— Скинь платок, — приказал мне отец — с головы, скорей же. — Я медленно стянула платок с головы. — Что ты сделала со своими волосами? — Он схватил меня за кудряшки под сеточкой из серебряных нитей, будто рассматривая гриву одной из своих лошадей.

— Они сожжены. Мне пришлось их отрезать.

— Та-ак, сожжены. А вот это украшение на твоем лице? Оно откуда? — Он наклонился ко мне поближе и прошептал свирепо: — У тебя вид разбойницы! Твоя бедная мать перевернулась бы в гробу, если бы смогла видеть тебя такой!

— Мастер Нафтали составил для меня мазь…

— Так проси Пресвятую Деву Марию, чтобы она подействовала как можно быстрее. — Он поспешно накрыл мою голову платком. — Счастье, если будущий жених возьмет тебя в жены, не попросив увеличить приданое.

Я не поверила своим ушам. Какой жених? И прежде чем успела хоть что-то возразить, отец потянул меня назад, к хорам, возвысив голос, заговорил.

— Господа, дальнейшее выяснение невозможно, главный обвиняемый мертв. Как добропорядочный христианин, я проявляю милость, заявляя о снисхождении за совершенный моей дочерью проступок. Возможно, после смерти моей горячо любимой жены она не воспитывалась в должном повиновении. Господь таким болезненным образом объяснил мне, что я должен был сразу убить варвара-чужака. Всевышний учил меня, что женщину никогда нельзя оставлять одну. Я должен упрекнуть себя в том, что забыл Его слова. Дочь моя, я решил твою участь, сосватав тебя господину Кухенгейму. Он уже давно просил твоей руки, если ты, конечно, помнишь. Союз наших домов…

Я посмотрела на хоры. Красная мантия висела на спинке кресла, глаза всех лихорадочно сверкали, бокалы были наполнены.

— Но, отец…

— Союз наших домов более чем предпочтителен, ведь моя собственная невеста родом из соседнего графства. Дату предстоящей свадьбы мы обсудим сегодня в полдень.

Белокурая, тщательно подстриженная борода за столом раскланялась на все стороны и подняла бокал. Кухенгейм. Назойливый и фамильярный, с большим носом. Никто и ничто из Эйфеля, которому и принадлежало-то всего несколько виноградников. Самодовольный, один из тех, кто женится на девушке аристократического происхождения, и неважно, сколько шрамов украшает ее лицо… Я закрыла рукой рот… Нет, это не наяву, все это сон, дурной сон.

Между тем на хорах жених уже отмечал радостное событие: слышались пожелания счастья, непристойные замечания и рукоплескания, господа то и дело пили за здоровье отца. Только-только отпировали на одном празднике, как тут же подоспел другой! Отец остановился возле меня с довольным лицом. Ну конечно, после заявления о предстоящей свадьбе он не будет припоминать мне мои преступления. Как оглушенная, я опустилась на табуретку, которую подставил слуга. Отец рассудил просто. И как разумно было выбрано время! Объявив о свадьбе, он ловко отвлек внимание от моей прогулки — хорошо все продумал, хитрец! Жених, так и не узнавший о моем допросе, предавался мечтам о предстоящем. Если бы по всем рейнским землям ходили разговоры, высмеивающие свободного графа, который не смог удержать в узде свою собственную дочь, это имело бы унижающий его достоинство эффект. А если бы об этом узнал еще и кайзер! Его строгая мать позаботилась бы о том, чтобы я до конца своей жизни находилась за стенами монастыря… Образно выражаясь, отец сохранил и свое, и мое лицо. Но должна ли я быть ему за это благодарна? Я уставилась на хоры. В голове туман, руки и ноги будто налились свинцом и тянули меня к земле. Красная мантия, казалось, парила надо мной, чтобы опуститься и накрыть меня, красная, как свежая кровь, насквозь мокрая, пропахшая вожделением похотливого виноградаря…

Кто-то с силой распахнул большие двери. Гул голосов оборвался.

— Deus hic, мой дорогой граф! Ваш слуга просто не хотел впускать нас, я в это не мог поверить. Deus hic, дорогой граф Зассенбергский.

Отец обернулся. У входного портала стоял облаченный в пышные одежды представитель архиепископа Анно архидьякон Гервиг из Кельна. Однажды мы уже принимали его, когда освящали церковь, и я хорошо помнила большого человека с тонкими руками.

— Когда до нас дошло известие о нападении из Хаймбаха, мы сразу собрались в путь, дорогой граф. Всемогущий Господь услышал наши молитвы и даровал вам победу. Возмутительный поступок Хаймбахера, не правда ли?

С пунцовым лицом отец опустился перед вошедшим на колени и поцеловал поднесенное кольцо. Я слышала, как он извинялся за невнимательность своих людей, Гервиг при этом снисходительно улыбался. Я-то знала: уже утром покатятся головы людей из отряда охраны, не доложивших о прибытии столь высокопоставленного лица, не встретивших его подобающим образом.

Зал заполнился слугами, священниками и монахами из монастыря в развевающихся белых и черных одеждах, запах ладана чувствовался везде, где-то раскачивался серебряный крест. Для архидьякона подготовили стул, и все собравшиеся на хорах поспешили спуститься вниз, чтобы засвидетельствовать свое почтение. Вместо того чтобы принять участие во всеобщем приветствии, как это полагается даме, я, прихватив скамейку, скрылась за колонной и издали наблюдала за тем, что происходит, ни во что не вмешиваясь.

Отцу нужна была вся эта приветственная суматоха, чтобы понаблюдать за своим гостем со стороны, и я заметила его лишь тогда, когда он тяжело опустил руку на мое плечо.

— Самообладание, моя дорогая. Сейчас ты поприветствуешь архидьякона как сияющая невеста…

— Ах, отец, оставь же меня в покое, — попросила я.

— Дитя мое, после всего, что произошло, ты должна только радоваться, что господин Гуго еще хочет взять тебя в жены. В конце концов, он имеет самые серьезные намерения. Должен тебе заметить, чрезвычайно тяжело найти для тебя мужчину, ты в каждом находишь изъян. Я сыт этим по горло, и должно же это когда-нибудь случиться!.. Твоя мать была бы вне себя, если бы знала, что ты все еще не замужем. — Отец умолк, задумчиво погладил свою бороду. Недолгое молчание выдало его сомнения, была бы мать довольна его действиями. — Ну, будь веселой. — С этими словами отец стащил меня со скамейки и указал на господина Гуго — он все еще стоял на хорах. — Взгляни-ка, он молод и силен, да и в постели тоже, верно, не слабак! Вот увидишь, девочка. — Он ухмыльнулся.

По мне, пусть бы вассал Кухенгейм с его мужским достоинством покрылся оспинами, а я бы оказалась в пустыне, где мог бы закончиться этот кошмарный сон. Но такого счастья Господь Бог не дал мне, отец встал за моей спиной.

— Элеонора, — он стянул с меня платок, — Элеонора, теперь, когда твой слуга мертв, ты можешь нарушить свое молчание и сказать мне то, что я хочу знать.

Он не забыл об этом. Неудача в темнице все еще не отпускала его…

— Скажи мне, смелая девочка, — как сквозь туман, доносился до меня его голос.

Я закрыла глаза. Эрик. Далеким эхом звучало в моей голове его имя. Нет, ничто больше не могло повредить ему, он свободен. Мне вспомнился его голос с оттенком иронии и презрительные взгляды, перед тем как он с полным безразличием отворачивался от меня спиной.

— Скажи мне это, девочка. Я хочу знать, кого взял в плен. Что это за человек? Он благородного происхождения?

Голос отца звучал настойчиво. Я вздернула голову.

— Он… он был…

Предательница!

— Кем он был? Скажи мне!

Око за око, задыхаясь, подумала я. Я буду тебя предавать. Голова моя разрывалась от боли. Я предаю тебя — я хочу тебя предать, хоть чуть-чуть потешить себя местью тебе…

— Он… он самого высокого происхождения. — Я повернула голову, посмотрела отцу в глаза и почувствовала себя еще хуже. — Отец, под твоим кровом был сын короля.

Глаза его становились все больше и больше, он открыл рот, я увидела, как дрожит его язык.

И в эту минуту с хоров донесся крик:

— Колдовство! Колдунья! Она стоит здесь, посмотрите же! Быстро святой воды мне, я вижу ее, ну скорее…

Последние слова утонули в начавшейся суматохе.

— Колдунья здесь, в зале? Но где же, скажите, где?

Многие подпрыгивали в возбуждении, воздевали руки к небу, понятия не имея, где и что им искать. Служанки убежали на кухню, монахи опустились на колени молить Всевышнего о милосердии, пока они еще могли своими силами противостоять злу… Одно лицо я узнала, однако, сразу же: Фулко, аббат монастыря Святого Леонарда. Бледный, с широко раскрытыми глазами, тупо уставившийся на меня. Его иссохший палец указывал на меня.

— Ты колдунья, чертовка, ты заключила союз с язычником, я знаю это, знаю… — гремел его голос по всему залу.

Наступила полная тишина. Все воззрились на меня со смешанным чувством неверия и страха одновременно. Ради всех святых, что же еще произойдет сегодня? Отцовская рука буквально впечаталась в мое плечо.

— Что говоришь ты, Фулко? Ты обвиняешь мою дочь в колдовстве? — прогремел его голос.

— Я уверен, она и этот язычник превратили в руины мою церковь, они сожгли ее, оставив лишь пепел, эти двое…

Фулко подошел на шаг ближе. Казалось, все присутствующие разом затаили дыхание. Молчали стены, и даже ветхие перекрытия на мгновение перестали скрипеть. Воцарилась безысходная тишина. Аббат обвинил дочь свободного графа в поджоге церкви! Архидьякон первым пришел в себя. Он медленно поднялся со своего стула и подошел к нам.

— Что мы слышим? В дни Пасхи говорят о колдовстве? Объяснитесь, брат, — обратился он к Фулко, не сводя с меня своих холодных серых глаз.

— Они подожгли мою церковь, она и этот черт-язычник, сатана в монастыре…

— Остановитесь, брат. — Одним движением Гервиг лишил слова разбушевавшегося аббата. — Это слишком серьезное обвинение. Вы должны рассказать об этом подробнее. Мой дорогой граф, своим посещением мы хотели лишь засвидетельствовать вам наше почтение, чтобы вы дали нам отправиться в Хаймбах и изложить на безбожника Клеменса взыскание и епитимью. Святой отец немедленно наложит в отношении него интердикт, можете быть уверены. — Он задумчиво оглядел меня сверху донизу. — К тому же мы отмечаем Пасху, во время которой никому не дано право судить. Мы думаем, что для таких упреков нужно найти веское основание.

Отец не убирал руки с моего плеча, этим утешая меня.

Люди дьякона с деловым видом бегали по залу, сдвигая в стороны столы и кресла, служанки с невиданной прытью убирали со столов остатки еды и выгоняли собак. У самого большого стола был установлен крест, архидьякон расположился в кресле с мягкой обивкой.

Отец буквально вонзил свои ногти мне в плечо. Это вывело меня из оцепенения.

— Элеонора, ты ведь невиновна, скажи, что ты невиновна? — В голосе отца было столько тревоги. Конечно, я невиновна, разве они этого не знали? Кто-то дал мне в руку бокал, и я смело сделала глоток.

Начался церковный суд, устроенный архидьяконом кельнским. Семь благородных мужей из свиты были торжественно приведены к присяге и заняли места за длинным столом. Взгляды всех были направлены на меня.

Гервиг Кельнский поднялся с кресла, задумчиво поправил свою шляпу. Потом осенил всех крестным знамением и повернулся ко мне.

— In nomine Patris et Filii et Spiritus sancti, amen.[56] Элеонора Зассенбергская, встань перед столом суда.

Отец ободряюще подтолкнул меня — ну, смелее. Для него сбоку было оставлено место, куда он и направился. Один из слуг проводил меня вперед.

— Вы Элеонора, дочь свободного графа Зассенбергского?

Я молча кивнула.

— Против вас выдвинуто тяжкое обвинение. Настолько тяжкое, что мы решились на то, чтобы нарушить заповедь, запрещающую во время Пасхи вершить суд. Так как его высокопреосвященства архиепископа нет в Кельне — он находится в свите его величества кайзера, а дело не терпит никаких отлагательств, — мы рассмотрим его прямо здесь. В надежде на то, что Бог простит нас за это.

Он прервал свою речь и посмотрел мне в лицо.

— Готовы ли вы дать нам ответ?

Совершенно сбитая с толку, я провела рукой по лбу и, не находя слов, уставилась на него.

— Вы обвиняетесь в колдовстве аббатом монастыря Святого Леонарда. Повторите ваши обвинения, брат Фулко.

Гервиг опустился в кресло. Я все еще в нерешительности стояла у стола. Колдовство?

— Она… она и этот человек, которого она называла своим оруженосцем и конюхом, этот чужак, происхождение коего никому не известно, вместе подожгли церковь, чтобы через огонь легче попасть в преисподнюю. Как вы сами видели, церковь сгорела дотла со всем, что было внутри, со всеми святынями во славу Господню…

— Ее видели вместе с живым чертом! — взволнованно выкрикнул монах. — Вначале он поцеловал ее, а затем потянул за собой в горящую церковь, и ее рука была в его руке. Брат Адам может это засвидетельствовать!

— То была ночь кометы, — прошептал другой. — Небесная посланница сеяла несчастье…