Она умолкла на минуту, – ей вспомнилось, въ какомъ пренебреженіи валялась на полу у ногъ этой женщины папка съ его рисунками.

– Баронъ Шиллингъ прекрасно рисуетъ, – прибавила она, и въ глазахъ ея отразилось торжество, потому что щеки молодой женщины покраснѣли отъ внутренняго волненія. – Профессоръ В. говоритъ о немъ, что онъ далеко не дилеттантъ, что онъ огромный талантъ и что онъ сдѣлается знаменитымъ.

Между тѣмъ баронесса опустилась на стоявшiй позади нея стулъ. Закрывъ правой рукой глаза, a лѣвой поддерживая локоть, она молча откинулась на спинку… Она была, безъ сомнѣнія, своевольная нервная натура, избалованная и взлелѣянная отцомъ, какъ единственный ребенокъ, и всѣми въ монастырѣ за свое богатство… Люсиль въ сознаніи своей красоты и юношеской силы враждебно смотрѣла на эти узкія губы, неумѣвшія улыбаться, на ея мрачную задумчивость, на длинныя худыя руки, такъ рѣзко выглядывавшія изъ кружевъ, которыми были отдѣланы рукава… Зачѣмъ она, лишенная всякой прелести, живетъ на свѣтѣ? Лучше было бы ей остаться въ монастырѣ и сдѣлаться монахиней…

Наступившее затѣмъ молчаніе было тягостно. Слышалось кипѣніе и шипѣніе воды въ чайникѣ, и глухой шумъ дождя. Люсиль не сѣла на свое мѣсто; она подняла занавѣски ближайшаго къ ней окна и стала въ нишѣ. Она не видала, какъ гнѣвно смотрѣли на нее изъ-подъ пальцевъ сѣрые глаза, какъ нетерпѣливо стучала по ковру ножка молчавшей женщины. Въ ней поднялось чувство досады и гнѣва на Феликса за то, что онъ такъ долго оставлялъ ее одну съ чужой женщиной, съ этой замкнутой въ свое достоинство госпожей дома Шиллинга.

Въ ту минуту, какъ она раскрыла занавѣски, сверкнула молнія. Ея розоватый свѣтъ въ одну секунду скользнулъ по цвѣтнику, наполнилъ дрожащимъ свѣтомъ комнату и поглотилъ бѣлый цвѣтъ лампы, затѣмъ раздался страшный ударъ грома, и дождь полилъ съ такой силой, какъ будто хотѣлъ выбить зеркальныя стекла и совсѣмъ смыть домъ.

Баронесса въ ужасѣ вскочила съ мѣста, она дрожала и, схвативъ стоявшій на столѣ колокольчикъ, громко позвонила.

Вошелъ слуга.

– Я настоятельно прошу мужчинъ сейчасъ же пожаловать сюда, чай готовъ, – сказала она, несмотря на свой испугъ, спокойнымъ повелительнымъ тономъ.

8.

Вскорѣ послѣ того въ галлереѣ послышались медленно приближающіеся мужскіе шаги… Минка, которая во время громового удара спряталась въ складкахъ платья своей госпожи, гримасничая, выползла оттуда и торопливо скрылась въ темный уголъ ниши; за чайнымъ столомъ серебряный чайникъ зазвенѣлъ въ дрожащихъ рукахъ молодой женщины, а Люсиль отошла отъ окна и спустила занавѣси, за которыми бушевала гроза, – она не боялась. Насколько она была суевѣрна и боязлива по отношенію таинственныхъ ночныхъ привидѣній, оборотней и т. п., настолько же безстрашна передъ силами природы. Чѣмъ сильнѣе онѣ бушевали, тѣмъ веселѣе было ей – она чувствовала себя непричастной зрительницей, такъ какъ ея при этомъ не могли коснуться смерть и уничтоженіе.

Она осталась у спущенной занавѣски, ничто не могло такъ хорошо выдѣлить красоту этой стройной сильфиды съ длинными блестящими локонами, какъ эти живописныя складки темныхъ занавѣсей, испещренныхъ бѣлымъ узоромъ кружева. Старый баронъ фонъ Шиллингъ вошелъ въ широко раскрытую слугой дверь. Онъ, казалось, всей своей тяжестью опирался на руку Феликса Люціанъ, такъ какъ послѣ бывшаго съ нимъ удара онъ плохо владѣлъ правой ногой… Несмотря на это онъ представлялъ собой сильную фигуру съ широкой грудью и здоровымъ румянымъ лицомъ, оживленнымъ юморомъ и веселостью.

– Чортъ возьми! Маленькая бѣглянка мнѣ по вкусу, – вскричалъ онъ, пораженный, останавливаясь на порогѣ и проводя рукой по сѣдымъ усамъ. – Прелестное дитя, обворожительная чародѣйка!

Грубая лесть и звукъ этого сильнаго мужскаго голоса тотчасъ же возвратили огорченной и раздосадованной дѣвушкѣ ея обычное настроеніе. Она легко и граціозно скользнула по ковру и присѣла передъ старымъ господиномъ a la Госманъ [9].

Его взоръ точно околдованный не могъ оторваться отъ нея.

– Такой рѣдкой перелетной птички давно ужъ не видалъ домъ Шиллинга. Это оживляетъ глаза и сердце такого стараго одинокаго человѣка, какъ я! Она попала въ настоящее гнѣздо, а дальше все устроимъ – только не надо терять мужества.

Онъ направился къ чайному столу.

– Скажи мнѣ, пожалуйста, Клементина, зачѣмъ ты насъ вызвала такъ поспѣшно? Горитъ тутъ что-ли? Или ты испугалась грозы? Но тебѣ нечего бояться, – у насъ на крышѣ громоотводъ.

Все это онъ сказалъ шутя своимъ веселымъ добродушнымъ тономъ, но во взглядѣ и въ манерахъ видно было положительное возмущеніе противъ распоряженій невѣстки.

Баронесса, наливавшая чай въ чашку, бросила бѣглый взглядъ на старинные часы.

– Мы всегда въ это время пьемъ чай минута въ минуту, – сказала она тихо.

Онъ мрачно нахмурилъ свои густыя сѣдыя брови.

– Совершенно вѣрно, дитя мое, – возразилъ онъ съ видимой досадой. – Я какъ старый солдатъ, самъ люблю аккуратность; но я никогда не стѣснялся домашними обычаями даже при покойной женѣ, a они, – онъ указалъ на часы, – никогда не должны меня тиранить, въ особенности, если я занятъ разговоромъ, какъ было сейчасъ… Поняли?

Его грузная фигура медленно опустилась въ глубокое кресло у стола, и онъ сдѣлалъ знакъ Люсили сѣсть рядомъ съ нимъ на скамьѣ. При видѣ этого баронесса, опустивъ глаза, взялась за колокольчикъ и велѣла вошедшему слугѣ подать еще два прибора. Нельзя было яснѣе этого показать, что хозяйка до этой минуты не разсчитывала на гостей.

Баронъ Шиллингъ сидѣлъ подлѣ нея, противъ своего отца. Отецъ и сынъ были очень похожи. Они, какъ и всѣ Шиллинги, не отличались особенной красотой. Наверху въ среднемъ залѣ висѣли портреты тѣхъ временъ, когда древній родъ жилъ еще въ своемъ рыцарскомъ замкѣ. Уже и тогда отличительными знаками этого рода были толстая красная нижняя губа, угловатый лобъ и большой характерный нѣмецкій носъ; это были полныя жизни, упрямыя головы на исполинскихъ по истинѣ фигурахъ, рожденныхъ, казалось, для тяжелой борьбы. И эти два послѣдніе потомка совершенно походили на нихъ, только прежде желтоватые, похожіе на спѣлую пшеницу волосы стараго барона потемнѣли и посѣдѣли, между тѣмъ какъ сынъ съ своей курчавой головой и бородой походилъ на южанина… Но у обоихъ были такіе же большіе огненные глаза, гордо соколинымъ окомъ смотрѣвшіе на міръ, у стараго барона они свѣтились лукавствомъ, веселостью и чувственностью, у сына же большею частью были опущены, точно онъ смотрѣлъ внутрь себя. Молодая жена подала ему чашку чаю, и онъ, пытливо взглянувъ въ ея лицо, удержалъ на минуту ея руку въ своей.

– Тебя встревожила гроза, Клементина, ты страдаешь? – спросилъ онъ съ дружескимъ участіемъ.

Она выдернула руку и поставила чашку передъ нимъ на столъ, въ то же время съ отвращеніемъ отвернувшись.

– У меня кружится голова, а ты опять принесъ съ собой невыносимый запахъ красокъ и масла изъ твоей такъ называемой мастерской, – сказала она раздражительно.

Старый баронъ сильно покраснѣлъ.

– Гмъ… Можетъ быть эхо не довольно выразительное „такъ называемую“ лучше замѣнитъ „смѣшными дилеттанскими притязаніями“, Клементина? – рѣзко спросилъ онъ и, опираясь обѣими руками на ручки кресла, онъ приподнялся и глядѣлъ на нее вызывающе.

– Ты не понялъ Клементины, папа: она этимъ словомъ хотѣла только обозначить жалкое помѣщеніе на чердакѣ съ импровизированнымъ освѣщеніемъ сверху, – сказалъ сынъ съ удареніемъ, и его широко открытые глаза гордо и пристально смотрѣли въ лицо молодой женщины.

Она выдержала этотъ взглядъ съ легкой насмѣшливой улыбкой, блуждавшей на губахъ, и покачала головой, какъ будто бы рѣшительно не намѣрена была ни на іоту измѣнить смыслъ своихъ словъ. Сильное упрямство поразительно оживило и привело въ напряженное состояніе каждый мускулъ этого повидимому безжизненнаго апатичнаго лица.

– Вотъ тебѣ, Арнольдъ! – злобно засмѣялся старикъ. – Что подѣлаешь съ женскимъ предубѣжденіемъ? – и онъ съ комическимъ отчаяніемъ провелъ рукой по густымъ сѣдымъ волосамъ. – Я и самъ прежде поступалъ не лучше. Да, милая Клементина, я былъ слѣпъ, былъ простофилей, какъ говорятъ нѣмцы, потому что не понялъ дарованій Арнольда. Хотя въ этомъ нѣтъ ничего удивительнаго, такъ какъ мы, Шиллинги, знали толкъ въ искусствахъ, какъ свиньи въ апельсинахъ. Поэтому то я изъ всѣхъ силъ протестовалъ противъ „бумагомаранья“ и бѣдный малый принужденъ былъ заниматься рисованіемъ у меня за спиной. Потомъ мнѣ изъ Берлина пишутъ, что моему сыну предстоитъ блестящая карьера, и мнѣ пришлось стыдиться своего упрямства. Еслибы я только подозрѣвалъ, что у него талантъ, многое было бы иначе. – Мрачный взглядъ сѣрыхъ глазъ упалъ на него.

– Ты полагаешь, папа, что живопись прокормила бы съ избыткомъ послѣднихъ Шиллинговъ?

– Клементина! – быстро прервалъ ее молодой баронъ, лицо котораго омрачилось.

– Пожалуйста, не горячись, Арнольдъ! – проговорила она жалобно, закрывая рукой ухо, какъ будто звукъ этого прекраснаго мужского голоса непріятно поражалъ ея слухъ. Она, очевидно, страдала нервнымъ разстройствомъ и въ эту минуту была очень взволнована, но не замолчала.

– Скажи самъ, могъ ли бы ты жить гонораромъ, получаемымъ отъ этихъ людей… полусвѣта! Что принесла тебѣ, напримѣръ, „Дездемона въ бѣломъ атласномъ платьѣ“?

Изъ-подъ нервно подергивавшейся верхней губы блестѣли бѣлые длинные зубы.

Характеристичная улыбка, игравшая на губахъ молодого человѣка еще въ передней, снова появилась. Онъ съ ироніей взглянулъ на Люсиль, которая сгорала желаніемъ отвѣтить какой нибудь глупостью „длинной сѣрой особѣ“ за произнесенное ею слово „полусвѣтъ“.

– Картина эта послѣ многихъ неудачныхъ попытокъ дала мнѣ блаженное сознаніе, что я олицетворилъ трогательную фигуру несчастной дочери дожа въ томъ видѣ, какъ она жила въ моей фантазіи, – сказалъ онъ весело и спокойно. – У госпожи Фурніе дивный профиль, а ея самоотверженіе, ея терпѣніе во время скучныхъ сеансовъ…

– Скучныхъ? – повторила баронесса съ истерическимъ смѣхомъ. – Это очень дурно, Арнольдъ, да и ведетъ ко лжи и обману въ супружествѣ, если мужъ и жена мало знаютъ о прошломъ другъ друга, какъ мы съ тобой, – прибавила она, почти задыхаясь отъ злобы.

Старый баронъ, собиравшійся было разбить яйцо, вдругъ остановился. Со своей величественной головой и гнѣвно сверкавшими изъ подъ густыхъ нависшихъ бровей глазами онъ походилъ на разгнѣваннаго льва. Съ устъ его готовъ былъ сорваться рѣзкій отвѣтъ, но онъ сдержался.

– И отъ кукушки я слышу что-то новое, – сказалъ онъ юмористически. – Итакъ, Арнольдъ мало знаетъ о твоемъ прошломъ. Для чего ему это, моя милая. Супружество не торговая компанія или что либо подобное, гдѣ требуется письменное описаніе всей дѣятельности. Ты почти до семнадцатилѣтняго возраста воспитывалась въ монастырѣ, и мы полагаемъ, что все шло приличнымъ образомъ, неужели нѣтъ, Клементина?

До сихъ поръ баронесса, дѣлая свои ядовитыя замѣчанія, исполняла обязанности хозяйки у чайнаго стола, теперь же она вынула изъ кармана носовой платокъ и прикладывала его дрожащей рукой то ко лбу, то ко рту, какъ будто отъ колкихъ грубыхъ выраженій свекра ей дѣлалось дурно или она ожидала кровохарканья.

Баронъ Шиллингъ посмотрѣлъ на отца съ упрекомъ и мольбой и ласково взялъ руку жены.

– Ты можешь быть также спокойна насчетъ моего прошлаго, какъ и насчетъ будущаго, которое проведешь со мной, – сказалъ онъ ласково и дружески, какъ нѣжный любящій братъ, снисходидительно смотрящій на всѣ слабости сестры. – Ты должна будешь постепенно привыкнуть къ мысли, что мое занятіе приводитъ меня въ соприкоеновеніе со всѣми слоями общества. И если поговорка „цѣль освящаетъ средства“ можетъ быть лучше всего примѣнена, такъ это въ искусствѣ. Оно ищетъ свои сюжеты и въ будуарѣ, и на чердакѣ, и если меня заинтересуетъ какая нибудь характерная голова, я пойду за ней, еслибъ даже пришлось идти въ гнѣздо пороковъ и преступленiй. Этой терпимостью должна обладать жена каждаго художника, и ты также научишься ей.

– Нѣтъ, Арнольдъ, откажись теперь же отъ этихъ несбыточныхъ надеждъ, – сказала она съ такимъ спокойствіемъ, которое поражало послѣ только что обнаруженной нервности. – Я пріучена къ строгой правдивости и не умѣю лгать… Я молюсь передъ изображеніемъ мадонны и выслушиваю обѣдню до конца; какъ истинная католичка, я должна это дѣлать, тогда какъ мнѣ до глубины души противны и живопись, и музыка.

Она говорила это, опустивъ глаза, совершенно безстрастно и монотонно, машинально подергивая кончики кружевъ своего носового платка. Но грудь ея стала дышать свободнѣе, точно освободившись отъ большой тяжести послѣ этого признанія, которое очень походило на хладнокровную месть молодому супругу за его проступки.

– Ты видишь, Арнольдъ, у меня хватаетъ мужества быть правдивой, – продолжала она тѣмъ же тономъ и подняла глаза. – Я не поступаю, какъ многія изъ насъ, которыя и шагу бы не сдѣлали, чтобы посмотрѣть Рафаэля или послушать музыку Бетховена, еслибы не боялись анаѳемы любителей искусства, онѣ притворяются, а я признаюсь открыто, что картины для моихъ слабыхъ глазъ не что иное, какъ намалеванныя пятна, что живопись мнѣ надоѣдаетъ, что музыка болѣзненно дѣйствуетъ на мои нервы и что я питаю положительное отвращеніе ко всѣмъ художникамъ, а потому ты не долженъ ѵдивляться, милый Арнольдъ, что я, жена барона Шиллингъ, вовсе не желаю быть женой живописца и никогда не буду имѣть желаемой тобой терпимости.