокет Лев Кузнецов и Соня Шмидт. Так неторопливо и ‐ одиноко играли. Вася крикнул
им, и Левка поднял полированный молоток, а Соня помахала рукой.
Тихо тут было, не то, что в лагере, где сами неприятности оттого, что кипит жизнь, в
которой бывает всякое
‐ Что дальше делать будем? ‐ скучно спросила тетя Роза.
Под сдвинувшимися лямками ее сарафана на смуглых плечах виднелись полоски
незагорелого тела. Она все таки была непропорционально сложена: плечи полные а руки
ниже локтей худые, резкие. Папа возле нее стоял стройный, ладный, в украинской белой
рубахе расшитой по отложному вороту и по середине груди.
‐ Может, я в биллиардик погоняю? А? ‐ заискивающе спросил он, будто мальчишка
отпрашивался у родительницы.
‐ Пожалуйста! ‐ дернула плечами Роза и пошла к дому.
‐ Подожди, ‐ сказал папа. ‐ Я же так‚ согласовать хочу. Можно и не биллиард. Ты, Вася, за что стоишь?
Единственное, что привлекало тут‚ конечно, биллиард. Но разве сыграешь в
воскресенье, да еще когда взрослые малознакомые, не то, что на Басандайке.
‐ Я поеду! ‐ сказал Вася.‐ Сейчас ребята на речку пошли.
Этим летом Вася жил независимо. Он отказался и от поездки с матерью, и от
отцовского санатория. Мама с Элькой уехали на тот, а Вася остался сам по себе. Он еще
целиком зависел от родителей и должен был всякий раз выпрашивать даже пятнадцать
копеек на кино. Но внутренне он уже не нуждался в них, не тосковал, как прежде, если не
видел их в урочный час. Уже вовсю шел в душе необратимый процесс самоопределения.
‐ Привет, ‐ сказал Вася, ставя ногу на педаль.
‐ Приветик, ‐ отозвался папа.
Пронырнув мимо кола, Вася оглянулся и увидел отца в проеме между садовыми
зарослями, все еще смотревшего вслед, все еще наверное, не согласовавшего с тетей
Розой вопрос чем же дальше заняться.
На вечерней линейке рапорты принимал снова старший вожатый; Вася, как всегда, стоял позади него и с отвращением глядел, как рапортует Борька ‐ четкий‚ громогласный, красивый.
В лагере было местечко, особенно пригожее для тихих вечерних бесед. Поодаль от
палат, белеющих длинными низкими стенами на редколесном взгорке, и поодаль от
линейки, раздвинувшей деревья и оставившей на себе только ствол флагштока, стоял в
густой тени домик в одну комнату. Он был выдвинут сюда, поближе к реке, где кончалась
территория лагеря,‐ как передовой редут. К его дощатым побеленным известью стенам
приклонялась густая трава. В нем покоилось в почетном углу школьное знамя дружины, желто поблескивали горны на полке, висела на стене гитара, на земляном полу лежали
мячи
и учебные гранаты, напротив дверей бесприютно выставлялась складная походная
койка Гоши Дроня.
Здесь, на врытой в землю скамеечке, Вася вечерком, любил посидеть с Гошей, пока
вожатые укладывают спать свои отряды и еще не нагрянули сюда, чтобы с гитарой пойти
на берег. Вася досадовал, что они утаскивают Гошу, и удивлялся: «Когда они только
спят?»
И вот в один будний вечер посередине недели потрясенный Вася плелся за Гошей. За
эти дни он не успел ни помириться с Борькой, ни разругаться как следует, лишь молчал да
отворачивался при встрече с ним.
От реки шел темно‐оранжевый свет позднего заката, заполнял прогалы между
соснами, и на его фоне деревья были, как обугленные... И на его фоне вспоминалась
Борькина мать, бегущая по лагерю с носовым платком в руке. Узкая городская юбка
натягивалась вокруг сильных ног, связывала их, и казалось, что пуговицы на боковом
разрезе сейчас оторвутся и защелкают по песку. Она выдернула Борьку из толпы ребят, почти и ничего не сказала ему ‐ в два слова двинула губами,‐ но Борька медленно
побежал собирать вещи...
Вася с Гошей сели на скамеечку, спиной к закату. Глаза погрузились в темноту, ноги
опустились в теплую, щекочущую траву. Вася все видел взрослую сильную женщину, рвущую коленями юбку и плачущую, как девочка.
Гоша согнулся, поставив локти на колени, и долго тер ладонями лицо.
‐ Послушай, Василий, ‐ грустно спросил он, поднимая голову. ‐ Не замечал ты у Сахно
антисоветских высказываний?
Вася молчал, перебирая в памяти свои разговоры с Борькой.
‐Нет, ‐ сказал он, и Гоша, как по сигналу, опять опустил лицо в ладони.‐ Да какой он
там враг! Просто плохой товарищ!
Гоша ответил глухо, из‐за ладоней:
‐ Он‐то, конечно. Но если отец ‐ враг, то уж что‐то да внушал сыну. Думаешь, почему
он тебя скомпрометировал? Нет, вражеское воспитание все равно прорвется, Он выпрямился, слил свою белую майку со стеной, И лицо, белевшее на фоне
темноты, потемнело на белом фоне.
‐ Ай‐я‐яй! ‐ шепотом воскликнул он. ‐ Откуда их столько повалилось на нашу голову?
Только социализм построили, только жить по‐человечески стали! Чего им надо? Чего им
еще желалось? Ведь все люди такие, что самых вершин достигли. Слыхал о Тухачевском?
‐ Слышал.
‐ Ну, уж подняли его ‐ куда выше! Так нет же! Зачем тогда сам белых бил? Нет, не
пойму я их психологии. Зажрались, что ли? А, Василий?
‐ Зажрались, ‐ как эхо, ответил Вася.
Его вовсе не интересовала психология, он все думал о Борьке и с неприязнью к
самому себе ощущал, как сквозь жалость к нему пробивается мелкое торжество
отомщенности. А Гоше он так ответил потому, что показалось, будто для него это самое
убедительное объяснение: уж кто не зажрался на белом свете, так это Гоша.
‐ Маршалы судят маршалов! ‐ продолжал сокрушаться Гоша. ‐ Ворошилов делает
обвинительный доклад. В составе суда ‐ Буденный, Блюхер, Дыбенко, Шапошников. А на
скамье подсудимых ‐Тухачевский, Якир, Уборевич, Эйдеман. Сколько лет бок о бок
таились!
Стало совсем темно, стало жутковато на этой земле, по которой бродят враги... И
вожатые что‐то долго не идут за гитарой. Наверное, успокаивают ребят, взбудораженных
Борькиным отъездом. А Васе невмоготу сегодня разговаривать с Гошей, хочется заснуть
поскорее, чтобы забыть жутковатую тьму, чтобы проснуться нормальным утром, когда
сегодняшний тягостный день станет прошлым.
Утро, действительно, было бестревожным и свежим. После завтрака первый отряд
избрал председателем совета Гену Уточкина. Он всем нравился за спокойствие даже в
спорах и за доброжелательство; хотя в нем не было эффектной Борькиной ‐ лихости.
Когда его выбирали, он смущенно шевелил широкими и лохматыми, как у старика, бровями.
Но Вася едва дождался воскресенья, чтобы поговорить с папой. Ему все мерещился
портрет Тухачевского, со смуглым, надменным лицом, с маршальскими звездами на
петлицах, с двумя орденами на груди.
Гоша все‐таки загнал Васе ежа под череп, и там кололась и кололась мысль: человек
не жалел жизни защищая страну, страна дала человеку весь почет, какой могла дать; так
какая же логика привела его к предательству? Может быть, замнаркома хотел стать
наркомом? Но это больно уж ничтожный шаг. Хотел стать на место Сталина? Но уж
слишком много тех, кого называют теперь врагами народа, ‐ а место всего одно.
Стремился восстановить буржуазную власть? Но зачем же сражался с беляками?
В воскресенье опять приехали родители. Они шли кучно из глубины леса, от главных
ворот. В их массу врезались верткие фигурки, и под этими пулевыми ударами
масса раскалывалась‚ распадаясь по разным дорожкам. Вот и новый председатель
совета отряда прошел со своим отцом, который после душного автобуса расстегнул
гимнастерку и обмакивался военной фуражкой с синим верхом.
‐ Еще нету? ‐ счастливо крикнул он Васе.
Вася пожал плечами. Он посматривал не на ворота, в противоположную сторону ‐ на
берег, потому что папа, приезжая в санаторий, приходил к нему береговой тропинкой.
Ему надоело угадывать отца за каждым деревом. «Ладно‚‐ подумал он.‐ Не придет, так
сам к нему съезжу после обеда».
Когда строем пошли в столовую, в пару с Васей встал Гена Уточкин и тихо сказал:
‐ Я моему отцу говорю: вот Вася Москалев. А он говорит: вчера к нам привезли
какого‐то Москалева.
‐ К ним привезли?
‐ Ты ничего не слыхал про отца? Может, это другой Москалев?
‐ Другой, наверное.
Вася хлебал борщ из свежих овощей, и не было вкуса, будто хлебал воду. Он женил
котлету, и вялые челюсти ленились перемолоть ёё легкие волокна и глотка не хотели
глотать. Он залпом выпил компот ‐ потому что во рту пересохло, и побежал из столовой.
‐ Гоша я к отцу съезжу, ладно? ‐ спросил он.
‐ Не приходил? Съезди, ‐ разрешил Гоша. ‐ Да ты что чудак. Впервые, что ли, он не
приходит?
На полном ходу, нацелясь издали, Вася проскочил мимо кола.
Хотя и в лесу было тихо и безлюдно, но здесь тишина
зазвенела. как телеграфные провода. Вокруг клумбы Медленно кружился на
велосипеде сержант НКВД.
Он остановился, не слезая с седла, только уперши и землю вытянутый носок сапога, и
спросил:
‐ Куда, мальчик?
Вася соскочил с велосипеда и высокомерно ответил;
‐ К себе.
‐ Ты тут живешь? ‐ все так же приветливо спросит сержант.
Отец тут живет.
‐ Как фамилия?
‐ Москалёв‚ сказал Вася с настороженным вызовом.
Сержант усмехнулся и, оторвав руку от руля, сдвинул на затылок фуражку со
вспотевшего лба:
‐ Москалев тут не живет.
‐ Еще что?! ‐ грубо сказал Вася, раздражать от спокойствия сержанта.
Окно отцовской комнаты было закрыто, как и в прошлый раз, и так же поигрывали на
нем солнечные полукружия. Но почувствовал Вася, что комната пуста и стекло холодно
поблескивает сегодня, как будто оно изо льда.
‐ Москалев тут больше не живет, ‐ повторил сержант. ‐ Поезжай назад! ‐ И
сочувственно спросил:
‐ Ты из пионерлагеря?
‐ Сегодня нет, так завтра приедет ‐ крикнул Вася.
‐ Поезжай‚ тут нельзя быть, ‐ строго сказал сержант и, подождав, пока Вася сядет в
седло, оттолкнулся носком и поехал вокруг клумбы.
… Ноги были мягкие, безвольные, и странно, что им поддавались педали. И тишина
теперь непрерывно звенела. Деревья наплывали на встречу, прямо перед глазами, а
казалось, что они все уходят в сторону, да только не могут уйти. Все неподвижно
кружилось и было неправдашним, таким четким вырисованным, как бывает на картине, а
не в природе. Так просветлённо видится сквозь слёзы, хотя Вася не плакал. Крапива в
лощине виднелась каждым листком, всеми косыми зубчиками. На круглом клейме четко
чернели буквы: « Новосибирский мясокомбинат». Стенки из ящиков и ржавый лист на
крыше, загнутый с краев, чтобы стекала вода, ‐ были, как декорация, освещённая
неестественно ярко. А Вася глядел на нее из темноты.
Гоша, как часовой стоял в траве возле своего домика, лицом к берегу, от которою
приближался Вася.
‐Ну, как? спросил он.
‐Не приезжал сегодня.
‐Ну‐ка, ну‐ка, пойдем, ‐ сказал Гоша и повел велосипед.
Они вошли в прохладный сумрак и сели на койку. Вася с такой же четкостью деталей, как на ходу рассматривал зубчики крапивы, рассказал о своей встрече с сержантом из
НКВД.
‐ Ты погоди расстраиваться, сказал Гоша.
‐ Может, какое недоразумение. Я тоже постараюсь выяснить, что да как.
Еще ничего не было известно в точности, во всем лагере только Генка да Гоша знали, что, кажется, что‐то случилось. Но Васе казалось, что все окружающие отодвигаются от
него, куда бы он ни ступил. Все приглушено, затуманено, и один он выхвачен
беспощадным светом, выделен изо всех и отделен.
Перед отбоем он поплелся за Гошей на скамеечку. И опять все было нарочито, как
сон, как знакомый сон. Гоша уже так опускал лицо в ладони, и глухой голос из‐за ладоней
тоже Вася слыхал:
‐ Звать Иван Осипович. Из крайкома. Все сходится? А?
Одним плечом Вася почувствовал крепкую руку Гоши, а другим ‐ его теплую, твердую
грудь. Лучше бы не обнимал его Гоша, так почти невозможно сдерживать слезы.
"В буче" отзывы
Отзывы читателей о книге "В буче". Читайте комментарии и мнения людей о произведении.
Понравилась книга? Поделитесь впечатлениями - оставьте Ваш отзыв и расскажите о книге "В буче" друзьям в соцсетях.