Никто не понял, что произошло. Поэтому, когда Генрих IV извлек изо рта зуб и показал его присутствующим, вокруг раздались возгласы удивления и началась легкая паника. Наконец Монтиньи заметил неизвестного, который стоял без движения посреди всеобщего волнения, и только руки его дрожали.

— Это только вы или я могли ранить короля, — сказал он.

Незнакомец побледнел, и охрана накинулась на него. У ног его нашли брошенный им окровавленный нож. Тут же арестованный, он заявил, что его зовут Жан Шастель, и признался, что хотел убить короля.

— Я ударил слишком высоко, — сказал он разочарованно. — Я целился в шею.

Препровожденный в Форт-л`Эвек, молодой человек был там подвергнут допросу, и судьи, которые полагали, что имеют дело с политическим покушением, вдруг с ужасом поняли, что речь идет совершенно 6 другом.

Жан Шастель был извращением и мог бы сделать себе состояние при Генрихе III, но при Генрихе IV собственные пороки его стесняли. Беда была в том, что он явился слишком поздно в этот слишком набожный мир. Во время своих долгих исповедей он без конца подробно рассказывал о своих постыдных грехах, к которым его толкали порочные наклонности. Зная, что Святой Фома решительно восставал против содомии, он в конце концов пришел к мысли, что ему никогда не получить отпущения грехов и что он умрет, погрязнув в смертном грехе. Несчастный вообразил, что если убьет короля, то в момент казни обязательно присутствующий при этом священник будет вынужден отпустить ему грехи…

Мечта его осуществилась через два дня: после того как он исповедался, его четвертовали.

Разумеется, судьи не делали публичных заявлений относительно мотивов поступка Жана Шастеля, и мы узнаем об этом от Жака де Ту, историка и друга Генриха IV. Судьи же предпочли оставить людей в убеждении, что покушение носило политический характер, а так как подвергнутый пыткам молодой человек был воспитан иезуитами, ярыми сторонниками Лиги, то последние и были обвинены в том, что являлись инициаторами заговора.

Процесс был коротким. Под нажимом короля, видевшего в этом процессе возможность избавиться от своих врагов, парижский парламент специальным декретом изгнал из королевства всех иезуитов.

Вдогонку им неслась, как и следовало ожидать, грубая брань простолюдинов, которые за девять месяцев до этого не желали признавать Генриха IV…

Оправившись от всех этих треволнений, король снова занялся маленьким Сезаром. Теперь, когда Габриэль была свободна, он мог легитимировать плод их любви, что и сделал, издав особый королевский акт, датированный январем 1595 года. Текст этого акта, мало кому известный и составленный, вероятнее всего, ближайшими советниками Габриэль, производит любопытное впечатление. Король, как бы стыдясь совершенного им поступка и желая оправдаться, старается привлечь к этому внимание страны. Напомнив, в каком состоянии он принял королевство в свои руки («близком к почти неминуемому развалу»), он добавляет:

«Все видели, что Мы его подняли из руин и с Божьей помощью вернули ему прежнюю мощь и достоинство, не жалея на это не только собственных трудов, но и собственной крови и жизни». После этого он переходит непосредственно к теме, которая его заботит, и высказывает особую надежду на то, что такие его качества, как смелость и сила, будут унаследованы теми, кого он произведет на свет, а так как Бог пока не позволил нам иметь детей в законном браке, потому что королева, наша супруга, уже десять лет живет отдельно от нас [57]. Мы в ожидании, пока Он захочет подарить нам детей, которые смогут быть законными наследниками короны, решили приобрести их в каком-нибудь другом достойном и благородном месте, чтобы они могли послужить указанной цели, как это уже бывало с другими детьми такого же происхождения [58], которые и в этом положении часто имели заслуги и совершали великие и благородные дела. Вот почему, признавая достоинства и совершенства как души, так и тела, которыми наделена наша дорогая и горячо любимая дама Габриэль д`Эстре. Мы несколько лет назад выбрали ее как человека, достойного нашей дружбы. Мы полагали, что можем так поступить без особых угрызений совести, так как брак ее с сеньором де Лнанкуром расторгнут и никогда не был фактическим, что подтверждается их раздельным существованием и вытекающей из этого недействительностью указанного брака. И когда указанная дама после наших настойчивых преследований и даже употребления власти согласилась подчиниться и угодить нам, родился сын, который до сих пор носил имя Сезар Монсеньер. Его рано проявившиеся способности вынуждают нас, признавая в нем нашего незаконнорожденного сына, пожаловать ему грамоту по узаконению».

И чуть дальше король добавляет: «Я жалую эти земли Сезару, потому что неполноценность рождения лишает его права наследования не только короны Франции и всего, что с этим связано, но и короны Наваррского королевства, всего нашего имущества и доходов от всех владений, и тем самым ставит его в плохое положение, если он не получит упомянутой легитимации, позволяющей принимать дары и благодеяния, сделанные как Нами, так и другими. В силу всего вышеперечисленного настоящим актом Мы объявляем его нашим законным сыном, для того чтобы он мог приобретать, завещать, принимать дарение, занимать должности, получать титулы, как от Нас, так и от других наследующих нам королей…»

Парижский парламент одобрил этот акт без возражений.

Радость Габриэль, становившейся таким обраэом официальной фавориткой, была безграничной. Однако молодая женщина претендовала на иное звание. Она мечтала быть королевой Франции…

С некоторых пор она настойчиво побуждала короля развестись с Марго, которая по-прежнему жила в изгнании и была королевой только номинально. Теперь Габриэль, возобновив свои просьбы, пускала в дело все свое обаяние, была невыразимо нежна и сладострастна. В конце концов Генрих IV отправил в Юссон г-на Эрара, докладчика в Государственном совете, чтобы он встретился с его женой. Что предложил он Маргарите в обмен на корону? Двести пятьдесят тысяч экю для оплаты долгов, которые у бедняжки накопились за десять лет, пожизненную ренту и безопасное проживание. Взамен он требовал от королевы доверенность на предъявителя и устное заявление в присутствии церковного судьи о том, «что ее брак был заключен без обязательного разрешения, которое требовалось с учетом запрещенной степени их родства, и без добровольного согласия», и потому она просит его аннулировать.

Г-н Эр ар прибыл в Юссон после недельного путешествия. Судя по всему, глазам его должна была открыться престранная картина. Марго, всегда обожавшая занятия любовью, имела привычку ложиться на постель обнаженной, оставляя при этом открытым окно, «чтобы всякий, кто, проходя мимо, заглянет в него, почувствовал желание зайти и поразвлечься с нею».

Вот так докладчик в Государственном совете, строгий и достойный человек, увидел в первый раз свою королеву…

Мысль о разводе ничуть не огорчила Марго, единственным желанием которой было вырваться из Юссона. К тому же она хорошо знала, что Генрих IV никогда не призовет ее к себе. Но, как женщина изворотливая, она хотела воспользоваться возникшей ситуацией, выставить свои требования, а чтобы показать свою независимость, еще и потянуть подольше переговоры.

Внешне, однако, она вела себя с прибывшим очень почтительно. Она избегала выказывать недовольство, которое могло раздражить короля. Да и была ли она недовольна? Ей было сорок лет, и жизнь ее оказалась разбитой из-за навязанного ей брака; но в то же время благодаря царившей в стране смуте у нее было столько любовников, сколько физически одаренная женщина могла пожелать заполучить к себе в постель: маленькие и высокие, толстые и худые, старые, молодые, работяги, интеллектуалы и даже один каноник из собора Парижской богоматери, здоровяк Шуассен, о котором говорили, «что он частенько опрыскивал ей всю грудь духами»… И потом, жизнь ведь не кончилась, и она надеялась еще пожить «жизнью андрогина», как тогда принято было шутить. Единственная вещь, которая в ту минуту имела для нее значение, — покинуть замок Юссон и вернуться в Париж, где прыщеватые юнцы будут счастливы воспользоваться ее богатейшим опытом.

Корона, имущество, богатство? Ее это мало интересовало, была бы только возможность накормить тех, кто доставлял ей то единственное удовольствие, которое так влекло ее…

Габриэль д`Эстре, которую, она знала, король хотел сделать своей женой, оставляла ее равнодушной. Более того, она, кажется, даже испытывала к ней расположение. Узнав, что Генрих IV отдал фаворитке великолепное аббатство, принадлежавшее когда-то ей, она обрадовалась и написала королю: «Мне доставило удовольствие знать, что некогда принадлежавшая мне вещь сможет засвидетельствовать этой благородной женщине, как мне всегда хотелось сделать ей приятное, а также мою решимость всю жизнь любить и почитать то, что будете любить вы».

А еще некоторое время спустя доброжелательность ее дошла до того, что она собственноручно написала Габриэль совершенно невероятное письмо:

«Прошу вас, сделайте одолжение, поверьте мне сами и убедите короля в том, что мои желания целиком сообразуются с его волей и с вашей. Я говорю о них в целом, потому что все эти желания связаны друг с другом, и когда возникает одно, то следом появляется другое… Прошу вас, поверьте, что я говорю с вами, искренно, как с той, кого хочу видеть своей сестрой и кого после короля почитаю больше всех…» [59]

Вряд ли можно быть любезнее с любовницей собственного мужа.

Фаворитка была очень растрогана этим письмом и с удовольствием подумала, что развод будет не очень трудным делом.

Но она была осторожна и знала, что нельзя доверяться воле случая. Вот почему, пока г-н Эрар вел переговоры, она со своими тайными советниками (и с семьей) замыслила еще кое-что для своего и своих детей независимого и наследственного господства. Деклозо, ее главный биограф, пишет по этому поводу: «Ее близкие не знали удержу в честолюбивых устремлениях, и был даже момент, когда они поговаривали об учреждении в Шампани или во Франш-Конте княжества, подчиненного короне и отданного под управление Габриэль и ее сыну» [60].

Но такого подарка невозможно было добиться благодаря одному лишь благородству любовника; следовало заслужить признательность короля, став вдохновительницей какого-нибудь нового завоевания или необыкновенного подвига. Именно поэтому 17 января 1595 года была начата война с Испанией [61], в необходимости которой Габриэль смогла убедить Генриха IV.

Филипп II, уверенный в поддержке лигистов, в ответ на это немедленно отправил войска в Пикардию, в Бретань и в Бургундию, где несколько героев принялись усердно потрошить друг друга. Первые сражения, однако, были не очень серьезными, и Генрих IV, который терпеть не мог беспокоиться по пустякам, продолжал тешить себя радостями мирной жизни в нежных объятиях Габриэль, чьи таланты любовницы восхищали его с каждым днем все больше. С тех пор, как она начала грезить о короне, фаворитка поистине превзошла себя…

В знак своей особой признательности король тогда подарил ей замок Монсо, чрезвычайно красивое поместье в двух лье от Мо. В мгновение ока Габриэль сделала его комфортабельным и роскошным благодаря огромным суммам, которые казначейство выплачивало ей ежегодно. Разумеется, мебель в замке и особенно кровать, которой она была обязана всегда выпавшими на ее долю благодеяниями, стала предметом ее особых забот. Огромная и устойчивая, способная выдержать любые любовные сражения, даже самые яростные, она занимала чуть ли не половину спальни. Украшенная балдахином из желтого бархата, кровать была застлана белыми атласными простынями, а в уголках надетых на подушки шелковых наволочек внимание привлекали вышитые серебром переплетенные инициалы и и G.

Подобная роскошь в то время, когда простои народ погибал от нищеты и когда у самого короля не было денег, вызвала ропот. По Парижу ходило множество памфлетов, созданных по заказу лигнстов и направленных против той, кого уже называли маркизой де Монсо, а шансонье и поэты позволили себе даже адресовать ей несколько рифмованных сонетов, свидетельствующих о свободе слова в те благословенные времена.

В мае Генрих IV, узнав, что испанцы наступают на Бургундию, покинул Габриэль и выехал в действующую армию в Дижон. При первой же встрече с испанцами он заметил, что войска Филиппа II были не только лучше снаряжены, но и превосходили французов численностью. И все-таки он разбил испанцев при Фонтен-Франсез; но его безденежье едва не обернулось для него катастрофой, и тогда он подумал, что настало время поручить ведение финансов королевства человеку умелому и надежному.

По возвращении в Париж он заговорил об этом с Габриэль, которая как раз искала, куда бы устроить своих ставленников, как ей советовал Гийом де Сала.

[62]

— Назначьте Рони [63], — сказала она.

В то время королевскими финансами руководил Совет, состоявший из могущественных людей, которыми король хотел управлять. Опасаясь, как бы внезапная замена всех этих господ одним суперинтендантом не произвела впечатление государственного переворота, король решил действовать постепенно. Он поехал к Сюлли и предложил ему поработать некоторое время с этими типами из Совета, чтобы усыпить их бдительность.