— Ты в курсе?

— В общем, да.

— Я увольняюсь. Сейчас у Тамары был, она мне заявление подписала. С завтрашнего дня.

Ольга ничего не спросила, а только отстранилась от него и уставилась в окно.

«Вот так-то, — подумал Олег, — всё ясно. Зачем слова?»

— А ты? Ты, остаёшься?

Ольга молчала.

— Неужели ты останешься? После всего?

— Олег, ну куда я пойду? У меня родителей заграничных нет.

— При чём тут родители?

— У меня мама, считай, беспомощная на руках. Зарплаты еле-еле хватает. Куда я пойду? Да и зачем? Меня никто не гонит.

— Значит, я один ухожу, — констатировал Олег.

— Олег, ну пойми…

— Всё я понял.

Олег повернулся и зашагал к двери. «Всё я понял. Всё я понял», — бормотал он себе под нос.


От воспоминаний Олега отвлёк телефонный звонок. Уже давно он закончил работу, пообедал, а теперь валялся у себя в номере на кровати, то погружаясь в воспоминания, то выныривая из них. Телефон в его номере звонил редко. Почти никогда. Для связи он в основном использовал мобильник. Звонил Серёга, Сергей Михайлович, его московский шеф.

— Олежек! Здорово, курортник!

— Привет, Серёжа.

— Что делаешь? Всё загораешь?

— Нет, обед перевариваю.

— Ну ты сачок! Завидую! У нас тут, как всегда, запарка, не то что переварить обед, съесть-то его некогда.

— Бросай всё и приезжай. Поплаваем, позагораем.

— Я бы хоть сейчас… Только на кого дело бросишь? Может, через месячишко… Да и тебе, брат, придётся в курортной жизни перерыв сделать. Дело есть.

— Серёж, мы же договаривались, что ты меня год трогать не будешь.

— Я вижу, ты там совсем зажрался, хватит бездельничать, да баб радовать. Работать надо.

— Я работаю. Сегодня всё утро с курортниками нырял. Триста баксов тебе заработал.

— Ты эти триста баксов знаешь куда себе засунь? Знаешь? Вот и хорошо. Ты что, больной? Нет! Нервишки, я думаю, давно поправил. Ты помнишь, я тебе сказал, что отпущу тебя туда на одном условии: не просто инструктором подводного плавания, а ещё и моим специальным представителем. Только так. И если вдруг возникнет необходимость, ты берёшь ноги в руки и выполняешь мои специальные поручения. Был такой разговор? Был, спрашиваю?

— Ну был.

— А раз был, то слушай специальное поручение. Завязывай нырять, тебя человек из другого отеля подменит, и дуй в Дахаб.

— Это же в Шарм-эль-Шейхе!

— И что? Час лёту, всего-то. Езжай в аэропорт, бери билет и, чтобы к вечеру ты уже был там в нашем филиале. Тебя там встретит…

«А как же Ольга, — подумал Олег, — сегодня пятое, а девятого она улетает!»

— Серега, я не могу.

— Через «не могу».

— Серёга, я, правда, не могу.

— Иди ты со своим «не могу»! Можешь! Должен!

— Серёж, у меня личное.

— Знаешь, милый мой, у тебя всегда личное. У меня тоже личного хватает. Жены и детей у тебя нет, родители, слава Богу, здоровы, всё остальное в расчёт не принимается! Что личное? Опять, поди, с какой-нибудь бабой история! И не возражай! Знаешь, у меня ведь тоже терпение может кончиться. Если упрёшься — считай себя с завтрашнего дня уволенным, собирай шмотки и дуй в Москву.

Выпустив пар, Серёга замолчал. Молчал и Олег, он знал, что в такие минуты лучше не спорить, а то Серёга может запросто сгоряча свои угрозы выполнить.

— Ну что молчишь? Ладно Олежка, не ершись, там дел на пару дней всего, восьмого вернёшься. Никуда твоя Афродита не денется.

— Серёж, может кто другой, а? Мне, правда, сейчас никак.

— Знаешь, Олежек, у дружбы не только права есть, но и обязанности. Ну некого мне больше послать, некого! Пойми ты! А ты там рядышком. Я тебя не как начальник, как друг прошу! Ну!

«Придётся лететь, — понял Олег, — ничего, я быстро, может, уже завтра вечером и вернусь».

— Ладно. Говори, что делать нужно.

Глава 23

Из Луксора возвращались поздно. Часов в шесть уже стемнело, и автобус отмерял обратный путь через пустыню, словно сквозь бесконечный неосвещённый тоннель: за окном не было видно ни зги. Выспавшаяся Викуля взялась теребить Ольгу разговорами, но та, окрысившись, пересадила её к проходу смотреть какие-то дурацкие фильмы по видаку, а сама откинулась на кресле и погрузилась в дрёму. Сон её был неглубок и неверен, в нём фантастическими картинами всплывало всё увиденное ею сегодня. То Карнакский храм с его циклопическими колоннами, развалинами и гигантскими фигурами с полустёртыми лицами, то Город мёртвых среди безжизненных, будто испепелённых солнцем скал. Ни кустика, ни травинки, только камень и мертвящий зной. Именно там, проходя по вырубленным в известняке коридорам и оглядывая плоские настенные рисунки, она вдруг ощутила снизошедшее на неё успокоение. Прошлое, так неожиданно напомнившее о себе в этой её поездке, вдруг отпустило, стало удаляться, уменьшаться, растворилось, словно в глубине зеленоватого пространства, будто она взглянула на; него сквозь толстые линзы перевёрнутого бинокля.

«Господи! — думала она, глядя на нарисованные бурой краской на белом фоне известняка фигуры людей, — чуть не пять тысяч лет! Тогда это были живые люди, они разговаривали, любили, ненавидели, рожали детей. Эти люди делали глупости, лгали, слушали чужую ложь, сражались и умирали. Где они все? Где все, волновавшие их, и казавшиеся им такими важными проблемы? Нет их. И следа не осталось. Только эти гробницы да случайно сохранившиеся рисунки. И жизнь их, казавшаяся им огромной и важной, где она? Где будем мы, даже не через тысячи, а через десятки лет? Куда, в какую бесконечность уйдёт всё, что мучает меня сегодня?»

А потом, когда они плыли на маленьких моторных лодках по мутному Нилу, разглядывая заросшие зеленью берега, она, словно вернувшись из путешествия в загробный мир, всей своей душой, всем телом ощутила неистребимую жажду жить. Жить и радоваться этой жизни, сейчас, каждую минуту, жить и любить, не откладывая на потом, не увязая в прошлом, потому что прошлого нет, от него остаются в лучшем случае лишь следы на мёртвом камне, а будущее, кто его знает, будет ли оно. Она вдохнула прохладный, свежий воздух реки, будто проглотила кубик льда в тёплом напитке, улыбнулась светящему даже сквозь полотно тента солнцу, и почувствовала, что прошлое больше её не волнует. Оно не исчезло, а словно ушло за толстый слой стекла, будто в экран, и теперь его можно было спокойно смотреть, как телевизор с выключенным звуком.

Успокоившись, она продремала всю обратную дорогу, спокойно проспала ночь, чуть не пропустив завтрак.

— Слушай, надо бы Олега найти, — вдруг сказала она Вике, лениво переворачиваясь на лежаке, — а то неудобно как-то, так и не поговорили толком, ещё подумает, что я прячусь.

— Оль, я не въехала, — Вика тут же приподняла свой любопытный нос над книгой, — у вас с ним было что раньше или нет? Что-то серьёзное?

— Было Вик, было, — Ольга в первый раз заговорила на эту тему спокойно, только прищурилась, будто разглядывая что-то, — было, да прошло. Кажется.

— Так «прошло» или «кажется»?

— Отвали, я сама не знаю. Кажется, прошло. Думала, проехали давно, а тут встретила… Пошли, его поищем?

Олега они не нашли. Вместо него работал загорелый дочерна египтянин, очень прилично говоривший по-русски. Египтянин объяснил, что Олега в ближайшие дни не будет, что он уехал по делам дня на три, но если девушки хотят поплавать, то он…

— Нет, нет, спасибо, — ответила Ольга, оттаскивая взявшуюся кокетничать Викулю, — нам был нужен Олег. «Уехал, — думала она, — опять уехал. Это судьба».


Тогда, весь март, Ольга всё ждала, что Олег вот-вот позвонит ей и всё объяснит, или встретит её на улице после работы, или зайдёт к ней домой. Но время шло, он не звонил, она напрасно выглядывала его в ранних сумерках парка по дороге домой, да и дверной звонок молчал. Наконец она не выдержала и позвонила сама.

— А Олег уехал, — ответил женский голос. — Кто его спрашивает? Ему что-то передать?

Про собрание у директора, после которого Олег уволился, знали все. Но разговоры велись глухо, с оглядкой. Ольга узнала о происшедшем почти сразу.

После уроков она устроилась в учительской выставлять отметки за контрольную. Брать кипу журналов к себе в кабинет не хотелось, и она, сидя за столиком в уголке, переносила отметки из тетрадей в клетки журнальных страниц. Морщилась, когда попадалась двойка, и старалась нарисовать её поменьше, понезаметнее, зато с улыбкою, старательно выводила большие, крупные пятёрки, словно не детям их ставила, а самой себе.

Дверь распахнулась, в учительскую влетела Светка и с размаху метнула журнал в нужную ячейку.

— Ну, козлы! Оль, как я тебе сочувствую!

После того как уволился Володька, Светка сильно изменилась, бывшая пышечка-хохотушка стала какой-то дёрганой, злой, легко срывалась на крик. С Ольгой у них дружбы не было, но прошлые встречи у Олега в квартире словно протянули между ними невидимую ниточку. Впрочем, Светка больше предпочитала общаться с Татьяной, а не с Ольгой.

— Кто козлы? — Ольга оторвалась от работы и с улыбкой посмотрела на раскрасневшуюся от возбуждения Светку. «Вот странно, — подумала она, — одних хочется только по имени-отчеству называть, а других… Вот Светка, она и есть Светка». — Почему ты мне сочувствуешь?

— Мужики — козлы! Нет, мало ему тебя, он ещё малолеток тискает!

— Кто тискает? — продолжала недоумевать Ольга.

— Постой, ты что, ничего не знаешь? Ну ты даёшь! — Светка от возбуждения забегала по пустой учительской. — Ну козёл! Что Вовка, что он… С тобой спит, а с этой у него любовь, понимаешь!

— Стой! — Ольга вскочила и, схватив Светку за руку, с неожиданной силой дёрнула на себя, заставив ту поморщиться и остановиться. — Стой! Ничего не понимаю! Рассказывай толком!

Светка обалдело захлопала глазами.

— Ну это… Олег твой… Мне Татьяна сейчас рассказывала, их Тамара собирала. Представляешь, у него с ученицей, с десятиклассницей, это, ну любовь-морковь, в общем.

— С какой десятиклассницей? У кого? — Ольга продолжала крепко сжимать Светкину руку.

— У кого, у кого? Да у Олега, у кого же! Да пусти ты руку, больно! — Светка, поморщившись, выдернула свою руку из сведённых пальцев Ольги и даже потёрла запястье. — Больно же! А десятиклассница, не помню точно, Малышова, Малышкина? А! Малышева!

— Какая «любовь-морковь»? Что ты мелешь? — почти кричала Ольга, чувствуя, как часто-часто бьётся её сердце.

— Какая, какая? Обнакновенная! — специально исковеркала слово Светка. — Вот такая, самая обнакновенная. Их в пятницу, ну когда концерт был, за сценой застукали. Целовались они там, а может, и ещё что…

— Неправда!

— Правда! Правда! Татьяну спроси! Да он и сам сознался: «Может, это любовь…» — говорит.

— Где говорит?

— У Тамары собрание сегодня было. А ты не знаешь?! Что же он тебе ничего не сказал? Стыдно, наверное. Там, на собрании, Олега и разбирали. А он возьми и заяви, что он и с тобой, и десятиклассницей этой…

— Он что, и обо мне говорил?

— Ага, хотя его, вроде, о тебе никто не спрашивал.

— Неправда! — Ольга, широко распахнув глаза, смотрела на Светку. — Неправда!

— Не хочешь, не верь. Поди, Татьяну спроси, она сама там была.

Бросив всё как есть, Ольга рванулась в кабинет к Татьяне. Та ещё не ушла, но уже надела сапоги и накидывала дублёнку.

— Таня, это правда? — спросила Ольга с порога, словно камень швырнула, а сама жадно вглядывалась в лицо Татьяны, стараясь уловить хоть что-то, благодаря чему можно будет не верить во всё, что она услыхала и ещё услышит.

— Что? — Татьяна удивлённо вскинула брови, но глаза смотрели без удивления, словно Ольгу она ждала, да и вопрос её тоже. — Что правда?

— Про Олега… Таня, я тебя очень прошу, расскажи всё толком, мне очень нужно.

— Ну-у-у-у.

— Таня, я тебя прошу, не надо. Что там случилось?

— Да где?

— На концерте… И сегодня.

— Что случилось, что случилось? — Татьяна, не снимая дублёнки, села за стол. — В пятницу, во время концерта, я за сцену пошла. Концерт уже заканчивался, последний номер начался, тот, что Олег готовил, вот я и думала покурить там втихаря. Захожу. Батюшки! Твой Олег зажал в углу девчонку из десятого и целуются они, да так, что даже меня не заметили. Нацеловались, и девица на сцену побежала, а Олег меня увидал, замялся, буркнул что-то невразумительное и ушёл. Я бы, может, и не сказала ничего, всяко бывает, а уж учитель с ученицей… Бог с ними, пускай жизни радуются, если по обоюдному согласию… Вот, но в понедельник меня Тамара вызывает, начинает про платные занятия… «Я, говорит, не против, чтобы учителя подработали, да и детям польза, вот только Олег Дмитриевич говорит, что вы на эти занятия своих учеников ходить, ну прямо принуждаете». «Кому говорит? — спрашиваю. — Вам?» «Не мне лично, но многим, многим», — отвечает. «Что вы, — говорю ей, — у меня ходят только те, кому это нужно, кто сам хочет». И такое меня зло взяло на него: «Тоже, — думаю, — борец за нравственность… Тебе, вон, голову крутит… Ладно, ладно, об этом все давно знают, уже и сплетничать неинтересно стало. Вот и тебе, говорю, голову крутит, и других не пропускает, и ещё мораль нам начитывает… Вот я Тамаре про случай в пятницу и выложила. «Чем, — говорю, — другим морали читать, ему бы сначала на себя посмотреть». Она разволновалась, разохалась: «Как же так! Как он может! Не дай Бог, это всё выплывет! А родители! Это же — скандал! Надо с ним поговорить, образумить!» Вызвала его сегодня к себе после уроков, там ещё несколько человек было… Стали его расспрашивать, стыдить… А он и не отрицал ничего. Ещё и о тебе сказал зачем-то, хотя его никто и не спрашивал. Говорит: «Это моё личное дело…» Ему объясняют, что нельзя так, а он: «Может это — любовь!» В общем, слушать не стал, психанул и ушёл.