— Глупая, мне, кроме тебя, никто не нужен.

— Да-а-а, верь вам, — делая обиженный вид, ворчливо протянула Ольга, радуясь в душе его словам.

Они прошли ещё немного молча, прижавшись друг к другу, как вдруг Олег заговорил снова, словно продолжая спор с незримым собеседником.

— Нет, правда, они к нам тянутся, а мы их отталкиваем. С родителями обо всём не поговоришь. Им старший товарищ нужен, который и совет умный дать может, и мораль читать не станет. А у нас… Сплошные пожилые тётки, замученные жизнью и своими личными проблемами. Ну проведут классный час, ну за двойки поругают, ну раз в год сводят куда-нибудь, в музей, например. Не все, конечно, но — большинство. Какие из них старшие товарищи? Так, тёти да бабушки, которых слушают вполуха: «Бухти, мол, всё равно не отвяжешься». Им пример нужен, с которого они себя лепить будут, а у нас… Парням, тем вообще тоска. Дома мать, в школе бабы, вот они и берут за образец героев из сериалов. Нормальных людей и не видят. Да и тётки наши пример подают — закачаешься. Знаешь, что придумали? Обязательные платные дополнительные! Я тут стал репетицию назначать, а мне говорят: «Нет, в это время мы не можем, у нас дополнительные по русскому». Вы что же, спрашиваю, всем классом ходите? Почти всем, отвечают, тридцать рублей за занятие, раз в неделю. А все-то почему? Что, весь класс безграмотный? Попробуй к ней не приди, говорят, она тебя на уроках так потом достанет, что сто раз пожалеешь! Я понимаю, репетиторство всегда было. И я этим занимаюсь. Но это дополнительно, вне школы, дома, с чужим учеником. И работа тут не с группой, а один на один, и темп занятий другой, и нагрузка, и ответственность на тебе за результат. Либо ты его к экзаменам готовишь, либо из двоек вытягиваешь, в общем, результат должен быть. И оплата, соответственно. Но вот так?! Добровольно-принудительно, весь класс… И деньги какие-то нищенские. Тридцатки эти с детей собирать, будто на паперти стоять… Хотя тридцать человек, по тридцать рублей, да ещё каждую неделю, вполне приличная сумма набегает. Только ведь не за работу.

— А кто у них ведёт?

— Татьяна Ивановна.

— Ну, Олег, ей ведь тяжело одной с ребёнком, а зарплата, сам знаешь какая.

— Знаю, у самого такая же.

— Тебе проще, тебе (она запнулась, хотела сказать, что ему помогают родители, но отчего-то не решилась), а ты — мужчина.

— При чём тут это! Надо подработать, так подрабатывай честно. А так, детей трясти… Должно же у человека быть достоинство! Должен же он себя уважать, в конце концов, тем более учитель! Если учитель сам себя не уважает, дети его тоже уважать не будут. Слушаться, бояться, может, и будут, а вот уважать — нет! И потом, как можно со своими же учениками за деньги заниматься?! Как потом, на уроках, с ними работать? Как отметки ставить? Высокую поставишь, скажут — купили, низкую — мало заплатили. В общем, от этого всего какой-то продажностью попахивает. И знаешь, я не удивляюсь, что Татьяна с мужем не ужилась. Женщин за достоинство ценят, а не за готовность продаться, да и неразборчивость в средствах её привлекательнее не делает.

Обычно Ольга спокойно слушала рассуждения Олега, чуть усмехаясь про себя над их самоуверенной праведностью, словно взрослый, умудрённый опытом человек, снисходительно слушающий рассуждения подростка о смысле жизни, не соглашаясь, но и не споря, понимая, что только личный опыт сможет убедить его в обратном. Но от последних слов Олега ей стало больно. Уж слишком безапелляционно они звучали. «Тоже мне, святоша нашёлся, — неожиданно зло подумала она. — Что ты в жизни-то понимаешь, тебя бы на наше место». Она уже объединяла себя с Татьяной и даже отстранилась от Олега. Раздражало и то, что она чувствовала правоту его несправедливых слов, и от этого делалось ещё обиднее.

— Знаешь, ты, может, в чём-то и прав, но и не прав. Мы что, мало работаем? У меня с сентября времени свободного совсем не остаётся. Утром вскочила и бегом на работу. Весь день уроки, дети, потом тетрадки, и так часов до пяти. Пообедать некогда, в туалет забежать и то времени не хватает. Домой приду, к урокам на завтра готовиться нужно. Обед приготовить, прибраться, постирать, погладить… Мне и ночью школа снится. До позднего вечера дети звонят, родители. Я на работе, считай, круглые сутки. С тобой встретимся, и то о школе. Я понимаю — работа такая, я понимаю, педагог — не профессия, а образ жизни, но почему тогда мне за мою работу копейки платят?! Может, эта работа никому не нужна? Нет, вроде нужна. «Вам доверяют самое дорогое на свете — детей», — передразнила она кого-то. Что же нас тогда ценят, как, — она запнулась, — дворнику и то больше платят. У меня мать хотя бы пенсию получает, а Татьяне каково?

— Всё равно, — Олег упрямо мотнул головой, — нельзя так. Она же в глазах детей шкурничество в норму жизни возводит, а потом мы удивляемся, отчего вокруг поголовное взяточничество. Мне тут один одиннадцатиклассник выдал. Он у меня нулевой, но я ему тройки рисую. Спрашиваю его как-то: «Ну и куда ты с такими знаниями?» «В милицию пойду работать, деньги зарабатывать», — отвечает. «Там же зарплата маленькая!» «Да бросьте вы, Олег Дмитриевич! Кто же там на зарплату живёт! У них у всех вон тачки какие крутые! Не на зарплату же купили!» А что он ещё скажет, если из него самого даже в школе деньги тянут. Нет, учитель, как бы ему тяжело ни было, опускаться права не имеет. Не можешь работать — уходи! Низкая зарплата, конечно, безобразие, но это не оправдание.

— Уходи? А куда уходи, если это твоя профессия? И потом, все учителя разбегутся, кто в школе останется?

— Ну, работу найти можно, было бы желание. А что все учителя разбегутся… Может, тогда бы и зарплаты нормальными сделали, когда бы увидели, что учителей нет.

— Что же ты не бежишь?

— Ну так сложилось, что мне пока зарплаты хватает… А вообще-то мне просто хочется, чтобы в моей стране была хорошая школа с хорошими учителями. Всего-навсего.

Ольга чувствовала какую-то неправильность в его рассуждениях, но аргументов против найти не могла, поэтому шла рядом чуть отстранённо и обиженно молчала.

— Ладно, — Олег вздохнул и снова взял её под руку, несмотря на слабое сопротивление, — ну её, эту Татьяну, что мы всё о школе да о школе. Слушай, забыл тебе сказать, мои в конце февраля возвращаются.

— Кто? — не сразу поняла Ольга. — Куда?

— Родители. Домой.

Ольга молчала. Да, конечно, она понимала, что родители Олега должны были вернуться. Но так скоро!

— Совсем?

— Да. Говорят, надоело до чёртиков. Домой хочется.

«Домой? — думала Ольга. — А как же я?» За эти месяцы она так привыкла проводить два дня в неделю у Олега, что считала эту квартиру почти своей, лишь косилась иногда на закрытую дверь родительской комнаты, будто ощущая в ней некую скрытую угрозу своему счастью. Будто говорила ей эта дверь: «Вот погоди, настанет час, и я откроюсь!» Ольга старалась об этой двери не думать, она любила бегать по квартире одетой только в рубашку Олега, закатав рукава, сверкая обнажёнными ногами и чуть прикрытой грудью, со смехом отбиваться от его приставаний, чтобы в какой-то момент уступить, сдаться и слиться с ним в общем ритме стонов и вскриков. Любила затевать небольшие уборки, ласково ругаясь за разведенный беспорядок, варить ему суп на всю наделю. В рабочие дни она всё время ждала пятницы, когда они, наконец, останутся только вдвоём и окунутся в иллюзию семейного счастья. Ей нравилось чувствовать себя женой, хозяйкой, призванной любить и заботиться, когда эти любовь и забота дают тебе ощущение бесконечного счастья, пусть даже на один день.

Но теперь… Теперь дверь откроется и в квартире появится женщина, мать Олега, настоящая хозяйка.

— А как же я? — вырвалось у неё непроизвольно.

— А что ты? Познакомишься. Мы же взрослые люди. У меня родители продвинутые, они поймут.

— Что поймут?

— То, что мы имеем право на личную жизнь.

Ольга вдруг ярко представила, как они с Олегом, закрывшись в его комнате, быстро, стараясь не шуметь, живут этой личной жизнью. Как потом она, собираясь уходить, прощается, улавливая в глазах чужой женщины презрительное пренебрежение.

— Нет!

— Что — нет?

— Я не смогу при них к тебе приходить.

— Но почему?

— Не смогу.

— Оля, это глупости. Они у меня хорошие. Я тебя познакомлю…

— И в качестве кого ты меня представишь?

— В качестве моей любимой Ольги.

— Любимой?

— Любимой! Любимой! — неожиданно резко заговорил Олег. — И не нужно вытягивать из меня какие-то слова. Ты прекрасно знаешь, что я тебя люблю!

Они снова замолчали, теперь уже Олег отстранился от Ольги и шёл как бы сам по себе.

— Что за чёрт! — он взмахнул рукою. — Мы с тобой сегодня только и делаем, что ругаемся. Оля, ты подожди немного, я ещё сам ничего понять не могу. Работа… родители… ты… Подожди.

— Ладно, — Ольга неожиданно легко согласилась. — Пошли домой.

— Я тебя провожу.

— Не нужно, мне же рядом. Вот только из парка выйдем.

Ольга шла домой и чувствовала, как по замёрзшим щекам медленно сползают тёплыми улитками капельки слезинок. Она их быстро смахивала рукой, но они выползали снова и снова, одна за другой, одна за другой.


Автобус продолжало плавно покачивать на волнах дороги. Ольга открыла глаза и, отодвинув шторку, взглянула в окно. Пустыня кончилась. Они въезжали в искрящуюся изумрудной зеленью долину Нила.

Глава 20

Олег искал Ольгу всю первую половину дня. Сначала долго завтракал, устроившись за столиком у входа и внимательно следя за входящими, потом вышел наружу и расположился на скамейке возле стеклянных дверей, потом плюнул и пошёл к ней в номер. На его настойчивый стук в дверь никто не отозвался. На пляже её тоже не было.

«Куда же они подевались? — думал он. — В город рано, может, на экскурсию уехали?»

Узнав у менеджера, что девушки уехали в Луксор, Олег расстроился. Вернутся они поздно, уже не поговоришь, придётся завтра.

«Вот идиот! — ругал себя Олег. — Чего я ждал? Зачем выпендривался? «Я вас буду в баре ждать! Приходите вечером». Баран! Встретиться в Африке! Да такие случайности раз в жизни бывают! Или вообще не бывают. Сколько я мучился, хотел её увидеть, а тут прямо на тарелочке шанс подносят, а я… Индюк напыщенный! Ведь не зря нас судьба свела опять! А мы? Детский сад какой-то. Прячемся друг от друга…» Отругав себя последними словами, он пошёл работать. Сегодня у него на утро были записаны несколько человек, первыми были двое, как оказалось, отец и дочь, приехавшие из Новосибирска.

Они пришли вовремя. Отец, высокий сухопарый мужчина лет сорока, с лёгкой проседью в тёмно-русых волосах, был спокоен и уверен в себе. Но не глупой самоуверенностью некоторых мужчин, хватающих незнакомый им акваланг и выполняющих инструкции с презрительным выражением лица, мол, и без тебя всё знаю. Ощущалось в нём привычное право распоряжаться, давать указания, но и готовность учиться новому, замешанная на искренней, проверенной жизнью убеждённости, что все, что умеют другие, он тоже способен освоить. Он внимательно слушал инструкции, благожелательно принимал необходимую помощь, но решительно отказался от излишней опеки, пока сидящая рядом дочь наблюдала за ними.

Дочери было лет шестнадцать. «Класс десятый-одиннадцатый», — привычно определил Олег, окинув взглядом её, уже вполне сложившуюся, но словно излучающую молодость фигурку, и услышав её речь с проскальзывающим молодёжным сленгом. Кого-то она ему смутно напомнила, но он не обратил на это внимания. Молодые девушки этого возраста часто похожи друг на друга. Есть в них что-то общее, как у бабочек, дружно, в один день, появившихся из куколок: та же лучащаяся юность, те же широко распахнутые в окружающий мир глаза, те же одинаково красивые разноцветные крылья. Это уж потом взгляд перестанет быть таким доверчивым, крылья пообтреплются, а индивидуальные черты обозначатся ярче, глубже, как морщинки на лице.

Когда Олег начал обучать её обращению с аквалангом, она доверчиво улыбнулась и стада покорно, будто старательная ученица, выполнять все его указания. Помогая застегнуть ей лямки, он чуть коснулся нежной, ещё совсем детской кожи и, кажется, уловил исходящий от неё запах свежего молока. Лишь уловив этот неповторимый аромат, он понял, кого ему напомнила эта девушка. Не внешностью, не голосом, а чем-то необъяснимым она напомнила ему Таню, Таню Малышеву.

«Интересно, — подумал он, — а если бы я тогда знал заранее, чем обернётся тот поцелуй, стал бы я её, целовать?»


Декада английского языка в школе проходила ни шатко ни валко. Повесили стенгазеты, написанные неуверенными детскими каракулями, пестрящие видами Лондона, Вашингтона и Нью-Йорка. Газеты висели в холле внизу и по этажам, наверное, в этом был какой-то смысл, хотя кто их читает, стенгазеты эти, повесили да и забыли. Но вот концерта в пятницу ждали с нетерпением, выступление готовил почти каждый класс. Репетировать начали с понедельника. Анна Абрамовна снимала детей с уроков, уводила их в актовый зал, потом отпускала, и те болтались по школе, затевая шумную возню. Занятия срывались, учителя возмущались, но связываться с завучем, возжелавшей продемонстрировать всем свои исключительные организаторские способности, никто не хотел. Только Олег, раздражённый этой глупой, ненужной суетой, детей с уроков не отпустил, заявив ей при учениках, что он свои репетиции проводит после занятий и не грех бы другим делать то же самое. Анна Абрамовна ничего не ответила, лишь поджала губы и молча вышла из класса.