— Спасибо. Вадим, я должна тебе кое-что сказать.

— Если это о твоей маме и ее апокалиптических предсказаниях, то лучше не надо. Я уже сказал тебе все, что об этом думаю.

— Нет, это… Вадим, подожди!

Он целовал ее волосы. Мысли путались.

— Вадим, выслушай меня. Тебе грозит опасность.

— Точно. Опасность свихнуться от любви. Я не видел тебя целую неделю. И все это время ты была со мной. Сколько раз я прикусывал себе язык, чтобы не назвать кого-нибудь Машей. Я слышал твои шаги в моей пустой квартире и носился по ней как очумелый в надежде увидеть хотя бы твою тень. Каждую ночь ты приходила ко мне во сне, и мы занимались любовью, упоительно, самозабвенно, как не бывает в реальной жизни. У тебя родинка над левой грудью. Я целовал ее.

Не говоря ни слова, Маша расстегнула пуговки на груди. На нежной коже, золотистой в свете свечей, темнела бархатная родинка. Вадим прикоснулся к ней губами.

— Как во сне, — прошептал он.

Его руки на ее груди. Его губы на ее коже. Раздражающая шероховатость ткани. Их тела жаждали соприкоснуться, слиться воедино, нетерпеливо избавляясь от всего лишнего.

Она лежала под ним, горячая, трепещущая. Волосы разметались по ковру. Вадим положил ее ногу к себе на плечо, скользнул языком по шелковистой поверхности бедра. Маша вдруг ощутила себя такой открытой, беззащитной, маленькой. Она притянула к себе его голову и тут почувствовала, как он вошел в нее.

От неожиданной резкой боли она вскрикнула. Вадим замер, внимательно вглядываясь в ее лицо.

— Маша, ты…

Она зажмурила глаза.

— Девочка моя, почему ты не сказала мне?

Она молчала, крепко закусив губы.

Он нежно гладил ее по волосам, целовал глаза, шею, плечи. Его губы, его пальцы были везде. Тягучая сладость потекла по ее телу туда, где она особенно остро чувствовала его. Маша застонала и вся подалась ему навстречу. Он заскользил в ней, медленно, изнуряюще медленно, проникая все глубже и глубже.

— Я люблю эту боль, — прошептала, задыхаясь, Маша. — О, Боже, как я люблю эту боль.


Свечи догорали. В их мерцающим свете каштановые волосы Маши отливали старым золотом. Ее головка покоилась у него на груди. Вадим не видел ее лица, но чувствовал, что она улыбается. Ее тело оживало под ласковыми прикосновениями его пальцев. Она так прекрасна, его возлюбленная, прекрасна, как сама любовь. Они еще только начали познавать друг друга. Ему предстоит обучить ее всем тонкостям этой сладостной науки, разбудить ее великолепное тело. Она сама себя не знает, не ведает, какое изумительное наслаждение могут дарить друг другу два любящих существа.

— Как ты чувствуешь себя?

— Божественно. — Маша потянулась, теснее прижимаясь к нему, приподнялась на локте, заглянула к нему в лицо. — Никогда не думала, что у мужчины может быть такое тело. Ты знаешь, что ты очень красив?

— Догадываюсь.

— Хвастун!

— Нет. Просто я верю тебе на слово. Если ты считаешь, что я красив, так оно и есть.

— И тебе никогда этого не говорили?

— В таких выражениях нет. Скажем так, мне давали это понять.

— А как?

— Показать?

— Конечно.

Вадим не смог сдержать улыбку, стиснул ее в объятиях и поцеловал.

— Ты — чудо, Маша. Но лучше пойдем в спальню. Там нам будет удобнее.

Стараясь ступать неслышно, они вышли в коридор. Однако, несмотря на их старания, из ближайшей двери тут же высунулась голова Севы.

Глядя на его отвисшую челюсть и округлившиеся глаза, Маша вдруг вспомнила, что они забыли одеться. Она охнула и спряталась за Вадима. Тот, однако, остался невозмутим.

— Что, не спится? — не моргнув и глазом, спросил он.

— Э-э, я… Так, почудилось что-то.

— Бывает. Спокойной ночи.

Он церемонно предложил Маше руку. Она в полной растерянности оперлась на нее, и они грациозно удалились.

Сева остолбенело глядел им вслед. На его губах блуждала дурашливая, восхищенная улыбка. Во шеф дает! И как это у него все так естественно и красиво выходит?

1860 год

Свечи догорали. В их меркнущем свете каштановые волосы Маши казались золотыми. Вадим протянул руку и бережно убрал прядь волос с ее лица. Она сладко спала у него на плече, чему-то улыбаясь во сне.

Маленький охотничий домик приютил их и на этот раз, сегодня, когда она стала его тайной женой. Восторг теснил его грудь, будоража и прогоняя сон.

Он обежал глазами комнату, останавливаясь на каждом предмете, на каждой маленькой вещице, стремясь навсегда запечатлеть их в своей памяти. На стуле белело ее платье и еще какие-то восхитительные воздушные тряпочки, которые он обожал за одно то, что они прикасались к ее телу.

Она подарила ему всю себя, без остатка, без страха и сомнения. Бурные, неистовые ласки скрепили их союз. Весь мир, безумный, беспощадный, восстал против них, но любовь не знает запретов. Они созданы друг для друга и лишь смерть сможет разлучить их.

— Отныне я твой раб навеки. Распоряжайся моей жизнью, — сказал он ей сегодня, и это была правда.

Он готов был целовать землю, по которой она ступала, готов стать самой землей, пылью под ее ногами. И это он, Вадим Серебряков, закоренелый сердцеед и повеса, истинный сын своего отца. Во всем, во всем! Видно, семейство Апрелевых имеет с ними, Серебряковыми, мистическую, фатальную связь.

Арсений Хомяков, а они были друзьями уже не первый год, сначала подтрунивал над его частыми отлучками и рассеянным взглядом, все намекал на некую деревенскую сильфиду, а после бала у генеральши вдруг притих, глядел внимательно и пытливо.

— Значит, ты все же добился своего, — сказал он ему наконец. — А я так старался, чтобы этого не произошло.

— Судьба, друг Арсений, судьба. — Вадим изо всех сил старался выдержать легкомысленный тон, к которому они оба привыкли. — От нее не уйдешь. Я влюблен.

— В который раз, — в тон ему произнес Арсений и добавил взволнованно: — Пойми, эта девушка не для тебя.

— Это отчего же?

— Она слишком хороша, слишком чиста и возвышенна. Если она полюбит, то полюбит не шутя. Ты лишь разобьешь ей сердце. Если наша дружба для тебя что-нибудь значит, отступись, пока еще не поздно. Прошу тебя, Вадим.

Вадим с сочувствием посмотрел на друга. И он тоже… Как это он раньше не замечал?

— Ты тоже любишь ее? — спросил он тихо.

— С самого детства. Ее и только ее.

— Отчего же не женился?

— Она меня не любит. Я всегда был ей только другом.

— Поверь, Арсений, это не шутка, не каприз и не игра. Это — любовь. Та самая, единственная, которую ждешь всю жизнь, хотя и знаешь, что она никогда не придет. Ко мне пришла.

— А она? Хотя о чем это я спрашиваю? Я же помню ее лицо, там, на балу. Я еще тогда все понял. Какая чудовищная мука!

Он стоял перед Вадимом, набычившись, кусая губы. Лицо его было бледно.

— А тебе известно, что ее сватает Трегубович?

— Слышал.

— Ну, вышла бы она за него. Что бы ты чувствовал тогда?

— Н-не знаю. Но не было бы так страшно больно. Она же его не любит.

Вадим смотрел на своего старинного друга и не узнавал его. Перед ним стоял совершенно чужой человек, слабый, жалкий, измученный.

— Помилуй, Арсений, что ты говоришь? Это какой-то изуверский, звериный эгоизм. Ты просто не знаешь, что такое любовь.

— А ты, несомненно, все о ней знаешь! — вскричал Арсений. — Конечно, ты счастлив, ты любим. Тебе легко.

— Любить никогда не легко, поверь мне. Но даже если б я был несчастлив, я никогда не пожелал бы своей любимой такой страшной участи, как жизнь с ненавистным человеком. Это так мелко, так низко. Это недостойно тебя, Арсений.

Арсений упал в кресло и провел руками по лицу, будто стирая налипшую паутину. Руки его дрожали.

— Ты прав. Я совсем обезумел. Не могу забыть, какая она была тогда. Светилась вся.

В комнате повисло неловкое молчание. Им вдруг стало нечего сказать друг другу. Как все зыбко и неверно в этом мире, подумал Вадим. И какие мы беспомощные рабы своих чувств.

— Если хочешь, я уеду. Сниму квартиру где-нибудь в городе.

— Нет, нет, что ты, — воскликнул Арсений. — Мы так давно друг друга знаем. Между нами не может быть никаких недомолвок, слышишь. Ты… — Он запнулся. — Вы оба всегда можете рассчитывать на меня.

Вадим просиял. Он все же не ошибся в нем.

— Спасибо. Я это знал.

Друзья крепко пожали друг другу руки, а потом и обнялись.


Вадим проснулся, когда утро уж вовсю куролесило за окном. Солнце давно встало и проникло в комнату через полураспахнутые занавески. Один озорной лучик пробрался на кровать и настойчиво щекотал ухо Вадима, словно говоря: «Вставай, соня, не время нынче спать!» Птицы гомонили без умолку в разросшихся кустах шиповника. Их ликующие утренние трели окончательно разбудили его.

Вадим приподнялся на подушке и огляделся. Комната была пуста.

— Маша! — позвал он вполголоса. — Маша!

Но никто не ответил ему. Маша исчезла. Или не была здесь вовсе и ему все пригрезилось? Нет, нет, не может быть! Комната еще полна была ее незримым присутствием. Вадим зарылся лицом в подушку. Она хранила тонкий аромат ее волос. Сердце бешено забилось и ухнуло куда-то вниз.

Она была здесь, с ним. Они любили друг друга, и все было таким простым и ясным. Она пришла, чтобы остаться навсегда. Слова эти не были произнесены, что в них нужды, если так красноречиво говорят глаза, губы, руки.

Почему же она ушла? Одно только мог предположить Вадим. Она решила в последний раз объясниться с отцом и матерью, достучаться до их сердец, сохранить то драгоценное, что их доселе связывало. Милая, бедная, любимая Маша! Как ей трудно сейчас! Как мучительно покидать родимое гнездо, где она столько лет была покойна и счастлива.

Он должен быть с ней. Бог весть, что сейчас делается в Апрелеве. Он явится к ее отцу и попросит ее руки, а там — будь что будет.

Вадим быстро собрался, вскочил в седло и пустил Цезаря в галоп. Он мог бы и не погонять своего вороного. Благородный конь, будто почувствовав настроение хозяина, стрелой несся по знакомой дороге, которую они не раз проезжали вместе. Не прошло и четверти часа, как вдали, за зеленью лип, забелел колоннами господский дом…

На стук копыт из дверей выбежал слуга в потертой ливрее и лаптях. В любой другой момент Вадима позабавил бы подобный контраст, но не теперь.

— Доложи барину, что к нему приехал Вадим Петрович Серебряков по важному делу. Да он дома ли?

— Дома, дома, — залепетал тот, кланяясь. — Сию минуту.

Он принял поводья, привязал Цезаря к коновязи и исчез в доме. Вадим огляделся. Никого больше видно не было. Все вокруг как вымерло. Вадиму вдруг показалось, что в окне второго этажа мелькнуло чье-то бледное лицо, мелькнуло и пропало. Он так и не успел понять, мужчина это или женщина.

Появился давешний слуга.

— Барин просит вас в кабинет.

Вслед за слугой Вадим вступил в просторный холл. Кабинет располагался в левом флигеле. Слуга постучал согнутым пальцем в дверь, распахнул ее перед Вадимом и отступил. Вадим вошел и огляделся.

Комната эта составляла разительный контраст с ослепительным светом сияющего за окнами летнего дня. Потемневшие от времени дубовые панели стен придавали ей мрачный вид. Мебель, бывшая в моде еще во времена Николая I, была сплошь темного дерева. Перед Вадимом была обитель угрюмого, консервативного человека, которой не коснулась изящная женская рука.

Под стать кабинету был и его хозяин, высокий, грузный, с надменно оттопыренной нижней губой. Вадим тщетно искал в его лице черты сходства с Машей, искал и не находил.

— Милостивый госуда-арь! — неприятным, слегка гнусавым голосом протянул он. — Чем обязан?

Когда вошел Вадим, он перебирал у стола какие-то бумаги, да так и остался стоять с листками в руках.

— Павел Петрович, вы, верно, знаете, кто я.

— Не имею чести.

— Вадим Петрович Серебряков, — чуть удивленно отрекомендовался Вадим. — Я приехал просить руки вашей дочери Маши.

— Что-о-о?

Лицо Павла Петровича побагровело, щеки мелко затряслись. От былой надменности не осталось и следа.

— Как посмели вы, сын убийцы, явиться сюда?! — вскричал он в ярости. — Вы соблазнили мою дочь. Осквернили своим мерзким присутствием этот дом. Убирайтесь немедленно, или я…

Щеки Вадима вспыхнули от невиданного оскорбления. Глаза засверкали. Руки непроизвольно сжались в кулаки.

— Вы не имеете права называть убийцею моего отца, — сказал он твердо. — Дуэль не убийство Кроме того, вызов прислал ваш отец.

— Щенок! — завопил Павел Петрович.