Я подняла голову. Водяные струи стекали с него, но он все же подарил мне едва заметную улыбку, а глаза его были такими сказочно голубыми, что я на какой-то момент лишилась дара речи.

— Вставайте, Элеонора. Вам не хотят открывать?

Я смущенно утерла нос. Руки его все еще были протянуты, готовые помочь мне, и в конце концов я ухватилась за них. Он вытянул меня из вязкой грязи, крепко обняв и продержав чуть больше положенного в своих объятиях, что хоть чуть-чуть согрело меня и утешило на ледяном холоде.

— Почему же они не пускают вас, Элеонора? — принялся выпытывать он.

— Не знаю. — Голос мой звучал так слабо, а глаза горели. — Он должен пойти спросить…

— Да он хотел, верно, получить за это золотой, — презрительно фыркнул Эрик.

Он отпустил меня и вцепился в монастырские ворота.

— Перестань… ничего не говори…

Я вновь была на грани нервного срыва. Закрытые ворота, дождь — мне было так холодно; страшная битва там, в замке, — и вдруг он вот так запросто появляется здесь, будто ничего и не произошло… Неожиданно он протянул руку вперед и коснулся моей руки.

— Вы всего этого не заслужили, meyja, — пробормотал он так тихо, что я едва услышала это. Сразу же после этого он стал содрогаться в угрожающем кашле. Я вновь застучала в дверь.

— Откройте… будьте вы прокляты!

— Ваши ругательства здесь не помогут, графиня. Попытайтесь все же найти убежище. — Эрик убрал с лица мокрые волосы. — На все воля Божия. Господа белого Христа обязаны принимать всех, ищущих приюта…

Я с удивлением взглянула на него. Приют, конечно же! История о рыцаре, который целый год жил на градском кладбище, чтобы скрыться от своих преследователей, пришла мне на ум. Аббат просто не имеет права отказать ему! Но почему это известно язычнику?

— Ради любви к Господу он впустит нас и даст нам кров над головой! Нас преследовали, и мы ранены! Приют, Боже правый… — воскликнула я и с еще большей силой забарабанила в дверь.

— Если это не убедит тех, в монастыре, то пустите в ход ваш несомненный талант драматической актрисы!

Он устало прислонился к воротам и попытался улыбнуться.

И чудо наконец свершилось. В замке заскрежетал ключ, и дверь тотчас же со скрипом отворилась. Монах в накидке от дождя с широко расставленными ногами вырос в дверном проеме и задумчиво рассматривал нас с неприветливым взором. В этот самый момент Эрик потерял равновесие и упал прямо в грязь. Я опустилась рядом и приподняла его голову из лужи, но он уже потерял сознание. Его лихорадило, он весь горел. В испуге я стала трясти его и громко назвала по имени. Монах рассматривал нашу оборванную одежду и свою собственную забрызганную грязью накидку. Над ним мелькал блик на небе, а из-под ног стекали, пенясь, потоки дождя.

— Первое — это накормить бедных…

— Мы не попрошайки! Сколько нам еще ждать, неужели вы не видите, что он умирает? — в отчаянии воскликнула я сквозь оглушительные раскаты грома, пытаясь за плечи притянуть Эрика к себе на колени.

И тут монах на удивление быстро — при его полноте — начал активные действия, и уже через некоторое время появились два других брата с носилками. Они затащили Эрика во двор. Кто-то увел лошадей и закрыл за нами монастырские ворота. Не очень-то осторожно положили носильщики моего спутника на деревянные подмостки, не сводя с меня любопытных глаз… Неужели они не узнали меня? Замерзая, я плотнее прижалась к монастырской стене, чтобы укрыться от падающего с небес дождя. Во дворе монастыря уже образовались большие лужи. Несколько тощих фигур монастырских крепостных, подгоняемые монахами, мучались, подкладывая под колеса солому, пытались завезти карету в сарай, чтобы спасти от дождя.

— Элеонора, дитя мое! Слава Всевышнему, вы живы!

Аббат Фулко спеша, в развевающихся одеждах, с черным платком на голове, пересекал двор, и из-под ног его летели комья грязи.

— Бог мой, дитя, как вы выглядите, вам срочно нужно тепло, иначе вы просто умрете… Как мы о вас молились!

Он накрыл меня плотным покрывалом и попытался увести из трапезной, но я начала упираться.

Монахи с носилками стояли под дождем и выглядели растерянными и беспомощными.

— Благочестивый отец, мой слуга нуждается в неотложной помощи, он тяжело ранен, прошу вас…

Аббат Фулко нехотя бросил взгляд в сторону несчастного и лишь тогда узнал, кто оказался перед ним. Рот его скривился в гримасе.

— Отнесите его в сарай, там он хотя бы умрет в сухости.

Я встала, пораженная громом.

— Но, аббат… он не умрет! Ему нужен лекарь, — воскликнула я.

— Думай, что говоришь, девочка! — с негодованием выкрикнул аббат. — И не искушай Господа, который без возражений принимает твои решения! Этот человек уже почти умер, вы же видите это сами. Да и кто вообще проявляет заботу о каком-то язычнике?

— Он мой слуга… я беспокоюсь о том, что с ним будет!

— Не глупите, дитя мое. Ваш отец может подарить вам нового слугу. Этому уже ничем не поможешь. Забудьте о нем.

Слезы брызнули у меня из моих глаз из-за его неожиданного жестокосердия. А чего я, собственно, ожидала? Какая же я была идиотка!.. Монахи уже наклонились, чтобы поднять носилки, но прежде чем они успели схватиться за ручки, я села на край деревянных подмостков и обеими руками крепко ухватилась за шесты. Капли дождя с моего подбородка стекали прямо на лицо Эрика. Хотя это и было бессмысленным, я попыталась стирать их. Другую руку я положила на щеку и склонилась над ним.

— Он не разместит тебя в сарае, я не позволю…

— Ты выглядишь комично, Элеонора. — Голос его был резким, острым, как боевой нож.

— Унесите его. Сбросьте его в канаву у ворот — прочь из моего аббатства, сейчас же! — В руках у привратника, в его мясистых пальцах вновь оказались ключи.

— Аббат, вы не сделаете этого…

Я с отвращением взглянула на одетую во все черное фигуру.

— О бог грома и плодородия Тор, позовите мне этого еврея или какого-нибудь другого лекаря… — вдруг прохрипел Эрик.

Аббат с удивлением посмотрел вниз. Глаза его превратились в щелки.

— Да ты жив еще! Не провидение ли Господне вновь привело тебя в мой монастырь, проклятый язычник? Так вот. Пока ты еще не умер, я заставлю тебя поклоняться кресту…

— Prifisk pu aldri,[23] монах, я не хочу молиться твоему Богу!

— Неверующий… — Аббат мастерски сумел придать лицу нормальное выражение, и только его дрожащий голос выдавал его ненависть, — Лишь глупые побеждают силой. Я сломаю тебя, потому что ты здесь, разобью твою языческую душу, плохую и черную, словно ночь, размельчу, сотру ее в порошок и брошу на землю.

Голос его стал еще более хриплым, и я содрогнулась от страха. Может, это комета прошлой ночью лишила его рассудка?

— Тебе не сломить меня, монах! — прошипел Эрик. — Eitrormr! Fjándi![24] Чтобы справиться с воином, не хватит сил одного верующего с деревянным крестом! Нужна по меньшей мере сотня таких, как ты. Выполни лучше свой проклятый долг и дай мне убежище! Позови лекаря…

Он дрожал от холода и боли и беспомощным жестом стягивал с груди порванную рубаху. Инстинктивно я сорвала с плеч покрывало, которое дал мне аббат Фулко, и накрыла им Эрика. А монахи так и продолжали стоять под дождем. Аббат вырвал у привратника из рук ключи и сделал шаг к воротам.

— Да сделайте же в конце концов то, о чем я прошу, или мне придется заняться этим самому… Его надо задержать, задержать!

— Прошу вас, благочестивый отец, имейте сострадание, ему действительно нужна помощь, пока еще не поздно!

Я опустилась перед ним на колени, крепко держа его при этом за рясу, чтобы не дать ему возможности двигаться дальше. Сильный порыв ветра подхватил его одежды и надул их, будто паруса. Он напоминал хищную птицу, когда, подняв руки, повернулся ко мне. Брат привратник хотел оттащить меня от аббата, но тут Фулко схватил меня за руку и заставил подняться с колен. Он всматривался в мое мокрое от дождя и слез лицо, измученные глаза, рубец, который разделил мое лицо надвое, а потом в окоченевшего от холода грязного человека у наших ног.

— Ну хорошо, воля ваша. Кровопускание не повредит, — холодно сказал он, вытянув подбородок. — Тащите его в госпиталь и позовите брата Ансельма. Никто не сможет попенять мне за то, что я не выполняю своего христианского долга…

Монахи, подняв носилки, устремились по потокам грязи, в некоторых местах доходившей им по щиколотку, через монастырский двор. Не раздумывая, я побежала за ними.

— Подождите, Элеонора! Пойдемте в гостиницу — крикнул мне вслед аббат, но я его не слушала.

Перед небольшим каменным домом носильщики опустили свою ношу на землю, чтобы открыть дверь. Один из них зажег факел и воткнул его в настенный держатель у входа; теперь через зарешеченные оконца в помещение с улицы пробивался скудный свет. У стены стояли деревянные лежаки с наброшенной на них соломой и шерстяными покрывалами. На один такой лежак они и сгрузили Эрика прямо в его мокрой одежде. Один из послушников попытался развести в камине огонь, что в такой дождь было делом непростым. Дымило и чадило, и бедный брат чуть было не задохнулся, пока наконец в камине не заплясали маленькие языки пламени.

Я устремилась к лежаку. Лицо Эрика было бледным, губы посинели от холода.

— Я не допущу, чтобы ты умер! Эрик…

— Элеонора, вы должны знать… — Он запнулся. — Vandi er mer[25] — мне очень тяжело принимать вашу помощь.

— Принимай ее со спокойной совестью. Я ничего не требую взамен.

— Ничего?

Он положил руку на грудь, готовясь к очередному приступу кашля. Что думал он обо мне, что должен был думать? Что я не хотела отпускать конюха на волю и по привычке продолжала держать возле себя?.. О пресвятая Дева Мария! Он разразился жутким кашлем, и я с тревогой замечала, как все сильнее и сильнее краснеет его лицо. Не болезнь ли это легких?

Дверь заскрипела, и с порывом ветра, с дождем в дом вошел маленький полноватый монах с сумкой в виде мешка. Он высвободился из-под своей накидки, стряхнув с нее воду.

— Я брат Ансельм, аптекарь, — обратился он к Эрику — Благочестивый отец приказал мне оказать тебе помощь. А вас, фройляйн, он ждет в гостинице, где уже приготовлена сухая одежда и трапеза.

Я (намеревалась) остаться сидеть возле Эрика и уйти лишь тогда, когда они сделают все необходимое.

— Ступайте, Элеонора. Обещаю вам оставаться здесь, — сказал Эрик.

Рука на моем плече была горячей. Я покачала головой — у Эрика опять был жар.

В это время брат Ансельм кряхтя опустился на колени и стал рыться в своей сумке. Послушник, оставшийся в госпитале по его требованию, принес плоскую миску с водой и поставил ее возле лежака.

Ансельм вопросительно поглядел на меня. Я поняла его просьбу уйти. Мое присутствие в таком месте было делом неслыханным и то, что перед моими глазами будут раздевать мужчину, — тоже.

— Начинайте свою работу, — тихо сказала я и опустила взгляд, чтобы дать возможность утихнуть негодованию монаха.

Он схватил наконец своими мясистыми руками рубаху и рынком порвал ее на две части. Послушник помог Эрику освободиться от лохмотьев и снял пропитанную влагой и гноем перевязку. На какой-то миг брат Ансельм оторопел, увидев большой шрам от ожога на груди Эрика. Потом он осмотрел рану от копья под реберной дугой. Боже правый! Она была такой серой и опасной, как перед тем, как попасть в геенну огненную. Тягучий, желтоватого цвета гной вытекал из отверстия и издавал зловоние.

— Взгляни-ка, какая огромная рана… но она еще не почернела. Считай, тебе повезло в этой жизни еще раз. Да и нагноение такое, какое положено.

Я глядела на монаха, ничего не понимая, на то, как он, тихо бормоча себе под нос молитву, вынимал из сумки тампоны для обработки раны. Мне была известна смесь, состоящая из корней болиголова, клена, галеги и спаржи, и я знала, что послушники готовили для аптеки эту смесь. Ансельм присыпал рану этой смесью и намеревался проложить ее смоченным тряпьем. Я смотрела на его жирные грязные руки и грязь под длинными ногтями. Из рукава монаха выскочила вошь и по руке перебралась на живот раненого. И я увидела расширенные от ужаса глаза Эрика. Мастер Нафтали привык работать немного по-другому.

— У вас не… нет чистого полотна? — осторожно поинтересовалась я.

— А для чего? — дружески улыбнулся монах, продолжая запихивать в рану грязные лохмотья. — Главное, чтобы вся гадость вышла из поврежденного места. Можно, конечно, отказаться от тампонирования, но это будет уж слишком большим свинством. Положитесь на меня, я в этом деле знаю толк. Я изучал искусство врачевания, когда тебя и на свете не было, милое дитя.

Он, конечно, был прав. Брат Ансельм был хорошим лекарем, я знала его замечательную монастырскую аптеку со множеством ящичков-отделений и глиняных горшочков, в которой пахло медом и перечной мятой и в которой мы детьми с благоговением следили за тем, как развешивали лекарственные растения. Знала я и его небольшой огород, где он выращивал целебные травы, и помню, с какой гордостью он демонстрировал нам свои новые растения, которые выращивались в определенный срок, высушивались и заботливо хранились в одном из многочисленных ящичков, пока не потребуются для исцеления какого-либо недуга. Без сомнения, как аптекарь-гомеопат Ансельм был выдающимся ученым. Но в перевязочном деле, по моему мнению, он ничего не смыслил.