Он подождал, пока Таня войдет, закрыл снаружи дверь, и шаги его заскакали по

лестнице.

‐ Кто ж это будеть, такой удалый? ‐ полюбопытствовала Елена Ивановна. Да погодите

трошки! Дайте привыкнуть со свету. А то заблудиться в вашем терему.

Иван любил окатить человека нечаянным изумлением. Он опять остановился, чем

вызвал новое столкновение в шествии, ‐ и вырвал из темноты прямоугольник света.

Улыбаясь, он пропустил женщин в распахнутую дверь и остановился на пороге.

В огромное окно било солнце. Его крупные блики лежали на дубовом столе, на синих

табуретках. Оно нагрело до духоты эту запертую комнату.

Иван раскрыл окно, и свежий майский ветерок заполоскался в застоявшемся

воздухе.

При виде черной железной кровати навернулись у женщин слезы, потому что им

враз вспомнилась соломенная постель, раскинутая от кута до коника.

А дальше была еще смежная комната. Там стояла кровать с никелированными

шишками, которые стреляли лучиками, стол с тумбочками на коротких ножках И два

гнутых венских стула с плетеными сиденьями.

Но и это было не все.

Иван опять вывел семейство в коридор и остановил его в тупике. Елена Ивановна и

Лида увидели красные стены, белую ванну и черный столб колонки для подогрева воды.

‐ Что же это будеть? ‐ задумчиво, будто решая загадку, задала Елена Ивановна свой

излюбленный вопрос и обрадовано кинулась к колонке: ‐ Грубка! Это ж баня, что ли?

‐ Это называется ванная,‐ пояснила Лида.

‐ По‐городскому значит ‐ банная, ‐ удовлетворенно сказала Елена Ивановна. ‐ Наново

все заучивать надо, а то скажут: вот, мол, тюху‐матюху из деревни привезли.

Она подержала ладонь у холодной колонки и заплакала, утираясь кончиками

платка, торчащими под подбородком:

‐ Не дожил отец наш, царствие ему небесное. Хоть бы вздохнул тут, хоть бы на сына

порадовался. Хоть бы мне напоследок слово прощальное сказал. Помер в чужом месте и

лежит одинешенек. И на могилу‐то к нему не дойдешь...

Иван давно с тоскою ждал этой минуты и все думал: как тогда повести себя? Может, вместе с матерью дать волю своей горести? Вот уже сколько дней горе вдруг подымалось

из глубины и палило душу, и заставляло уходить от всех ‐ чтобы в одиночестве стереть со

злостью слезу.

Иван бережно сжал истощенные плечи матери:

‐ Теперь что уж убиваться. Дальше жить надо.

‐ Без отца уж надобно налаживать житье, ‐ покорно отозвалась Елена Ивановна и, ссутулившись, первая вышла в коридор; оттуда донеслось ее бормотание: ‐ Тепереча ты у

нас, Ванюшка, набольшим остался.

Горько было Ивану, и все же он в душе усмехнулся... Батька! Слышишь, как наша

мать передает мне твою долю? Мы‐то знаем с тобой, что такое быть «набольшим» у

нашей матери. Уж покомандует она в доме всласть, только поворачивайся,

«набольший»!

Из дальней дали будто овеяло Ивана дрожжевым запахом ржаных блинов, политых

коровьим маслом. Вспомнились горячие булки из пшеничной крупчатки ‐ как мать метала

их из печи на расстеленное полотенце. Разломишь ‐ и пар отдает спиртным духом.

Этот сытный домовитый запах всегда связывался с матерью. Она ходила в нем, как в

облаке, разрумянившаяся, в чистом платке, и покрикивала, и пошучивала, но радовалась

тому, что все рады.

Иван не был домоседом: мальчишкой сутками шастал с приятелями, неделями

пропадал в степи, когда пастухом батрачил; от зари до зари колобродил с девчатами; подавался на два года в Питер; разъезжал по уезду, ставши секретарем укома. Но он

любил так: нашататься, наездиться, наработаться в усталь ‐ и всегда знать, что хлопотливо

и любовно ждет тебя родная хата.

Нет, не приходилось отцу обижаться на хозяйку, а сыну и подавно. Командовала мать

в Меловской хате, пусть теперь командует в общежитии Дома Советов Воронежского

губисполкома.

Елена Ивановна и впрямь собралась командовать. На общей кухне отвела она себе

лучшее место, которое так же пустовало, как и все прочие места: сюда редко заглядывали

жильцы; им, губкомовцам да исполкомовцам, некогда было стряпать, да, признаться, и

нечего.

Только по вечерам становилось тут полюднее: на бумаге и шелках кипятили воду в

облупленных чайниках, и Елена Ивановна охотно поддерживала для всех огонь. Чаю не

было, заваривали желудевый кофе.

В полдень прибегали с работы Иван и Лида, и тогда вчетвером шли в губкомовскую

столовую. В дымном зале, за голыми столами без клеенок и скатертей, Елена Ивановна

видела всех соседей. Вот куда они бегали от кухни!

Каждому подавали бесплатно суп и кашу. Хлеб приносили свой, полученный по

карточкам. Партия как могла подкармливала своих работников ‐ ведь им‐то какой толк

был от свободы торговли, разрешенной мартовским постановлением ВЦИК? Иван и Лида

вместе получали в месяц 12 миллионов рублей. Этой зарплаты хватало на то, чтобы

прикупить на рынке хоть каких‐нибудь разносолов, хоть немного мучицы. Один

довоенный рубль равнялся теперь 20 тысячам новых и каждый месяц продолжал падать.

Если в эту пору приходил в столовую тот самый «удалый», звали его Сергеем

Шорниковым, он подсаживался к Москалевым.

Разогревшись от супа, Сергей расстегивал кожанку, и тогда на вылинявшей рубахе

поблескивал эмалью орден Красного Знамени. Сергей получил его под Перекопом.

Он все одолел и голод, и недели без сна, и Ишуньские укрепления. Но истощенное

тело не смогло превозмочь ноябрьской купели Сиваша. И вот теперь Сергей за обедом

иногда опускает ложку, выпрямляется и неподвижно сидит минуту, подрагивая бровями.

Он негромко покашливал, и были у него потные ладони.

С Лидой Сергей сразу стал на «ты», потому что оба были коммунисты, да и Елене

Ивановне он говорил:

‐Мамаша моя, душевный ты человек!

И только к Тане упорно обращался: «Вы». Когда выходили из столовой, он шел на

шаг позади. Тане казалось, стремился попасть с ней в ногу ‐ по‐красноармейски. А она

стеснялась оглянуться и нежно краснела. Лида как‐то сказала Ивану:

‐ ... Знаешь, он влюблен в Таню, и она, кажется тоже...

‐ Дай бог! Помаленьку разберутся.

‐ Ужасно! ‐ сказала Лида. ‐ Он отдал жизнь за советскую власть. Понимаешь? Он уже

отдал жизнь! Никого бы лучше не пожелала для Тани, но ‐ его уже нет.

‐ Это ты чересчур, возразил более оптимистичный Иван. ‐ Только вот трудно

выправиться в такой голодухе. Ему уход бы, молочко, масло. Я б хотел добавлять ему на

рыночное масло из наших миллионов, да ведь не возьмет. А будет с Танюшкой ‐ мы б ей

помогали по‐родственному, попробовал бы тогда отказаться!

‐ Чахотка заразна‚ ‐ промолвила Лида.

Иван нахмурился, помолчал и ответил:

‐ Пускай сами разбираются. Коли любит ‐ убережет Танюшку. ‐ Опять тяжело

помолчал, прежде чем выговорить: ‐ Отец тоже погиб за советскую власть. Ничего

особенного и не сделал, но хлебнул горя нашего, большевистского. Вместе со всеми.

Одно меня и утешает.

Лида обняла мужа за плечи и успокаивающе прижалась лицом к его лицу. Елене

Ивановне полюбился удалый молодец, и по вечерам, когда семья собиралась за дубовым

столом, на весь коридор раздавался ее голос:

‐ Сережка, иди кофий пить! Чудок молока разжилась.

Эти спокойные семейные вечера были законными и заслуженными. Россия на всех

фронтах отстрелялась. По вечерам на проспекте Революции и в саду имени Карла Маркса

гуляло столько красноармейцев в полной форме ‐ с огромными звездами на суконных

шлемах, с тремя красными полосами через всю грудь, ‐ сколько полгода назад не собрать

было и со всей губернии. Они вернулись с польского фронта, с Перекопа, с подавления

антоновских банд.

Как только на Тамбовщине хрястнул кулацкий хребет, так сразу ослабел Колесников,‐

будто кто пуповину перерезал, по которой текла ему кровь. Иван ощутил это, когда с

частями особого назначения входил в Меловой, а потом разгонял окружение у Батраков.

С самой революции он на партийной работе и с самой революции не выпускал из рук

оружия: и деникинцев бил, и мамонтовцев, и кулачье. Так уж сложилась история, что

сначала пришлось защищать социализм, а потом его строить. В Меловом, на том месте, где стоял уком, теперь высится деревянная пирамида с красной звездой ‐ могила Петра

Клинова. Не кресты и не мраморные плиты ставила революция над могилами своих

бойцов. Пирамиды со звездой разбросаны по всей стране, и мир опустился над ними...

Заработала электростанция, по вечерам стали давать свет. Густой, словно

перемешанный с тенью, этот свет наводил на комнату маслянистый колер.

Парок от чайника и кружек разносил пресный запах желудевого кофе. Все сидели

вокруг стола, только Елена Ивановна на кровати позвякивала спицами, надвязывая

продравшиеся у «девчат» чулки. Лида, прихлебывая кофе, косила глаза в книжку.

Иван не мог надивиться на душевную близость свекровки и невестки. После того, как обе вместе хлебнули «большевистского горя», все изменилось ‐ будто бежали из

Мелового не очень близкие друг другу, просто знакомые женщины, а вернулись из

Батраков мать и дочка.

Хорошо было сознавать, что не только в округе, но и во всей стране, от польских

границ до Байкала, нету ни выстрелов, ни смертей. Такое блаженное чувство мирной

прочности жизни, наверное, будет самым обычным у людей при социализме.

‐ А ведь выкарабкались, черт задери ‐ с тихим восторгом сказал Иван, пристукнув

кулаком по столу. ‐ Без мировой революции справились.

‐ Да‐а, ‐ подтвердил Сергей, кашлянув и махнув у губ ладонью. ‐ Справились. Но если

б не ждали мировой революции, то духу не хватило бы справиться. Помнишь ‐ аж темно

кругом становилось? Но глядишь: в Австрии ‐ рабочий контроль, в Венгрии ‐ Советы, в

Германии ‐ революция, И у нас будто силенок прибавляется.

‐ А теперь‐то замирение вышло? Иль все деретесь? ‐ вопросила из угла Елена

Ивановна.

‐ А тебе чего? Ты, будто, не дралась?

‐ Бегать надоело, вот чего. ‐ И быстрей зазвякали спицы, словно лилипутки

сражались там на крохотных сабельках.

‐ Бегать кончили. Все! А замирения нету. Мировая буржуазия очухается и опять

полезет. Да и мы ‐ при ведем себя в порядок да подождем, пока тамошние пролетарии

поумнеют.

‐ Ну‐ну, чего им умнеть? ‐ обиделся Сергей за всех пролетариев.

Иван отодвинул табуретку, зашагал по комнате.

‐ Есть чего умнеть,‐ сердито сказал он. ‐ Помнишь, кого немцы на конгресс

Коминтерна прислали? Не помнишь? Криспина прислали... А он заявил: дескать, революцию можно делать, если она не слишком ухудшит положение рабочих. Немецкие, мол, рабочие лучше русских живут, и революция им не так уж нужна... Сволочь! Заявил

это перед Ильичем, перед лицом всей нашей партии! А рабочие в это время в Берлине и

Гамбурге кровь проливали. Как же им не надо умнеть, если они вон кого вождями

считают? А в Англии, во Франции, в Америке и совсем не размахивались на революцию. А

чехи на нас руку подняли ‐ что же, это одни буржуи были? Где это они столько буржуев

понабрали, чтобы тысячи под ружье поставить?

Лида подняла от книги глаза. Иван перестал ходить, сунул руки в карманы: ну‐ка, кого она хочет поддержать?

‐ А мне так думается. Вот вспоминаю я наших Толстого да Достоевского,‐ сказала она.

‐ Они же душу надорвали в поисках общечеловеческого счастья. В этом ‐ характер

русского народа. Мы умеем болеть за всех. И мы отболели даже за несознательных. А за

нас далеко не все человечество скорбело.

Многозначительно выпятив сжатые губы, Иван вдумывался. Вроде бы, жена за него, но все равно не понравились ему эти высказывания.

‐ При чем тут, к чертовой бабушке, скорбь?! ‐ проворчал он и сел к столу, взял

кружку.

‐ Погоди, Ваня, я горячего долью, ‐ сказала Таня, поднимая чайник,

‐ За всех ‐ это верно. Это мы умеем,‐ согласился Сергей.

Иван прихлебывал кофе и поглядывал на Лиду. Сильно сдала жена! И все читает, читает с тех пор, как переехали в Воронеж, ‐ совсем зачиталась.

Однажды, в первые дни, когда вошли в эту квартиру, Иван размечтался: и табуретки

заменим стульями, и занавески повесим, и картины развешаем, и даже какую‐нибудь

статую поставим.

Лида промолчала, Иван обиделся. Тогда она сказала немного удивленно: