Я вновь медленно опустилась на землю. Языки пламени плясали перед моими глазами, будто радуясь, что я больше не могу на него смотреть. Я следила за тем, как устремлялись в небо искры, бесследно исчезая там. Мои возмущение и негодование улетучивались вместе с ними.

— Кто научил тебя так думать? — Япросила я наконец.

— Жизнь, Элеонора. Жизнь научила меня бороться, поэтому я имею представление о том, в чем заключается истина. — Он опять поворошил палкой золу. Искры рассекли темноту ночи. — Быть может, и вам эта истина станет ближе, если вы подумаете… — Его голос был едва слышен из-за треска огня. — Извините, если я нарушил ваш душевный покой. Я просто хотел рассказать вам историю о мужестве и смелости. О верности и мире и о взаимоотношениях между людьми.

— Десять лет вне закона, в изгнании и опале… — с недоверием прошептала я.

— Трагедия. Самое страшное, что может случиться с человеком. Он потерял все, кроме собственной жизни. Но если при этом человек может общаться с другими людьми, то это уже много. Он долго смотрел на огонь. — Каждый из нас может испытать подобное.

Я отодвинулась подальше от огня, так, чтобы получше видеть его. В его глазах отражались языки пламени, и, когда он посмотрел мне в лицо, я смутно почувствовала, что он знал, о чем говорил. В смущении я кусала губы и смотрела мимо него. В темноте меня оставило чувство времени. Сколько мы сидели здесь? Наверно, прошел уже час вечерней молитвы. Мысль о Боге и молитвах породила во мне отклик на услышанное: другие имена дерзко оттесняли те, которые я знала раньше…

— Что такое руна?

— Руны. — Он сделал глубокий вздох. — Вы очень любознательны, графиня.

Он провел по земле рукой, разравнивая ее, и взял палочку, чтобы с ее помощью начать чертить. Я подсела поближе. На земле возникли зажатые двумя прямыми линиями странные знаки — черточки и точки, строгие и суровые, как воины, готовые к бою.

— Что это?

— Это мое имя. Эрикр инн Гамлессон. Er-rikr. Это я. Инн Гамлессон — сын старшего хозяина, Эмунда Гамле — Эмунд Старший — так величали моего отца. У нас каждый сын и каждая дочь носит имя отца. После смерти моего брата я стал наследником…

— У тебя был брат?

На какой-то миг я даже затаила дыхание — ведь его прошлое потихоньку стало выходить из мрака таинственности. Никогда до сих пор он даже не упоминал о своей семье. Я постаралась скрыть свое любопытство, не выдать его своим слишком заинтересованным взглядом.

Лицо его помрачнело.

— Он был отравлен в одном из военных походов.

И ни слова больше я не услышала от него. Он чертил письменные знаки своего имени с тупой настойчивостью, снова и снова, как формулу молитвы, нажимая настолько сильно, что сломалась палочка, и знаки уже различались с трудом. Эрикр Гамлессон. Брат отравленного, сын короля.

— А мое имя? Ты можешь изобразить его?

Кивнув, он опять нагнулся над своими знаками и стер их.

— Аli… Гмм. Алина? Или… или, мда, или Алика. Смотрите-ка, очень милое имя.

— Алика? Но ведь это не мое имя, — возразила я.

— Алика. Лика означает «нравиться». Likar mer vel viđ đik.[19] — Он насмешливо улыбнулся. — Но вам не дано знать этого.

Я вопросительно взглянула на Эрика, но его вниманием полностью завладела палочка, которой он чертил на земле.

— Нет, на Севере вас бы называли Алинурой — именно так, Алинура. Алинура.

Как бы в шутку он выговаривал это слово с рычанием на последних звуках. Да и начерченные человечки этого словесного творения выглядели не многим убедительнее. Уж не разыгрывал ли он меня? Невольно я покачала головой. И тут палочка вновь нацарапала что-то на земле, и опять возник знак.

— Каждая руна имеет свое собственное значение, если их не используют в качестве письменных знаков. Вот это, например, называется wynja, счастье. А вот эта — naudr, беда, нищета. Эта руна означает смерть, видите? Iss, смерть.

В свете огня палочка буквально скакала по земле, чтобы почетче нацарапать чужеземные знаки. Знаки были нарисованы четко, глядели на меня, глубоко врезаясь в сознание. Беда. Смерть.

— Некоторые… некоторые люди верят, что руны способствуют развитию волшебных сил, когда их используют в качестве заклинаний. — Он посмотрел на меня. — Верите ли вы в нечто подобное?

— Я… я не знаю, — промямлила я.

Глаза его заблестели.

— Каждый может сделать это. Каждый. Проклинать других, думаю я, — прошептал он. — Если я трижды начерчу apurs, то это принесет несчастье и позор… — медленно, почти с наслаждением двигалась по земле палочка, один, два раза… — тем, чьи имена я произношу.

— Нет, пожалуйста, Эрик… — От волнения я поперхнулась, закашлялась, захрипела. — Пожалуйста, не делай этого, пожалуйста.

Он накрыл моей ладонью свои пальцы. Палочка замерла где-то на середине третьей руны. Эрик взглянул на меня с иронической улыбкой.

— Снова боитесь, графиня? Но ведь я могу наколдовать для вас и счастье с помощью этой руны, fe. Трижды начертанная fе подарит вам…

Палочка вновь задвигалась под моей рукой, так легко и свободно, будто смеялась над моей попыткой препятствовать ее движению.

— Хорошо, оставь это, — прервала его я. — Пожалуйста.

Языческие знаки, казалось, скалили зубы и словно бросались мне в лицо, даже огонь беспокойно мерцал, хотя не было никакого ветра. Я пальцами ощупала узел покрывала. Эрик рассматривал палочку.

— Может быть, вам понравится вот эта руна. Она называется Eh и является знаком лошади Одина по кличке Слейпнир. У нее восемь ног, на ней Один может быстро добраться в любое место земли.

Злые знаки исчезли, а на их месте уже красовалась большая буква М. В огне палочка буквально сгорела дотла. Эрик держал свои ладони над языками пламени и молчал.

— Почему… почему вы не пишете так, как мы? — Спросила я, чтобы хоть что-нибудь спросить.

— А разве нам нужно писать именно так, как это делаете вы? — Возразил он, даже не шевельнувшись. — Мы получили руны в подарок, помните? Почему мы должны от них отказываться? Они ничем не хуже письма южан. И кроме того — божественного происхождения.

— Ты и на самом деле веришь в это? В этого… этого одноглазого?

— Конечно. А почему нет? — удивленно спросил он.

Я пожала плечами.

— Это звучит так неправдоподобно…

— Не более неправдоподобно, чем история о hinn kross̉ festi, Белом Христе, распятом врагами на кресте, ничего не предпринявшем и не оборонявшемся. И не получившем ничего за это.

Я пришла в бешенство.

— Он таким образом спас нас, язычник! Он взял на себя все наши грехи… как только можешь ты утверждать такое? Бог любит людей.

— Любовь… — Эрик презрительно рассмеялся, схватившись за свое кольцо-ошейник. — Мне никогда не понять вас, христиан. Человека приколачивают гвоздями к кресту так, что он умирает в страшных мучениях, а вы называете это любовью. И этой любви я обязан своей судьбой, да?

Фыркнув, я отвернулась. Ну что мог знать варвар о смерти Христа и его воскресении? Какое-то время мы молча глодали свой хлеб.

— Мне отрезать ваши сожженные волосы? — неожиданно спросил он.

— Прямо здесь, в лесу?

— А почему бы и нет? Я смогу сделать это с помощью вашего кинжала, который достаточно остр.

Играючи его пальцы коснулись лезвия. Металл заблестел в отсвете пламени, а на конце клинка я заметила темное пятно крови. Человеческой крови. Сегодня мы лишили жизни двух человек. И руки мои в их крови…

— Нет!

— Почему нет? — Он с удивлением смотрел на меня. Проследив за моим полным ужаса взглядом, заметил запачканный кровью клинок и начал вытирать его о свои штаны. Он тер до тех пор, пока клинок не стал чистым, а пятно бесследно не исчезло. — Так лучше?

Я кусала большой палец руки. Нет. Я этого не хотела. Не хотела, чтобы волосы обрезал он, да еще этим ножом.

— Сейчас Страстная неделя, Эрик. Этого не следует делать.

— Но…

— На Страстной неделе запрещается стричь волосы. Это принесет несчастье!

— Тогда вы не избавитесь от запаха гари, Элеонора, — обернулся он ко мне и потрогал руками космы. — Да и отрезать-то придется совсем немного…

— Оставь меня в покое! — воскликнула я и, пытаясь оказать сопротивление, едва не потеряла равновесие. — Это принесет несчастье, — стояла я на своем, крепко держась за волосы. — Поди прочь с этим ножом…

— У нас это не приносит беды, когда оставляют одну прядь. Заплетают косу, и тогда она вновь отрастает очень быстро. Вот увидите.

Не спрашивал меня более, одну прядь он начал заплетать в косу. Я больше не сопротивлялась, полностью доверившись ему. Его лицо было чрезвычайно серьезным. Внезапно исчезла моя уверенность в том, что он насмехался надо мной. С другой стороны, все, что он говорил, звучало довольно убедительно и понятно. Коса была заплетена очень быстро. Он аккуратно откромсал ее и поднес прямо мне к глазам.

— Не заболею ли я, если волосы будут слишком коротки? — Осторожно осведомилась я. — Ведь всем известно, что именно в них кроется сила человека.

Немного подумав, Эрик ответил:

— Всегда носите вашу косу с собой, и тогда уж точно ничего не случится.

При этом он улыбнулся мне столь обезоруживающе, что мне не оставалось ничего другого, как кивнуть.

— Ну хорошо, — вздохнула я и села прямо. — Режь дальше.

Эрик моментально оказался за моей спиной, стянул с моих плеч покрывало и принялся отрезать моим длинным кинжалом сожженные пряди. За своей спиной я чувствовала его сосредоточенное дыхание, он чуть-чуть дергал меня за волосы, иногда я чувствовала на своем затылке прикосновение его пальцев… Когда работа была закончена, Эрик, довольный, принялся рассматривать то, что получилось. На его лице возникла мальчишеская задорная ухмылка.

— Гм. А я и не подозревал, что могу быть цирюльником. Ваш отец вас не узнает… А ваши шрамы, клянусь честью, даже делают вас похожей на бывалого вояку.

Проглотив это, я отвернулась. Не хотел ли он лишний раз напомнить мне, как я выгляжу? Шрамы. И один из них пересекает все лицо — за что мне такое? А когда появится новая хозяйка замка с шелковистыми волосами и прекрасными глазами, на меня больше никто даже и не взглянет. Ветер подул мне в затылок, и я поняла, как коротко остриг мне волосы Эрик! И еще раз намекнул на то, что сказал сын травницы и что думали все: ты отвратительна.

Подавленная и расстроенная, я закрыла свое ноющее от боли лицо руками, ощутив покрытый коркой засохшей крови рубец и проклиная все, что произошло. Струпья царапали ладони рук, как старый строительный раствор, и болезненно стягивали кожу лица, когда я до нее дотрагивалась.

Он нежно отвел мои руки от лица.

— Ему нужно благодарить Бога за то, что у него такая дочь, — тихо произнес Эрик.

В отблеске огня его глаза на мгновение показались мне бархатными и мягкими… Потом он собрал отрезанные локоны и бросил их в костер.

— Нет, — пробормотала я сдавленным голосом, — нет.

Он поднял брови.

— Как это нет? Не хотите ли вы отдать свою жизнь в жертву Белому Христу?

— Я… нет.

В смущении я отошла от него и свернулась калачиком на холодной лесной земле, как кошка. Что ему было известно? Что он знал о том, как важно было закопать остриженные волосы, вернув их силу земле, а не бросать их в огонь, превратив в дым. А те пряди, которые, не разглядев, он оставил на траве, подберут птицы и совьют из них гнезда. Я вздохнула. Да и откуда ему знать, что приносит болезнь и смерть?.. Резко запахло жженым волосом, я слышала треск пламени, которое он ворошил. Во мне поднималось отвращение к этому запаху, который преследовал меня. Я еще больше сжалась, уткнувшись носом в колени.

Не говоря ни слова, Эрик накрыл меня покрывалом, аккуратно расправив его. Меня охватил легкий озноб. Что же это за человек, руки которого могли быть нежными, как бабочки, и который теми же руками мог убивать, который носил рубахи, снятые с трупов, и терпел на своем теле их кровь — человек, который так кричал на меня, что я теряла зрение и слух, и вскоре после этого читал страдающим от тоски по родине голосом стихи..

Забудь это, Элеонора, забудь это.

От покрывала пахло лошадиным потом. Я натянула его до самого носа, и отвратительный запах гари исчез. В животе моем все еще урчало. Возможно, в монастыре найдется для меня еда? Что-нибудь горячее, суп, каша, все равно, лишь бы это было теплым. Я подумала о просторной монастырской кухне, в которой хозяйничал брат Фридхельм, и его разливательной ложке — намного большей по размеру, чем моя, и о его огромной сечке для мяса, которую он самоотверженно натирал до блеска, когда ему нечем было заняться. Брат Фридхельм был мечтателем, и такой же была пища, которую он готовил. Аббат говорил всегда…