Сандра Браун - В объятиях заката

Господи, ну почему умирать так больно, думала молодая женщина.

Она обхватила руками раздутый живот, и снова боль пронзила тело внизу и свела бедра.

Когда боль отхлынула, она тяжело задышала, словно раненое животное, стараясь набраться сил для следующей схватки, которая скрутит ее через несколько минут. Разумеется, скрутит — она не надеялась, что ей будет позволено умереть, пока не родился ребенок.

Она дрожала. Шел холодный дождь, его капли острыми иголками кололи кожу, проникая сквозь промокшее истрепанное платье, пропитывая влагой неуклюжий узелок с бельем — тем немногим, что ей удалось прихватить. Лохмотья висели на ней, как мокрый саван, их тяжесть тянула к сырой земле столь же настойчиво, как и неумолимая боль. Она промерзла до костей, но после бесконечных часов родовых мук кожу ее покрывал липкий пот.

Когда это началось? Вчера, сразу после заката. Ночью боль в пояснице усилилась и поползла дальше, железной хваткой сжав ей живот. Затянутое облаками небо не позволяло точно определить, который час, но ей казалось, что уже утро.

Началась следующая схватка; она остановила взгляд на одном листике с ветки дерева на фоне серого неба над головой. По небу проплывали тучи, безразличные к тому, что в лесах Теннесси, совсем одна, лежит женщина от силы двадцати лет от роду, рожая существо, о котором она не хотела думать как о своем ребенке и вообще как о человеческом существе.

Она легла щекой на подушку из мокрых прошлогодних листьев, и ее слезы смешались с дождем. Ее ребенок был зачат в позоре и унижении и не заслужил лучшей участи, чем рождаться вот так, здесь.

— Господи Иисусе, пусть я умру сейчас! — молила она, чувствуя приближение следующей схватки. Подобно летнему грому, в ней нарастало что-то, набирая силу, чтобы сокрушить стены ее тела. Боль эхом отзывалась во всем ее теле, подобно тому, как отзвуки грома, отражаясь от склонов гор, докатываются до их подножий.

Вчера вечером она старалась не обращать внимания на боль и продолжала идти. Но когда отошли воды, она была вынуждена лечь. Она не хотела останавливаться: ведь каждый день прибавлял еще несколько миль к расстоянию между нею и трупом, который, наверное, уже обнаружили.

Лучше бы он сгнил и его не нашли никогда — но вряд ли стоило надеяться на такую удачу.

Наверняка эта безжалостная боль, которую она сейчас испытывает, Божье наказание за радость видеть одно из его созданий мертвым. И за нежелание принимать участие в жизни того, кого она девять месяцев носила под сердцем. Хотя дитя и было безгрешно, она молилась о том, чтобы не увидеть этой новой жизни, так яростно вырывавшейся из ее тела. Она молилась о том, чтобы умереть раньше.

Следующая схватка, самая сильная из всех, заставила ее полуприподняться. Ночью, когда розоватые воды залили ей панталоны, она сняла их и отбросила в сторону. А сейчас, нащупав, подняла и вытерла ими залитое дождем и слезами лицо. Она безотчетно дрожала от страха и от боли. Ее истерзал этот последний бунт ее тела. Подняв истрепанный подол платья и похожие на паутину остатки нижней юбки выше согнутых колен, она осторожно положила руку между ног…

— О-ох… — всхлипнула она и зарыдала.

Ее пальцы наткнулись на головку ребенка; рука была покрыта кровью и слизью. Она в ужасе раскрыла рот, раздался пронзительный вопль — ее тело напрягалось и изгибалось, стараясь исторгнуть существо, которое после девяти месяцев бережного взращивания вдруг стало чужеродным.

Она приподнялась на локтях, развела ноги пошире и напрягла брюшной пресс. Толчки крови отдавались у нее в ушах, кровавая пелена стояла перед крепко зажмуренными глазами. Она до боли стиснула челюсти, губы ввалились, лицо было похоже на страшную маску. В коротких промежутках между схватками она вдыхала и выдыхала сладостный воздух. А боль подступала снова и снова.

Она вскрикнула и оставшиеся силы вложила в последний толчок, направив весь свой вес в одно-единственное узкое место, ставшее вдвое шире.

И — все. И — освободилась. Измученная, она упала на спину, судорожно хватая воздух ртом и радуясь прохладным каплям дождя, омывавшим ее лицо. В густом лесу было тихо, если не считать ее тяжелого дыхания и звука тяжко падающих капель. Отсутствие звуков было неестественным, пугающим, странным. Новорожденный не кричал и не шевелился.

Забыв о своих молитвах, она попыталась сесть и откинуть подол длинной юбки. И вдруг звериный вой горя и отчаяния вырвался из ее стиснутых губ — она увидела ребенка, комочек голубоватой плоти, который лежал, мертвый, меж ее ног, так и не узнав, что такое жизнь. Орудием его смерти стала задушившая его пуповина; она обмоталась прямо вокруг горла. Сморщенное личико… Он сделал самоубийственный прыжок в этот мир. Она подумала, что он, должно быть, сам выбрал смерть, инстинктивно понимая, что его будут презирать все, включая собственную мать, и предпочел умереть, а не жить в унижении.

— По крайней мере, малыш, тебе не придется страдать, — прошептала она.

Она упала на мягкую землю, слепо уставившись в небо под моросящим дождем, понимая, что у нее жар и, возможно, бред и что мысли о самоубийстве младенца в материнской утробе — сумасшедшие мысли. Но ей стало легче от того, что ее ребенок тоже не захотел жить, как не хотела жить она, что он тоже хотел умереть, как хочет умереть она.

Она понимала, что надо бы помолиться о прощении за радость, испытываемую из-за смерти собственного ребенка, но она слишком устала. Бог и так все поймет. В конце концов, именно Он послал ей эту страшную боль. И разве она не заслужила отдыха?

Глаза ее закрылись, дождь омывал лицо, словно целительный бальзам. Она уже не помнила, когда еще испытывала чувство такого покоя.

Теперь можно умереть.

— Думаешь, она умерла? — спросил ломающийся мальчишеский голос.

— Не знаю, — прошептал в ответ голос чуть постарше. — Потрогай ее и увидишь.

— Не собираюсь я ее трогать. Сам трогай.

Высокий худенький мальчик опустился на костлявые колени у неподвижно распростертого тела. Осторожно, как папа учил, он прислонил винтовку стволом вверх к дереву. Его протянутые к девушке руки нервно подрагивали.

— Ты боишься, да? — поддразнил младший мальчик.

— Нет, не боюсь, — прошипел старший и, чтобы доказать это, поднял указательный палец и приблизил его к верхней губе девушки, впрочем, не касаясь ее. — Она дышит, — с облегчением сказал он. — Она не умерла.

— Как ты думаешь… черт возьми, Бубба, у нее из-под платья кровь идет!

Бубба инстинктивно отпрыгнул назад. Его брат Люк был прав. Из-под края ее платья, едва прикрывавшего колени, натекла лужа багровой крови. На ней не было чулок, а ботинки были истрепанные и рваные, со много раз связанными шнурками.

— Как ты думаешь, ее застрелили или что? Может, посмотреть…

— Без тебя знаю, — грубо сказал Бубба. — Заткни поганую пасть.

— Я маме скажу, что ты ругаешься!

— Заткнись! — Бубба быстро повернулся и посмотрел на младшего брата. — А то я расскажу ей, как ты написал в воду для умывания старухе Уоткинс, после того как она наорала на тебя за то, что ты шумел на весь лагерь!

Люк был полностью усмирен, и Бубба опять повернулся к девушке. Он уже почти забыл, что они вышли поохотиться. Очень осторожно он приподнял подол ее простенького коричневого платья.

— Черт! — вскрикнул он, роняя подол и вскакивая на ноги.

К несчастью, мокрая ткань, упав, не прикрыла безжизненный комок, лежащий между раздвинутыми ногами девушки. Оба мальчика с ужасом уставились на мертвого ребенка. Люк издал горлом какой-то странный звук.

— Тебя тошнит? — спросил Бубба.

— Нет. — Люк тяжело сглотнул. — Вроде нет, — проговорил он менее уверенно.

— Сбегай за мамой. И за папой. Надо отнести ее в фургон. Ты сможешь найти дорогу?

— Конечно, — с обидой сказал Люк.

— Тогда беги. Она же может умереть, понимаешь!

Люк склонил голову к плечу, глядя на бледное лицо молодой женщины.

— Правильно, надо к ней кого-нибудь привести. Ты не станешь ее трогать, пока меня не будет?

— Беги! — рявкнул Бубба, обращая на брата устрашающий взгляд.

Люк шумно рванул в лес и, отбежав на безопасное расстояние, насмешливо крикнул:

— Я же знаю, что ты будешь смотреть, куда нельзя! Все маме расскажу!

Бубба Лэнгстон схватил сосновую шишку и запустил в младшего брата. Она не долетела совсем чуть-чуть, и Люк стремглав понесся прочь. Когда он скрылся из виду, Бубба опустился на колени рядом с девушкой. Закусив нижнюю губу, он еще раз взглянул на мертвого младенца. Затем, кончиками пальцев приподняв подол юбки, прикрыл его.

Его лоб покрылся каплями пота, но зато теперь, когда он не видел младенца, он чувствовал себя лучше.

— Леди, — тихо прошептал он. — Эй, леди, ты меня слышишь? — Он боязливо коснулся ее плеча.

Она застонала и мотнула головой.

Он никогда не видел, чтобы у человека были такие волосы. Даже мокрые от дождя, с запутавшимися в них травинками и листьями, они были прекрасны, вьющиеся, неукротимые. Он никогда не видел раньше такого цвета: не рыжие и не коричневые, но что-то посередине.

Он снял с шеи висевшую на кожаном ремешке флягу и открыл ее.

— Леди, хочешь попить?

Он смело прижал металлическое горлышко к ее безвольно раскрытым губам и пролил на них немного влаги. Она слизала ее языком.

Бубба зачарованно смотрел, как ее глаза приоткрылись, и она смутно взглянула на него. Она увидела большеглазого мальчишку лет семнадцати, с беспокойством склонившегося над ней. Его волосы были светлыми, почти белыми. Это ангел? Она на небесах? Если да, то они, увы, похожи на землю. То же небо, те же деревья, лес, мокрый от дождя. Та же боль между ног. Так она еще не умерла?! Нет, нет, мальчик, уходи! Я хочу умереть! Она снова закрыла глаза и забылась. Боясь за жизнь молодой женщины, но чувствуя себя совершенно беспомощным, Бубба опустился на мягкую землю под деревом. Он не спускал глаз с ее лица, пока не услышал шум приближения продирающихся через подлесок Ма и Па.

— Что там такое этот Люк болтал о какой-то девушке, сынок? — спросил Зик Лэнгстон.

— Смотрите, я говорил вам, Ма, Па! — взволнованно сказал Люк, указывая пальцем. — Вот она.

— Уйдите вы все, дайте мне осмотреть бедняжку! — Ма нетерпеливо отогнала мужчин и тяжело присела рядом с девушкой. Для начала она отвела от ее лица прилипшие к щекам мокрые волосы. — Хорошенькая, правда? Интересно, что она здесь делала, совсем одна?

— Там еще ребенок, Ма.

Ма Лэнгстон подняла взгляд на Буббу, потом перевела его на мужа, безмолвно приказывая отвлечь чем-нибудь мальчиков. Когда они отвернулись, она подняла платье над коленями девушки. Видала она вещи и похуже, но и это было тяжкое зрелище.

— Боже милостивый, — пробормотала она. — Зик, дай мне руку! А вы, мальчики, возвращайтесь в фургон и скажите Анабет, чтобы она приготовила постель. Разведите огонь и поставьте кипятить воду в котле.

Разочарованные тем, что придется пропустить самое интересное, они хором заныли:

— Но, Ма…

— Марш, я сказала!

Чтобы не навлечь на себя материнского гнева, ибо оба они в своей жизни пробовали ремня, они поплелись к фургонам, обитатели которых наслаждались воскресным отдыхом.

— Она плоха, да? — спросил Зик, опускаясь на корточки рядом с женой.

— Да. Сначала нужно извлечь послед. А то она может умереть от заражения крови.

Они молча трудились над не приходящей в сознание девушкой.

— А что делать с этим, Ма? — спросил Зик, завернув то, что они извлекли, вместе с мертвым ребенком в заплечный мешок и крепко его завязав.

— Похорони. Я думаю, она будет не в состоянии прийти на могилу еще несколько дней. Так что заметь место на случай, если она захочет вернуться.

— Я положу сверху камень, чтобы звери не добрались.

Зик начал рыть маленькую могилу небольшой лопатой, которую прихватил с собой.

— Как девушка? — спросил он, закончив работу и вытирая руки цветным носовым платком.

— Кровь все идет, но я ее хорошо перевязала. Здесь мы сделали все, что могли. Ты донесешь ее?

— Если поможешь мне ее поднять.

Девушка вернулась к жизни и слабо запротестовала, когда Зик подхватил ее под колени и под спину и поднял к своей тощей груди. Но сознание тут же покинуло ее, голова безжизненно откинулась назад, горло выгнулось.

— А волосы все же странные, — не без одобрения заметил Зик.

— Кажется, я никогда не видела такого цвета, — рассеянно ответила Ма, собирая вещи, которые они принесли с собой. — Давай поспешим. Опять дождь начинается.

Между ног горело. Горло распухло и пересохло. Все тело ломило. И в то же время ее охватило чувство всепроникающего покоя. Было тепло и сухо. Может быть, светловолосый мальчик оставил ее умирать и она наконец попала на небеса? И вот почему ей так покойно и безопасно? Но в раю, кажется, не бывает боли, а ей было больно.