Эльза Вернер - В добрый час

Евгения быстро поднялась.

— Я боюсь, Артур, что этот человек вызовет когда-нибудь у тебя и твоего отца не насмешку, а нечто другое, и я, право, не знаю, хорошо ли делает твой отец, доводя своих рабочих до такого озлобления, ведь это обернется против него самого.

Артур все еще пристально смотрел на стоявшую перед ним жену. И это шуршащее шелковое платье, и тонкое кружево с разбросанными по нему розами, и блеск жемчуга — все это не было ново для него, так же как и прелестная белокурая головка с темными, сверкающими теперь негодованием глазами. Может быть, ему было ново участие, с которым она заступилась за своего протеже. Он продолжал говорить тем же небрежно-насмешливым тоном, которого придерживался все время, но в глубине души был страшно раздражен… и вееру пришлось очень плохо. Изящные, художественной работы пластинки слоновой кости разлетелись в мелкие куски, когда он швырнул веер на кресло.

— Спаситель нашей жизни, вероятно, прочел тебе лекцию о социализме. Жаль, что мне не пришлось присутствовать при этом. Впрочем, Гартман в некотором роде достопримечательность: он сделал то, что до сих пор не удавалось никому, — дал повод к оживленной беседе между нами. Но, мне кажется, интерес этой темы уже исчерпан, как ты думаешь?

Появившийся с докладом слуга положил конец их разговору, и Артур воспользовался случаем, чтобы удалиться, по обыкновению холодно и вежливо простившись со своей супругой. Оставшись одна, Евгения начала нервно расхаживать по комнате, с трудом сдерживая волнение. Она была возмущена бессердечным отношением этих людей к Ульриху, но не только это заставило ее так волноваться и вызвало краску гнева на ее лице.

Почему она не могла относиться к мужу с таким же презрением, как к его отцу? Что же, разве он лучше отца? В безграничной беспечности Артура было что-то такое, что могло отразить всякий удар, а иногда даже давало ему некоторое преимущество перед страстной женщиной, которая часто действовала под влиянием порыва. Как он был унижен в тот вечер, когда она с беспощадной откровенностью открыла ему истину, как не прав оказался он сегодня, когда она обнаружила ошибочность его суждений о человеке, спасшем им жизнь. И в обоих случаях Артур держал себя так, что от него нельзя было отделаться, уничтожить его презрением. Она не хотела ни за что признаться даже самой себе, как ее оскорблял тот факт, что муж не сделал ни малейшей попытки изменить их действительно холодные отношения. Конечно, любую такую попытку она отринула бы гордо и презрительно, но она выходила из себя, потому что попытки этой не было и она не могла поступить, как ей хотелось, главным же образом потому, что не давала себе труда сделать хоть один шаг за пределы, которые сама себе поставила. Евгения обычно быстро решала вопросы любви и ненависти, а потому еще до свадьбы определила, какие чувства должна питать к мужу. Но ей почему-то неловко было относиться к нему так же свысока, как к его отцу. Молодая женщина смутно чувствовала это, но не могла дать себе отчета, как могло зародиться в ней это чувство и что могло внушить его.

Выйдя в коридор, Артур встретил директора и главного инженера. Они оба только теперь возвращались домой после разговора с Берковым. Молодой Берков вдруг остановился.

— Позвольте спросить вас, господин директор, почему об отказе Гартмана принять назначенную ему сумму доложили прежде всего моей жене, и даже только ей одной, тогда как я ничего не знал об этом? — резко спросил он.

— Боже мой, — сказал директор, несколько смутившись, — господин Берков, я не знал, что вы придаете такое значение этому делу. Вы так решительно уклонились от всякого личного вмешательства, между тем как ваша супруга с самого начала приняла в нем горячее участие, и потому я счел своей обязанностью…

— Хорошо, — резко прервал его Артур, — желания моей супруги, конечно, должны всегда исполняться, но только я прошу вас в подобных деловых случаях, — последние три слова он произнес с ударением, — не забывать и меня, как вы сделали на этот раз. Я желаю, чтобы впредь меня уведомляли первого… Это мое решительное и неизменное желание.

Сказав это, он отправился в свою комнату. Озадаченный директор взглянул на своего товарища.

— Что вы на это скажете?

Главный инженер засмеялся.

— Чудеса творятся и знамения! Молодой хозяин начинает заниматься делами! С тех пор, как я его знаю, с ним такого еще никогда не случалось.

— Но это вовсе и не деловой случай! — сердито воскликнул директор. — Это совершенно частное дело, и я догадываюсь, из-за чего все вышло. Гартман, вероятно, разговаривал с молодой хозяйкой, как обычно, дерзко и грубо. По-моему, было крайне рискованно приглашать в гостиную такого несдержанного и неотесанного человека. Ведь он способен сказать ей в лицо то, что заявил мне сегодня утром в конторе: «Мне не нужно никакой награды, и я не за деньги рисковал своей жизнью». Госпожу Берков это, конечно, возмутило, как, очевидно, и ее супруга… Да и от старика мне, вероятно, придется выслушать несколько любезностей за то, что я допустил эту аудиенцию.

— Ну, едва ли молодой хозяин будет возмущаться из-за своей супруги, — равнодушно заметил инженер, сходя с лестницы. — Мне кажется, ледяная атмосфера его супружества начинает мало-помалу распространяться на всех окружающих. Приближаясь к этим новобрачным, начинаешь ощущать близость снеговой области. Вы не находите?

— Я нахожу, что госпожа Берков была сегодня очаровательна. Немного холодна и высокомерна, но тем не менее восхитительна.

Главный инженер изобразил притворный ужас.

— Ради Бога, перестаньте! Ведь вы заговорили в духе Вильберга. Хорошо еще, что вам за пятьдесят! Кстати, о Вильберге. Он полностью погружен в романтическое обожание, но не думаю, чтобы оно вместе с неизбежными стихами могло возбудить ревность в молодом супруге. Кажется, тот так же мало расположен восхищаться своей красавицей женой, как и она принимать его восхищение. Мне это странно; ведь браки по расчету заключаются часто, но этот брак какой-то не такой, как прочие, думаю, что под ледяной коркой скрывается вулкан и, когда в один прекрасный день он начнет действовать, мы все почувствуем легкое землетрясение и переживем нечто вроде светопреставления. Конечно, «это было бы цветком поэзии в голой степи обыденной жизни», как сказал бы Вильберг, если бы был уверен, что извержение пощадит его и его гитару…

После празднества прошло уже более четырех недель. Господин Берков так и не испытал того удовольствия, на какое он рассчитывал от «сюрприза», приготовленного им для «своих детей», то есть от своего несколько преждевременного визита к новобрачным. Через пару дней он возвратился в резиденцию, где у него было множество разных дел. Теперь его ожидали вторично и, вероятно, на более продолжительное время. Жизнь новобрачных между тем нисколько не изменилась; их отношения стали еще холоднее, образ жизни еще более светским. Оба они, кажется, с нетерпением ожидали окончания «медового месяца», который было решено провести в сельском уединении, затем летом предпринять более далекое путешествие и осенью возвратиться в резиденцию для постоянного жительства. Их будущие апартаменты уже были устроены старым Берковым с безумной расточительностью.

Ульрих Гартман возвращался домой после утренней смены, но на этот раз вынужден был значительно умерить свой обычно быстрый шаг, потому что рядом с ним шел Вильберг, который тоже возвращался домой из конторы и, встретив Ульриха, присоединился к нему.

Странно было наблюдать такие приятельские отношения одного из служащих со штейгером Гартманом, который не пользовался симпатиями начальства, но еще поразительнее то, что Вильберг сам добивался его дружбы; это, пожалуй, можно было объяснить тем, что крайности всегда сходятся, но здесь крылось нечто другое. Главный инженер, конечно, не подозревал, что его насмешливое замечание относительно Гартмана как героя интересного сюжета для баллады упало на благодатную почву. Вильберг всерьез задумал использовать этот сюжет, только сам еще не знал, что из этого получится: баллада, эпос или драма. Предварительно он решил, что его произведение будет содержать в себе все достоинства перечисленных жанров. На беду Ульриха, его мужественный и храбрый поступок навел начинающего поэта на мысль, что молодой рудокоп как раз годится для роли трагического героя, и Вильберг, чтобы изучить столь интересный характер, начал ходить по пятам за Ульрихом. А когда тот дерзнул с вызовом отвергнуть предложенное ему крупное денежное вознаграждение, чем заставил присмиреть самого директора, тогда его сияющий романтический ореол уже не мог померкнуть в глазах Вильберга, несмотря на беспардонную грубость предмета его обожания и резкие замечания начальства, которому никак не нравилась эта странная дружба. Ульрих тоже не очень-то охотно служил объектом изучения, он часто с явным нетерпением пытался избавиться от навязчивого новоявленного приятеля, отмахиваясь от него, как от надоедливой мухи, но все было напрасно: Вильберг, забрав себе в голову, что перед ним герой, хотя грубый и несдержанный, решил изучить его во что бы то ни стало, и чем резче обращался с ним Ульрих, тем в больший восторг приходил поэт, оттого что характер его героя обрисовывается так рельефно. В конце концов молодой рудокоп махнул на него рукой и покорился неизбежному, а привычка довершила остальное, так что они достигли известной доверительности.

Дул холодный северный ветер; Вильберг тщательно застегнул свое пальто и завязал концы толстого шерстяного шарфа.

— Счастливец вы, Гартман, — сказал он со вздохом, — у вас геркулесовское здоровье. Вы спускаетесь в шахты, поднимаетесь оттуда, попадаете из тепла в холод, не боитесь резкого ветра, а я вот должен остерегаться всякой перемены температуры, к тому же у меня очень слабые нервы, я быстро устаю и раздражаюсь, и все оттого, что у меня дух преобладает над телом. Да, Гартман, все от избытка чувств и мыслей!

— Мне кажется, господин Вильберг, все оттого, что вы очень много пьете чая, — сказал Ульрих, с участием глядя на его маленькую, хилую фигуру. — Вы никогда не окрепнете, если будете постоянно глотать этот горячий напиток.

Вильберг свысока, с сознанием беспредельного превосходства посмотрел на своего советчика.

— Вы не понимаете, Гартман! Я не могу употреблять такой грубой пищи, как вы: у меня не такая организация, а что касается чая, то это эстетический напиток. Он оживляет меня и вдохновляет, когда после пошлых обыденных занятий в тихий вечерний час ко мне прилетает муза…

— Вы хотите сказать — когда сочиняете стихи? — сухо пресек его разглагольствования Ульрих. — Так вот для чего нужен чай! Вот оно дело-то в чем!

К счастью, в эту минуту в голове оскорбленного поэта мелькнула рифма, и, стараясь запомнить ее, он пропустил мимо ушей насмешку своего кумира.

Подходя к дому Гартманов, они заметили, что у ворот дома, очевидно, поджидая Ульриха, стояла Марта, разговаривая с высокой и стройной элегантно одетой дамой, в которой они с изумлением узнали госпожу Берков. Что делала здесь она — одна, без экипажа, без слуг, о чем беседовала с племянницей шихтмейстера?

— Вот и ты, Ульрих, — словно отвечая на мысли своего двоюродного брата, сказала девушка. — Госпожа Берков была столь любезна, что остановилась поговорить со мной, а я, воспользовавшись случаем, хотела отдать ей ее платок…

— Не вмешивайся не в свое дело, — резко оборвал ее Ульрих. — Не тебе его дали, и не тебе его возвращать.

Евгения с удивлением посмотрела на молодого человека, который даже не поклонился ей.

— Ну, так отдайте его вы, Гартман! Или, может быть, вам не хочется его возвращать?

Вильбергу снова представился случай рассердиться на Ульриха за его «ужасное поведение»: тот стоял неподвижно, нахмурив лоб и крепко сжав губы, с таким упорным выражением неприязни, с каким он входил в гостиную госпожи Берков. Видно было, что ему стоило большого труда подавить свою ненависть к молодой супруге хозяина, но на этот раз ему удалось. Вильберг заметил, как при первых звуках ее голоса Ульрих вздрогнул, потом покраснел до ушей, должно быть, от стыда за свое поведение, и, наконец, лицо его приняло выражение тупой враждебности. Однако нравоучения Вильберга, видимо, возымели действие, иначе, почему бы этот упрямец Гартман, который никогда не обращал внимания ни на просьбы, ни на приказания, сразу подчинился, вошел в дом и через несколько минут вернулся с платком в руках?

— Вот он, госпожа Берков.

Евгения сунула его небрежно в карман, по-видимому, не придав эпизоду никакого значения.

— А вы, господин Вильберг, раз уж оказались здесь, не укажете ли мне дорогу? Я впервые отправилась в эту сторону и вдруг, подойдя к мосту, ведущему в парк, обнаружила, что калитка заперта. Нельзя ли ее отпереть, или мне придется возвращаться назад мимо рудников и мастерских?