— Мисс Оутсон, на Рождество в поселке будет праздник, и хотя миссис Глендовер не ходит на такие гуляния, я подумала, вы захотите пойти со мной? Будет весело… Здешние люди очень приветливые, вам должно понравиться.

Зимние праздники… Их принято считать лучшим временем года. Она берегла в потаенных уголках своей памяти детские воспоминания о них. Ей все так же виделось, как вся семья украшала дом свечами и ветками омелы, каким вкусным был домашний пудинг, и каким сказочным ожидание подарков. Ее мать всегда пела на Рождество, пела без аккомпанемента, а капелла. У нее был сильный и в тоже время волнующий голос, и она знала множество народных песен. Но такие праздники остались позади. Уже много лет она скиталась по миру, была лишь случайным свидетелем чужих празднеств. Однако в этом году все должно быть по-другому, ей хочется пусть и не изменить эту жизнь, но, по крайней мере, изменить свое отношение к ней.

Она не заставила Эмму долго ждать:

— Я с большим удовольствием составлю вам компанию, — она уже представляла красочные хороводы и песни на главной улице поселка. – И прошу вас, называйте меня по имени.

Девушки еще немного поговорили, обсудив праздничное меню и предстоящий банкет, и снова погрузились в работу. В эту пору она думала о том, как благоприятен для нее такой образ жизни. Ее даже удивляло то, как скоро она смогла восстановить свои силы. В Полмонте над ней бились днями, только бы она заговорила или съела что-нибудь. Но она не поддавалась на уговоры и просьбы, подолгу блуждала по больничным окрестностям, и те несколько месяцев ее свободной жизни у доктора Литхера нынче представлялись неким подобием жизни. В доме лорда Элтби ее можно было принять за обычную девушку своих лет, покорно и смиренно работающую на знатного аристократа. Она смешалась с остальными и тешила себя тем, что была сродни остальным. Не хуже, и не лучше.… Но потом она вспоминала о том дне, когда впервые увидела лорда Элтби. Какой, должно быть, беспомощной и жалкой она казалась, и ее мысли, словно нашедшие самое больное место, пытались отыскать выход. А выходило то, что человек, давший ей новый шанс на будущее, мог уязвить больше, чем кто-либо другой. Ей нужно об этом помнить. И если она сможет подняться и встать во весь рост, она этого не забудет…

Залаяли собаки, с улицы стали доноситься обрывки отдельных слов и фраз. Прошло несколько часов с тех пор, как она присоединилась к Эмме в винном погребе, и работа подошла к концу. И так как мистер Крилтон тоже покончил со своим занятием — он завершил переворачивать бутылки, проверяя состояние горлышек и пробок — все трое направились к выходу.

Выйдя на свет после длительного пребывания в полумраке, она невольно прикрыла рукою глаза. Ей потребовалось время, чтобы осмотреться по сторонам, и уже после взглянуть прямо перед собой. У дома стояла карета лорда Элтби, и, несмотря на то, что фамильный герб был в дорожной пыли и грязи от недавних дождей, эту карету трудно было не узнать. Теперь она могла безошибочно распознать в том или ином предмете принадлежность к лорду Элтби, легко могла угадать его «почерк». Лорд Элтби прибыл незадолго до их появления. Но, ни его, ни мистера Скотта не было видно – похоже, они уже успели пройти в дом.

Она помогла Эмме с бельем, которое пусть и не высохло на влажном английском воздухе, уже вполне годилось для глажки. В доме царила суматоха, во всем чувствовалось возвращение хозяина. Она поспешила на кухню, надеясь там встретить миссис Глендовер. Кухня, пропитанная запахами всевозможных соусов и паштетов, вмещала в это время непривычное для себя количество людей. У дверей толпилось четверо мужчин, — они ожидали своей очереди, и, как она, пытались обратить на себя внимание миссис Глендовер. Женщина стояла в самом центре кухни и бранила провинившегося мальчишку десяти лет, что прислуживал лорду Элтби. Увидев ее, миссис Глендовер оторвалась от поучений и обратилась к ней.

— Мисс Оутсон, а вот и вы… Я вас искала, – она подозвала ее к себе, и протянула нечто похожее на конверт. – Возьмите. Лорд Элтби передал для вас письмо. Можете пока отправиться в свою комнату и прочесть его в полном уединении. И будьте спокойны на свой счет – мне необходимо распорядиться относительно багажа лорда Элтби и мистера Скотта, так что у вас в запасе есть свободных полчаса. Ступайте…


Глава 12

За весь период своего недолгого пути в комнату она так и не решилась взглянуть на конверт. Она не знала от кого это письмо и не могла предположить, каким образом оно попало в руки лорда Элтби. Однако в одном она могла быть уверена наверняка — это письмо из ее прошлого, из той жизни, которую следует стереть из памяти, вычеркнуть по несостоятельности событий. Она редко возвращалась в комнату в столь ранний час — в такую пору еще было достаточно светло, чтобы прочесть письмо без свечи. Решая сесть или остаться стоять, выбирая между окном и местом возле камина, она сознательно тянула время, откладывая чтение письма. Она прошлась по комнате еще раз и остановилась у окна. Конверт был подписан довольно размашистым почерком, и этот почерк был ей знаком. Письмо пришло из Полмонта, Шотландия, а отправителем был доктор Литхер. Это многое объясняло — прежде всего, доктор Литхер знал адрес лондонской квартиры мистера Оутсона, которая отныне, как и все прочее имущество Генри Оутсона, принадлежала лорду Элтби. Первое и единственное письмо от доктора Литхера она получила спустя месяц после своего приезда в Лондон; тогда она написала короткий и несодержательный ответ, и на этом переписка между ними прекратилась. Она не представляла себе возможным дальнейшее общение между ними, и казалось, он придерживался той же линии. Что же могло заставить доктора Литхера, некогда ее лечащего врача, человека ставшего таким близким после смерти родителей, и таким далеким после всех прожитых месяцев в Лондоне, написать ей? Что бы то ни было, доктор Литхер ничего не мог сделать ей, ничего плохо, и ничего хорошего. Она разорвала конверт и принялась читать письмо:

«Здравствуй, моя дорогая девочка!

Позволь мне называть тебя так, словно мы по-прежнему живем среди густых зарослей и извилистых полевых дорог. Я знаю, что прошу неосуществимого, но прошу лишь с той целью, что только так, называя тебя твоим истинным именем, я смогу сказать все. Я не имею права писать тебе, и верь, дорогое моему сердцу существо, я понимаю это как нельзя лучше. Но и молчать, не зная о твоей судьбе ровным счетом ничего, я больше не могу. Мне запрещено говорить о чувствах к тебе, мне — человеку, коему было доверено такую тонкую и чуткую натуру, человеку, посягнувшему на святое, человеку, потерявшему все, но испытавшему счастье. Мне нет прощенья, и пусть мое обещание не искать твоего снисхождения будет нарушено, позволь мне сделать это еще раз. Мне было бы достаточно его, чтобы умереть в мире и покое. Но я жив, и живу… Моя жизнь вся твоя, но она тебе ни к чему — твой дух нуждается в силе, куда более действенной, нежели я могу дать. Знал ли я это до всего случившегося с нами? Знал.… Я буду честным перед той единственной в моей жизни, которая смогла избавить мое сердце от многолетней пустоты, и которой я нанес такую незаживляемую рану. Я знал это с самого начала, знал, но не оставил тебя. А значит, я сломил тебя, как срывают еще зеленые ягоды в лесу, как губят едва набухшие от весенних дождей почки на деревьях…Знай, меня не пугают муки и терзания собственной совести по ночам, ибо даже с самим собой я не так откровенен, но когда я вспоминаю о тебе, мне становится страшно. Я боюсь, что твоя душа не приняла нового мира и чужих людей, боюсь, что ты будешь думать о них скверно и судить излишне строго. Ты имела столь наглядный пример. Я согласен, большинство из них не стоят ни твоего взгляда, ни твоей тени, которую я так любил ловить в воде, но они — твое спасение. Что я пишу? Ты даже представить не можешь, какое это по счету письмо, какая попытка сказать тебе все то, без чего уже невозможно встречать новый день. И решусь ли я отправить это?

Я оставил практику и уединился в своем доме. Ты знаешь, как в нем тихо и спокойно, и никто не может помешать моему затворничеству. Я живу в мире воспоминаний о тебе, самого дорогого наследия, которое досталось мне ценой непомерно высокой, ценою твоего бесчестия. Но я не ищу оправданий, это было бы низко, грубо и слабовольно… Я даже не имею права любить тебя, я не смею чувствовать все то, что продолжает во мне жить на расстоянии и во времени, вдали от тебя. Я запрещаю этому чувству брать вверх, но силы мои на исходе. Я, кажется, проиграл, и, как раненый солдат, который лишился боевого знамени на поле битвы, отныне уже не вижу смысла в своем спасении. Но я хочу верить в то, что ты живешь и смотришь на небо своими большими глазами, той бездной, в которой тонули корабли Корсики и Константинополя. В том море, которое мне уже не забыть.… И когда я возвращаюсь в прошлое, я, как и раньше, не нахожу ни одной причины, по которой ты могла бы остаться со мной — немолодым и неудачливым врачом, лишившим тебя мечты, а себя уважения, и, следовательно, потерявшим всякую надежду на будущее. Ведь жить с прошлым тебе было опасно, и твое прошлое было тому подтверждением. Прости меня во имя любви, так как это чувство нельзя запятнать, прости меня за мою слабость к тебе, за мою безнравственность, прости за все… Да, я не решился признаться в этом во время нашего прощания, мне не хватило духу показать свои подлинные чувства. Мой страх оказался сильнее меня. И что я получил взамен? Я пишу это письмо, то немногое, на что еще способен, только для того, что бы сказать: "Никого и никогда я не любил так сильно, так страстно и безответно, так безгранично, как тебя". Я прошу тебя об одном, если я решусь отправить это признание, а ты сможешь его прочесть — не суди меня строго, прими его таковым и забудь обо мне. Моя незабвенная любовь, твоя жизнь должна быть прекрасной, светлой, тонущей в лучах апрельского солнца. Ты заслуживаешь, как никто другой, на рай на земле, ты обязана жить в любви, и так будет правильно, и не иначе. Твое счастье — это мое спасение, это также и твое спасение, незаменимое лекарство от твоего недуга, и мое единственное желание в этом мире. Пусть же меня терзают мысли о твоей судьбе, но я уже не жду ответа — это было бы нелепо с моей стороны, хотя я так неистово желаю быть услышанным…

Джон Литхер,

5 ноября 18** года"

Она отошла от окна, и еще с минуту обдумывала свое решение, после чего села за стол и вынула чистый лист бумаги. Вооружившись гусиным пером и чернилами, она написала ответ: «Я не ищу виновных в происшедшем, не вините и вы себя больше. Моя вина равносильна вашей, будьте уверены. Пусть каждый из нас несет это бремя прошлого как должное, предназначенное судьбой. Прощайте». Она потрудилась найти среди прочих принадлежностей конверт, в который вложила свое письмо и письмо доктора Литхера и, заклеив его, подписала: Мистеру Джону Литхеру, Полмонт, Шотландия.

Завтра она обратится к миссис Глендовер с просьбой отправить это письмо и больше не будет об этом вспоминать. Вот только сейчас она еще позволяет себе думать о прочитанном, пережитом, первом в ее жизни признании, удивительно странном, как и все, что происходит с ней. Бедный Джон — его отчаяние велико, но она уже не может ему помочь, ей нечего предложить взамен, ведь она сама стала жертвой обстоятельств, попав в чужую, и доселе неизвестную игру. Она не любила его, ее душа не знала этого всепоглощающего чувства сродни безумию. А тело, смутно помнившее ту единственную ночь, не было ей так дорого, чтобы корить и отрекаться от себя. Неужели она, как и ее хозяин, лорд Элтби, отказалась от морали? Нет, вышло так, что у нее своя мораль. Это похоже на некий рок Оутсонов — не имея ровным счетом ничего за душой жить по своим законам, наделять их силой и довольствоваться этим.

Ей пора было возвращаться к своим обязанностям, к работе в доме и миссис Глендовер. Близилось к концу отведенное ей время. Она оставила письмо на столе, еще раз задержала свой взгляд на нем и вышла из комнаты. Возвращаясь на кухню, где-то на полпути ее перехватила Эмма, спешившая ей на встречу.

— Меня послали за вами, Лидия, — она взяла ее руку и потянула в обратном направлении, — лорд Элтби собирает всю прислугу в гостиной.

— И часто такое случается?

— Нет, как правило, такое происходит перед каким-нибудь праздником или торжеством, которое лорд Элтби соблаговолит устроить в поместье.

В гостиной уже собрались миссис Ларсон со своими помощницами, конюхи Питер и Мартин, несколько молодых парней, имена которых она еще путала между собой, дворецкие лорда Элтби мистер Браун и его ученик Томас, мистер Крилтон с супругой, и миссис Глендовер с горничными дома, к которым и направились девушки. В комнате собрались все те, кто работал в доме лорда Элтби. Не хватало только самого хозяина.