Глава 14

— Уж поверьте, что теперь дело принимает серьезный оборот, — убеждал главный инженер директора, возвращаясь вместе с ним домой, так как квартиры их были рядом. — Их вожак, кажется, уже отдал приказ к нападению, но они, видно, ожидают, чтобы мы дали им повод. Нас прямо вызывают на это, и всевозможные оскорбления стали теперь в порядке вещей. Они ведь подняли весь округ. Теперь всюду на рудниках творится то же, что и у нас, только мы имели честь сделать почин, а Гартману это на руку. Смотрите, как он заважничал!

— Господин Берков, вероятно, готов ко всему! — сказал директор. — Он поторопился даже супругу отправить в безопасное место — это лучшее доказательство, что он не уверен в своих рабочих.

— Что рабочие! — возразил инженер. — С ними мы бы давно справились, если бы не один из них. Пока он командует, и думать нечего о спокойствии и мире. Если бы удалить Гартмана хоть на одну неделю с рудников, я ручаюсь, что вся эта история прекратилась бы.

— Я уже думал об этом, — директор осторожно осмотрелся вокруг и понизил голос, — то есть о том, нельзя ли использовать против Гартмана то же подозрение, которое есть, вероятно, у каждого и которое, по моему мнению, небезосновательно. Что вы на это скажете?

— Это не годится! Подозрение-то есть у всех, да нет доказательств. Ведь от машины и веревок ничего нельзя узнать, кроме того, что веревки оборвались, судебные власти достаточно хорошо исследовали это. Как это случилось и что произошло там, в глубине шахты, об этом знает только Гартман, ну, а от него не очень-то дождешься правды. Его вынуждены были выпустить, не добившись результата.

— Но уголовное следствие сделало бы его, по крайней мере, на время, безвредным. Бели бы был донос, его бы арестовали.

Инженер нахмурился.

— Вы примете на себя ответственность за все последствия ярости рабочих, если арестуют их главаря? Я отказываюсь. Они разнесут весь дом, когда догадаются, в чем дело. Поверьте, что так и будет.

— Ну, это еще вопрос! Он уже не пользуется среди них прежним авторитетом.

— Но они все равно боятся его, а он управляет ими еще деспотичнее, чем прежде, да и, кроме того, вы, очевидно, не знаете рудокопов, если предполагаете, что они покинут товарища по одному только подозрению. Они могут его бояться, со временем, пожалуй, и отступятся от него, но в ту минуту, когда мы посягнем на его свободу, они все поднимутся на его защиту. Нет, нет, это не годится. Кровавое столкновение, которое мы хотим предотвратить во что бы то ни стало, было бы неизбежным, и, кроме того, я убежден, что господин Берков не согласится на это.

— А он так еще ничего и не знает об этом подозрении? — спросил директор.

— Нет! Никто, конечно, и не решится намекнуть ему. Я даже думаю, что и впредь не следовало бы ему ничего говорить. У него и без того есть о чем думать.

— Конечно, даже слишком много. Печальные известия последних дней и письмо Шеффера из резиденции, очевидно, не остались без последствий. Мне кажется, он серьезно думает об уступке.

— Как бы не так! — горячо возразил инженер, — теперь слишком уж поздно отступать. Прежде чем он дал ответ рабочим, у него еще был выбор: либо рискнуть своими деньгами, либо подчиниться воле Гартмана, как бы он ни куражился над ним; но теперь, после сцены с Гартманом, нечего и думать об уступке, иначе он безвозвратно лишится и намека на авторитет. Нет, он должен не останавливаться, а идти вперед, что и дает преимущество в борьбе.

— Ну, а если речь идет о состоянии?

— Ну, а если о чести?

И между ними завязался горячий спор, который обычно заканчивался тем, что каждый оставался при своем мнении. Так случилось и теперь, тем более что они вскоре расстались.

— Нечего сказать, прекрасная вещь нейтралитет, — проворчал инженер вслед директору, входя в свой дом. — Постоянно бояться и остерегаться, как бы не поссориться с какой-нибудь из воюющих сторон, постоянно быть настороже, не зная, какая из них одержит верх. Я желал бы всех этих трусов… Вильберг, какого черта вы здесь? Что вам нужно от моей дочери?

Молодые люди, услышав это восклицание, в испуге отскочили друг от друга, как будто их поймали на месте преступления. На самом же деле это был самый невинный поцелуй, который Вильберг позволил себе запечатлеть на ручке фрейлейн Мелании, но сделал это с таким чувством, что девушка растаяла. Отец же, в настроении, испорченном разговором с директором, увидев их вместе, свирепо накинулся на них.

— Я прошу у вас извинения, господин инженер, — залепетал молодой человек, между тем как Мелания, не усматривая ничего дурного в том, что молодой человек поцеловал ее руку, смело глядела на отца.

— А я прошу у вас объяснения! — сердито возразил инженер. — Зачем вы здесь, внизу, в прихожей? Почему вы не в гостиной, как того требуют приличия?

Требуемое объяснение никак не укладывалось в несколько слов; что же касается встречи молодых людей в прихожей, их вины в этом не было: Вильберг пришел к своему начальнику с поручением от господина Беркова. Он очень страдал из-за отъезда госпожи Берков, о котором узнал еще накануне вечером, но самый отъезд преспокойно проспал. Он вообще не любил рано вставать и никогда не поступил бы легкомысленно, то есть не стал бы подвергать себя простуде, выходя из дому в холодное туманное утро, когда так легко схватить ревматизм. Это не он стоял на рассвете под ветвями ели там, где шоссе поворачивало в лес, ожидая, несмотря на туман и холод, той минуты, когда мимо него проедет карета, чтобы хоть на мгновение увидеть одно лицо, что, однако, так и не удалось, так как Евгения, откинувшись в глубину кареты, с закрытыми глазами прислонилась к подушкам экипажа… И когда этот другой, возвращаясь, прошел мимо его окна и вошел в дом шихтмейстера, он спокойно почивал, а проснувшись, почувствовал себя бесконечно несчастным и всю неделю ходил с таким печальным лицом, что фрейлейн Мелания, встретив его случайно в прихожей, не могла не спросить с участием, что же с ним случилось.

Молодой поэт пребывал именно в таком настроении, когда хочется поделиться своим горем с кемнибудь, кто бы посочувствовал; он повздыхал, потом сделал несколько намеков и, наконец, открыл ей всю свою душу, чтобы вызвать к себе как можно больше сострадания. Сначала девушка расспрашивала его из любопытства, но, выслушав, была растрогана до глубины души. Она нашла эту историю в высшей степени романтичной, а бедного Вильберга достойным глубочайшего участия, и потому нисколько не смутилась, когда он, после всех излияний и утешений, схватил ее руку, чтобы запечатлеть на ней благодарственный поцелуй, причем без малейшей для нее опасности, так как любил другую. Вот за эту-то сцену и обрушился на них инженер, со всей прозой отцовского авторитета, и пожелал узнать, почему эти сердечные излияния происходили внизу, а не в гостиной, где присутствие матери, само собой разумеется, держало бы их в определенных рамках.

Вильберг, зная, что инженер не прав, обращаясь с ним таким образом, собрался, наконец, с духом и произнес:

— Я с поручением от господина Беркова.

— Да? Ну, это другое дело! Мелания, ступай! Ты же слышишь, что мы будем заниматься делами.

Мелания повиновалась; между тем ее отец остановился у лестницы, не приглашая молодого человека в комнаты, так что тот вынужден был передать ему поручение хозяина в прихожей.

— Хорошо! — спокойно сказал инженер, — упомянутые вами чертежи будут сделаны, и я отнесу их господину Беркову. А теперь я должен кое-что сказать вам, Вильберг! Несмотря на некоторую антипатию, кажется, взаимную, я всегда отдавал вам должное…

Вильберг поклонился.

— Я считаю вас дельным человеком…

Вильберг поклонился вторично.

— Но несколько ненормальным…

Молодой человек, приготовившись поклониться в третий раз, подскочил и уставился на своего начальника, который продолжал с невозмутимым спокойствием:

— Относительно вашей страсти писать стихи. Вы, может быть, думаете, что меня это не касается? Я и сам желал бы, чтобы это было так. Вы воспевали поочередно Гартмана, госпожу и господина Беркова. Можете продолжать, если это доставляет вам удовольствие, но не вздумайте, пожалуйста, воспевать мою Меланию. Я вам запрещаю это, потому что не хочу, чтобы моему ребенку забивали голову такими пустяками. Если вам понадобится новый сюжет для ваших поэтических произведений, то возьмите меня или господина директора, — мы оба к вашим услугам.

— Нет, уж не возьму! — сказал Вильберг, похоже, обидевшись.

— Как вам угодно, но только помните, что о моей дочери не должно быть написано ни единой строчки. Если когда-нибудь мне в руки попадется произведение «К Мелании», то уж я доберусь до ваших ямбов или как там у вас называются стихи-то! Вот все, что я хотел сказать вам. Прощайте!

С этими словами бесцеремонный начальник оставил поэта, оскорбленного в своих самых лучших чувствах, и стал подниматься по лестнице.

Наверху Мелания встретила отца.

— О папа, как ты можешь быть так жесток и несправедлив к бедному Вильбергу! Он так несчастлив!

Инженер громко рассмеялся:

— Несчастлив? Он? Этот поэт-неудачник? Он пишет ужасные стихи, и чем больше стараешься его образумить, тем яростнее продолжает заниматься этим. Что же касается поцелуя руки…

— Боже мой! Папа, ты совершенно заблуждаешься относительно этого! — решительно прервала его Мелания. — Это было знаком благодарности. Он ведь любит госпожу Берков… полюбил ее с первой минуты, конечно, безнадежно, потому что она была уже замужем. Его печаль вполне понятна, тем более теперь, когда ее отъезд поверг его в совершенное отчаяние.

— Значит, он с горя и совершенного отчаяния поцеловал твою руку? Странно! А откуда же ты все это знаешь, Мелания? Ты, кажется, уж очень что-то сведуща по части сердечных дел этого пастушка.

Молодая девушка подняла голову с видом несомненного удовлетворения.

— Я его поверенная; он открыл мне свое сердце. Я хотела его утешить, но это невозможно — он слишком несчастлив.

— Премилая история! — гневно воскликнул инженер. — Итак, вы дошли уже до утешений и сердечных излияний. Я не считал Вильберга таким ловким. Тот, кто спекулирует состраданием женщины… Ну, да мы вовремя положим конец этой истории! Впредь ты не должна допускать такой неприличной откровенности, и я также запрещаю тебе раз и навсегда принимать на себя роль утешительницы. Прежде всего я позабочусь о том, чтобы впредь он не появлялся в моем доме. И на том делу конец.

Мелания, надув губки, отвернулась. Ее папаша не обнаруживал большого знания человеческого сердца, воображая, что повелительной фразой «и на том делу конец» он действительно покончил с этой историей и отделался от пугала, вдруг представшего перед ним в образе зятя, сочиняющего стихи и играющего на гитаре. Ему следовало бы знать, что теперь-то Мелания и примется при первой возможности утешать бедного, столь жестоко обиженного Вильберга и что сам Вильберг в тот же вечер напишет стихи «К Мелании». Подобные истории трудно закончить, лишь сказав «и на том делу конец».

День клонился к вечеру. Заходящее солнце проглянуло из-за туч и зажгло красным светом лес и горы, но это продолжалось недолго — солнце исчезло за горизонтом, и вместе с ним растаяли блеск и краски. Артур Берков, отворив решетчатую калитку в ограде парка, вышел из нее и остановился, невольно очарованный картиной солнечного заката. Долгим суровым взглядом следил он за исчезающим светилом. Его лицо выражало полное спокойствие, но это было не то самообладание, которым вооружается человек, победоносно стряхнувший с себя слабость и готовый начать новый путь. Когда остаешься один на погибающем корабле и видишь, как все дальше и дальше уносится лодка, нагруженная сокровищами, приближаясь к безопасному берегу, тогда как корабль неудержимо летит на скалу, о которую сейчас разобьется, — тогда еще находится мужество спокойно смотреть в лицо смерти, но не будет радости во взгляде. Когда исчезает последняя надежда, тогда появляется спокойствие, благодаря которому человек готов смело идти навстречу всякой опасности. Это-то спокойствие и отражалось теперь на лице Артура: грезы умчались, будущее требовало от него полного пробуждения.

Он пошел по лугу, направляясь к жилищам старших служащих. Широкая канава, наполненная водой и огибавшая верхний конец парка, пересекала также и луг. Около калитки парка через эту канаву был перекинут изящный мостик, здесь же просто лежала крепкая, надежная доска, но такая узкая, что двоим на ней невозможно было разойтись. Артур быстро ступил на доску, не заметив, что с противоположной стороны в то же время на нее стал другой человек. Сделав несколько шагов, Берков вдруг очутился лицом к лицу с Ульрихом Гартманом, который, очевидно, только сейчас узнал его. Хозяин остановился, ожидая, что рабочий вернется и пропустит его, но, должно быть, то, что говорил инженер о «вызове», было справедливо: искал ли Гартман в самом деле столкновения или просто из упрямства, только он стоял как вкопанный, не обнаруживая желания уступить.