главки! ‐ От тверцовского баса, казалось, пыль медленно крутится в светлой полосе, пролегшей от распахнутых дверей.

Иван плечом разрезал столпившихся.

‐ Погоди‐ка, дай‐ка пройти, приговаривал он, раздвигая людей и всматриваясь в

оборачивающиеся лица.

Хмурые, иронические, равнодушные, они были простыми и грубыми. И чтобы этот

барин уговорил рабочих? Да ни в жизнь этого не будет! Это тебе не конференция, куда ты

понабирал своих подпевал, и то с осечкой. А тут уж осечка верная.

Тверцов запнулся, увидев движение в толпе, выкрикнул что‐то о спорах в рамках

всем нам дорогой партии и сошел вниз.

Иван с разбегу вскочил на крытый сусек, придержавшись за брезентовый рукав, который свисал с потолка, идя из верхнего, размольного цеха.

‐ Ихние вожжи,‐ закричал он, указывая вниз,‐ Шляпников да Коллонтай ‐ подали

жалобу в Коминтерн на РКП. Зиновьеву на Ленина жалуются! На Ленина кляузу написали!

Вы что, хотите подписаться под этой кляузой?

Люди угрожающе загудели.

‐ Не хотите? Так чего же вы не заткнули глотку этому барину? Они обвиняют нас, что

мы не даем свободы слова, да он же не первый раз орет против партии ‐ и все еще цел.

Какой же ему свободы надо? Один его московский сообщник ‐ Мясников, выгнали его

недавно из партии‚‐ потребовал свободы слова для всех от анархиста до монархиста. Вот

чего им надо! Они не нюхали ни земли, ни завода, интеллигенты книжники, а кричат от

имени рабочего класса!

‐ У вас жена тоже интеллигентка и, кажется, дворянка,‐ резко пробасил снизу

Тверцов.

‐ У меня жена княгиня Потемкина‐Таврическая сам я являюсь князем Дундуком ‐

Ивану стало весело, потому что не на том Тверцову приунизнть его.

‐ Меловской он, пастухом был, ‐ раздалось из толпы.

‐ Ты что же, товарищ, мне биографию портишь? Соврать не даешь? ‐ ласково спросил

Иван, приглядываясь в толпе к нежданному земляку.

После собрания они с Тверцовым до ворот дошли вместе. В кармане у Ивана лежала

резолюция, написанная карандашом на грязном обрывке какой‐то фактуры. Общее

собрание членов партии, сочувствующих и беспартийных требовало выполнения

решения. Десятого съезда, исключения из партии анархо‐синдикалистских элементов и

проведения новой губернской профсоюзной конференции.

Слова об элементах вписал сам Иван, потому что секретарь ячейки не знал, как они

пишутся.

‐ Доплясались, товарищ Тверцов. Хватит. Крышка,‐ с наслаждением отчеканил Иван.

‐ А вы, юноша, начинаете плясать слишком резво. Можете сломать ногу. Шляпников

пока член ЦК, а я, по крайней мере, член партии. Ваша злобная вражда к партийной

интеллигенции даром вам не пройдет.

Иван доволен был своей победой, ему не хотелось продолжать дискуссию, поэтому

он почти добродушно сказал:

‐ У меня жена‐партийная интеллигентна, а я ее очень люблю. А с партией вы теперь

можете прощаться.

Иван отвернулся и пошел своей дорогой, радуясь, что последнее слово осталось за

ним, что все же он взял верх над глыбой в этой затянувшейся драке.

...Ничего, ладно получилось и без Чехова.

Да! Не то, чтобы «очень», но любил Иван свою «партийную интеллигентку». А вот

нежным с ней оказывается, не был. Это он понял, лишь, когда познал нежность. К весне

исказилась девичья фигура, налилась грудь, бережней стала походка. И снова стали

грубыми собственные руки. Теперь они боялись касаться изменившегося тела, чтобы не

причинить боли, не нарушить чего‐то.

Елена Ивановна многоопытно предрекала Лиде:

‐ Скоро капрызничать начнешь. То тебе кисленького подай, то солененького.

Иван ждал, Иван хотел этого, но Лида не капризничала и ничего не просила. Он

боялся, когда она уходила в редакцию, боялся, когда без него оставалась дома, и, встречаясь, хватал ее за руки, сам болезненно морщился от своего резкого жеста и готов

был кричать: «Слава Богу!»

Все в семье уверовали, что будет мальчик: Елена Ивановна по каким‐то своим

приметам, Иван с Лидой потому, что им так хотелось, а Таня ‐ заодно со всеми.

‐ Назовем его Васей, ‐ сказала Лида.

Иван подумал и осторожно не согласился:

‐ Ну‐у, это вроде будет кот Васька. Можно уж вам и покрасивее имя выбрать.

‐ Не кот Васька, а василек, любимый цветок мой, ‐ быстро заговорила Лида. ‐ Нет, нет! Обязательно Васей назовем.

‐ Самое православное имя, поддержала Елена Ивановна. ‐ Зачем мудрить‐то? Чай, не

графья какие‐нибудь.

‐ Вася будет у нас, ‐ с тихой улыбкой сказала Лида. ‐ Как хорошо это будет, слушай: Василий Иванович.

Часть вторая

ВАСИНО УТРО

I

Васе ничего не снилось. Проснувшись, он ни с чем не расстался. Его разбудили

пронзительные женские голоса.

Он сел, протирая тылом ладошек глаза, ослепленные зеленым солнечным светом, который лился из раскрытого окошка.

Но сидеть было некогда. Едва вспомнилось, что сегодня воскресенье, как не только

глаза, но и всего нетерпеливо ослепило таким же радостным светом.

В соседней комнате спят мама с папой. Там окна завешены и темно. Можно

ворваться туда, забраться под одеяло и втиснуться посередке и замереть в тесноте. Мама

с папой будут ворчать и смеяться, и будет очень хорошо и немножко боязно, потому что

они все‐таки чуть сердятся. А все равно им тоже приятно.

Но это успеется. Там пока тихо, а будить их нехорошо. Бабушка говорит, что они и

так‐то спят только по воскресеньям. Это похоже на правду: целую неделю не приезжают

они на дачу.

Мама с папой еще впереди. Пока надо спешить на веранду, где бабушка

разговаривает с торговками. Они принесли всякую вкусную всячину ‐ ягоды, сливки, творог. Если не застать их, то бабушка рассует накупленное и ничего потом не найдешь.

Пол на веранде был ярко‐желтый и теплее, чем в комнате. На нем наискось лежала

тонкая черная тень от столба. А все вокруг было зеленое, как будто не от солнца, а от

сосен шел свет. Пахло нагретой хвоей, ягодами и укропом, и еще такой теплой свежестью, какою пахнет только утреннее солнце. Тянуло душистой гарью дымка.

Бабушка услышала топоток на крыльце и оглянулась:

‐ Уже вскочил ни свет ни заря?

Она сказала ворчливо, а глаза были добрыми и звали к себе. Ни к кому, даже к маме, так не прижмешься, как к бабушке. Но при чужих Вася застеснялся, поддернул трусы и

вежливо сказал:

‐ Здравствуйте.

Бабушка стояла на ступеньке и держала в руках безмен, на крючке которого висел

марлевый узелок с творогом. Толстая торговка, одним глазом поглядывая на безмен, заулыбалась:

‐ Какой он крепенький у вас да загорелый!

‐ А! К нему солнце аж с самого февраля пристаеть сказала бабушка певучим от

умиления голосом.‐ К осени, что твой негр будеть.

Вася безразлично выслушал этот разговор: на ступеньке, возле бабушкиного подола, он увидел миску с малиной. Ягода была насыпана горкой и манила густым матовым

цветом с прохладным седым налетом.

Вася пошлепал губами, потер кулачком рот и, соскочив на ступеньку, потеребил

бабушку за юбку.

‐ Дай попробовать, шепотом попросил он

Бабушка оглянулась на дверь и шепнула:

‐ Попробуй трошки. Но, не приведи господь, мать увидить ‐ так она дасть нам ходу.

Опять скажеть, аппетит ребенку перебиваешь, старая...

Вася знал, что мама никогда не говорит бабушке ‹старая› и всегда называет ее

вежливо на «вы». Это было даже немного удивительно. Ведь есть такое правило: всех

своих надо звать на «ты», а всех чужих, хотя бы и знакомых ‐ «вы». А мама свою родную

бабушку зовет на ‹вы».

Но в остальном бабушка права: мама не велит есть сладкое перед едой и сильно

сердится. Даже когда Васе просто не хочется есть, она у всех допытывается: что давали

ребенку?

Мимолетно рассуждая об этом, Вася запустил руку в миску и почувствовал

прохладную влажность, от которой пальцы сейчас станут красными.

‐ Элька спить? ‐ спросила бабушка, кладя на ступеньку марлевый узелок и вынимая

из кармана передника деньги.

Есть такое существо Элька, которое долго спит, долго ест и подолгу молчит. Хотя это

существо постоянно спало по другую сторону от бабушкиной кровати в той же комнате, откуда выскочил Вася, он просто не заметил его, даже и не вспомнил, что тут еще кто‐то

может быть.

Не увидел, ‐ пробормотал Вася, блаженно морщась и чмокая.

Он не забыл крикнуть «до свидания» торговкам, которые подняли коромысла с

корзинами и ведрами и по одной пробирались в калитку.

‐ Будеть, внучек, ‐ сказала бабушка, поспешно поднимая миску с малиной.

Вася хотел закричать, но услышал в доме голоса.

‐ Хоть утрись‐то, зашептала бабушка, передником вытирая ему пальцы и рот.

А Вася вырывал у нее руки и нетерпеливо притопывал. Он стремглав кинулся в дом, почувствовав напоследок мягкий шлепок.

‐ И скажи ж ты, какой неслух уродился!

Вася вернулся, с достоинством шествуя между мамой, несущей полотенце, и папой ‐

с мыльницей. Бабушка, отвернувшись к столу, громко резала что‐то.

Доброе утро, ‐ сказала мама.

‐ Утро доброе, ‐ ответила бабушка, оборачиваясь и выставляя огромный нож. ‐ Да

чего ж это всех вас подняло спозаранку? У меня и завтрак не готов. Отсыпались бы себе

байдуже.

‐ А по грибы кто пойдет? ‐ спросил папа. ‐ Да ты нам в жизнь не простишь, если

прозеваем грибное утро.

Бабушка усмехнулась и застучала ножом.

‐ Я умоюсь и помогу вам, сказала мама, спускаясь по ступенькам.

‐ Сама управлюсь. Вы для нас с Василём гости. Вот и гостите.

Возле рукомойника, прибитого к бревенчатой стене, мама потянула было Васину

руку к железному носочку, но вдруг подняла ее и воскликнула:

‐ И ты спал такой грязный?! Боже мой! Ты ведь большой мальчик ‐ пять лет уже.

Почему такой спать ложишься?

Вася уныло приготовился держать ответ.

‐ Ты б за ним тут хоть недельку поносилась, ‐ раздался с веранды голос бабушки. ‐ Я б

на тебя поглядела, как бы ты управилась.

‐ Тихо! крикнул папа и поднял указательный палец.

Все замолчали. Папа прислушался и опустил руку: Нет, ничего не слышно. А то

показалось, что на соседней даче ругаются.

‐ Это на нашей даче ругаются! ‐ закричал Вася во все горло от радости, что разгадал

папину хитрость.

Уши, руки до плеч, даже ноги‐все вымыла мама с мылом. Она что‐то там

продолжала ворчать, но мыла так ласково, что было даже щекотно. Вася поеживался и

хихикал, и чувствовал, что маме приятно его умывать, что она соскучилась за неделю по

такому умыванию.

Мама вытерла Васю, легонько обняла через мохнатое полотенце:

‐ Ну, а теперь одеваться. Надела на него красные носки пол сандалии и глаженые

штаны с лямками, поверх трусиков. Таким чистым он себя чувствовал, что бегать стало

неловко.

Вот он сидит у мамы на коленях, за белой скатертью, в ожидании завтрака. Сбоку

сидит папа. Черные кудри его, которые он с утра всегда распрямляет гребешком, снова

уже закрутились по всей голове. А у мамы волосы светлые и прямые. Мама бледнее папы

и кажется чуть сердитой. ‐ Эля еще спит? ‐ спрашивает она. ‐ Неужели и та легла такой же

замарашкой? Да не увидел я ее, ‐ отвечает Вася, возмущаясь что все его спрашивают об

Эльке.

‐ Что это за тон ‐ говорит мама, и Вася виновато прижимается к ней. ‐ Откуда у тебя

такой тон?

Лицо у папы становится каким‐то неприятным, он говорит:

‐ Во‐во! Ты еще бабку обвини, что она его учит.

Сказал бы я тебе, да вот ‐ мешает. ‐ Послушай, зачем ты так? ‐ говорит мама с обидой,

‐ Я ничем не задела Елену Ивановну и вовсе не хочу задевать ее. ‐ Конечно, не задела, ‐ с

вызовом говорит Вася, сердито глядя на папу. Он все время был с мамой и сам видел, что

мама совсем не задела бабушку. Мама тихонько засмеялась, меленько так, но Вася то

слышит, что смех у нее жалобный и голос тоже, хотя она говорит шутливо: ‐ Есть у меня

защитник. Хоть ты дай отцу отпор.

Вася видит холодный папин взгляд, чувствует спиной, что мама задышала часто, будто плакать собралась‚ ‐ и, дернувшись вперед, хлопает отца по щеке.

‐ Не смей ‐ кричит мама, отдергивая его к себе.