Дагмар Тродлер - В оковах страсти

Тенью проскользнув вслед за своим мастером, Тассиа исчез в пещере. Эрик и я остались одни.

— Благодарю тебя, любимая, что ты пришла, — тихо произнес он и протянул мне навстречу руку. — Я не перенес бы, уйти без… без тебя…

Я молча отстранилась от него. Мои страдания были безмерны. Эрик взял с подноса два бокала и один протянул мне.

— Выпьем на прощание, любимая.

Вино ударило мне в нос, я покачала головой. Если после долгих дней голодания я выпью хоть один глоток спиртного…

— Тассиа принес лучшее вино, которое смог найти, Элеонора. Выпей ради меня.

Как и следовало ожидать, вино тут же ударило мне в голову. Покачнувшись, я ухватилась за ковер у входа в палатку.

— Что с тобой? — испугался Эрик.

Я сделала второй глоток, потом третий, и еще один — и предалась бархатному опьянению рубиново-красного напитка, подействовавшего на меня после строгого поста, словно яд. У меня закружилаь голова. Бокал покатился в траву, вино вылилось мне на ноги. Эрик встал на колени, чтобы вытереть мои ноги.

— Не уходи.

Да мой ли это голос? Хриплый, незнакомый… Он напрягся, крепче обхватив меня.

— Не уходи.

Я крепче вцепилась в ковер.

— Элеонора, я… я не могу…

Он посмотрел вверх. А потом выпрямился. Больше мы не сказали друг другу ни слова, пока не начала сотрясаться земля. Кто налил масла в огонь? И когда? Пламя высоко взметнулось, разошлось вокруг нас по траве, я метнулась в него, забыв, кем была и откуда пришла сюда, забыв день и час, лишь считая мгновения, удерживаемая его глазами, которые обещали мне момент вечности. Боль была заглушена, похоронена неизведанным дотоле ощущением удовольствия, и когда она грозила возобновиться и побороть меня, я начинала кататься по пламени, думая, что смогу его погасить.

Эрик написал на моей коже свое имя, написал его своею кровью и слезами, его росчерк украшал каждую часть моего тела, как орел отца — его грудь. Любовь и ненависть, как две пашни, возделываемые одним плугом… Он резко повернул плуг и глубоко вонзился в пашню, а потом, вскрикнув, откинул голову. «Будь ты проклят, Альберт», — будто когтями, вцепился он в мои плечи, и то, что он передал от себя мне, жгло, как жидкий лед…

Мы, не отрываясь, смотрели друг на друга. Пот стекал по моему лицу. Он растерянно качал головой, и я едва почувствовала, как он покинул меня, до глубины души поразившись своему всплеску чувств.

В свете луны он проскользнул к пруду, этот король эльфов с белой кожей. Плача навзрыд, я каталась по траве, обхватив голову руками, — око за око, он заставил меня почувствовать это, заплатить за это, и его стон выдал его ненависть… Униженная и оскорбленная стыдом и насилием, я доползла до входа в палатку, отыскала шелковое ложе, заботливо приготовленное Тассиа, и натянула на себя покрывала, все еще дрожа от стыда и не смея взглянуть на себя. Крохотный свет масляной лампы мерцал подбадривающе, будто знал о моих страданиях, которые щипцами, как грубый кузнец свое железо, так и сжимали меня. Я почувствовала приступ тошноты, меня вырвало вином в плевательницу; отодвинув ее подальше, я принялась горько плакать.

Ночи в палатке Тассиа, казалось, не будет конца. И все же я перенесла ее, как водяные волны, которым лишь смотрят вслед, не пытаясь их удержать. Ни одно слово не могло избавить меня от боли. Я зарылась лицом в подушки, мягкие и холодные, льнущие к моей голове, словно рука. Его рука…

Сколько времени он просидел передо мной на корточках, с растрепанными волосами и бледным лицом, положив руку на мою голову? Почувствовав его присутствие, я повернулась на другой бок. Он издал какие-то звуки на своем варварском языке — по всей видимости, просьбу о прощении, а может, то были лишь ругательства на виновника всех горестей, о которых я еще не знала. У меня не было сил убежать или прогнать его. Как это уже было однажды, время замедлило свой ход. Его глаза, красные от слез, неподвижно застывшие от выпитого вина, не отрываясь смотрели на меня.

— Невелико счастье связаться со мной…

Его голос, надрывный и дребезжащий, заставил меня вздрогнуть, и я вновь зарылась лицом в подушки, подавив в себе крик глубокой печали.

— Ты не сможешь вынести холодов, возлюбленная моя…

Голос приблизился и оборвался. Я высвободилась из холодных объятий шелковых покрывал, почти что страстно желая взглянуть в его глаза, и тут наши взгляды встретились, шум в моей голове прошел.

— Тебя знобит, любимая…

Эрик попытался залечить нежностью мои раны. Его преданность заставила меня забыть о том, чему свидетельницей была одна луна, — король Никто и Ничто разделил со мной брачное ложе, которое уже было обещано другому. И как только забрезжило утро, я нашла в себе силы сказать слова, которых ему пришлось так долго ждать.

— Я отпускаю тебя.

Лампа Тассиа погасла в тот самый момент, как только Эрик склонился надо мной, чтобы в последний раз коснуться моих губ.

— Самая любимая, ты… моя жизнь…

И бесшумно, как тень, как привидение, исчез в сумерках наступающего утра, вернув меня в царство Тассиа из шелка и розовой воды.

Я вздрогнула, почувствовав на своих плечах чье-то прикосновение. Надо мной склонился мастер Нафтали.

— Ты страдаешь от любовных терзаний, дитя мое. Пусть любовь исцелит твою душу и придаст тебе сил. А теперь тебе нужно вставать, начинается новый день. Пойду распоряжусь приготовить тебе все для купания, помойся, прежде чем уйдешь отсюда.

Он тихо удалился.

Я с трудом повернула голову. Место рядом со мной было холодным, будто там и вовсе никто никогда не лежал. Зато я обнаружила целое море цветов, которые источали аромат такой свежести, словно кто-то сорвал и принес их сюда только что. Его не было. Не веря самой себе, я терла глаза руками.

Мне показалось, что стенки палатки вот-вот обрушатся на меня, когда я осознала произошедшее. Одна. Я ощутила душевную боль почти физически, я окунулась в нее с головой, свернулась в клубок, съежилась и накрылась влажным одеялом. Одна! Я тихо раскачивалась из стороны в сторону. Рука скользила по матрасу в напрасном желании обнаружить его — и среди множества цветов нащупала какой-то предмет.

Я села, вытерла глаза и стала рассматривать то, что оказалось в моих руках: то была цепочка с серебряной подвеской. Руны, рассказывающие о судьбе. Серебро утешающе блестело в свете лампы. Он оставил мне свой амулет, полученный им при рождении. Мои слезы закапали прямо на отдающую блеском пластину, медленно, жемчужинами скатываясь вниз прямо на одеяло.

Слуга еврея приготовил мне благовония для купания, чтобы я по религиозному обряду очистилась от соков ночи. Вода была горячей и благоухала лимонной мелиссой и мятой, и мысли мои воспарили с водяными парами ввысь, так и не превратившись в слова. Тассиа в последний раз, потчуя меня молоком с пряностями, протянул наполненный бокал и ушел с печальной улыбкой.

Дорогу до замка я проделала как во сне. Храпящие стражники, спящие солдаты, чавкающие и что-то хрюкающие, бурчащие себе под нос, наевшиеся до отвала еще с вечера, они не заметили меня. Во дворе что-то промелькнуло за повозкой с сеном. Пыль поднялась столбом. Я испугалась. Кто подстерегает меня? Они наблюдают за мной? Трясущимися руками я спрятала амулет и проскользнула к себе в кровать.

То не было сном, дарованным Богом, но на бодрствование походило еще меньше. Я лежала в кровати в бесконечных метаниях между тем, что произошло, и действительностью в образе Майи. Она, как и каждую ночь, хрипела, точно умирающая.

Мне не удавалось представить его лицо. Я чувствовала пряди волос, которыми он щекотал мою грудь, его дыхание. Но его лицо, обезображенное и темное в тот момент, когда над нами совершали насилие и он кричал в ночи имя моего отца, требуя возмездия, — это лицо его навсегда осталось в моей памяти белым пятном.

Наутро отец открыл башню. Я вновь получила свободу. Но на посещение лаборатории еврея все же был наложен запрет, отец не хотел рисковать, чтобы моя доказанная перед всем миром благопристойность вновь могла оказаться под вопросом. Я видела Нафтали лишь тогда, когда он приходил к Эмилии. Его посещения всегда волновали меня: видеть его означало вспоминать все с болью и тоской, но когда он просил меня помочь ему смешать настойки у кровати больной, я, как и прежде, занималась бутылочками и порошками, и мне казалось, что от них исходит благостный покой и ложится на мою душу, прогоняя напряженность. Мы обменивались с ним всего лишь несколькими словами, ведь за нами наблюдали горничные: они лишь изредка отходили от меня.

Одна из них вела за мной слежку, докладывая обо мне аббату. Она увидела розу, которую я тайно вынимала на свет Божий. Кто знает, что она еще выведала? Может быть, обнаружила и скрытое от посторонних глаз железное кольцо за широким кирпичом в стене?

Я ощутила ни разу не изведанное мною чувство одиночества… Будущее представлялось мне вязкой трясиной из меда и яда. Рыцарь, который хотел бы взять меня летом из Берга с собой и перед которым я теперь почти ежедневно сидела за отцовским столом, заслужил уважение церкви и таким образом указал мне то место, которое предопределено мне в жизни. Он оказывал мне надлежащие знаки внимания, приносил подарки, какие следует преподносить даме благородного происхождения, — ленты, тесьму и даже маленькую собачку, тявканье которой очень скоро стало действовать на нервы, — но в остальном он относился ко мне так, будто все это не более чем приятное развлечение. В его присутствии я чувствовала себя как тело, не имеющее голоса. Отец принимал мое молчание с благосклонностью, и это было доказательством того, что его намерения поскорее выдать меня замуж были верными.

Положение Кухенгейма при дворе отца в результате помолвки значительно укрепилось, и наверняка ему было дозволено скакать в первом ряду, когда свободный граф в следующий раз отправится в поездку. Некоторые завидовали такому его продвижению. Меня это не утешало.

Майя шила мне туники со шлейфами и такими длинными рукавами, что я спотыкалась. Эта мода была завезена к нам фламандскими торговцами платками из Франции. Рыцарь хотел, чтобы я носила одежду в светло-голубых тонах, и все выполнялось согласно его желаниям. Отец не экономил на шелковых лентах, которые Майя прилаживала так ловко, что они подчеркивали женские формы в тех местах, где их не было. Рыцарь кивал с одобрением.

— Слуга нашел в саду ваши туфли. Откуда бы им там взяться?

Гизелла держала в руках пару грубых деревянных туфель, которые жених считал модными. Майя отобрала их у нее и начала натирать до блеска. Я принималась изучать узор на подушке, на которой сидела. Эх, если бы они только знали, что, как только никто не следил за мной, в саду я сбрасывала с ног ненавистную обувь и босиком бегала по траве, по земле.

С удивлением я заметила, как возрастало ко мне почтение и уважение прислуги. Ни одна из служанок больше не осмеливалась дурачиться, когда я появлялась на кухне, чтобы отдать распоряжения. Они будто предчувствовали, какие большие перемены предстоят, и старались четко выполнять свою работу, не заставляя всякий раз подгонять себя. Из меня, кажется, получится замечательная хозяйка. Я невесело усмехнулась. Все происходило так, как того желал господин фон Кухенгейм. Кобылка была взнуздана и бегала на короткой привязи, не вставая на дыбы, и летом ее отведут в стойло, чтобы объездить.

Я все еще много времени проводила с горничными в ткацкой комнате. Мы ткали, создавали образцы узоров, разглаживали и расправляли детали одежды, так как отец, не принимая никаких отговорок, принудил меня наполнить сундук с приданым, и эта его просьба была столь же навязчива, как и желание моего жениха разбогатеть. Майя с удовольствием разбирала шелковые нитки светлых, радующих глаз тонов, которыми я вышивала на тканях цветы, а мой духовный отец читал нам вслух псалмы.

— Господь — Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться. Он пасет меня на злачных пожнях и водит меня к водам тихим…

Нить, которую я поспешила пропустить через ткань, оборвалась. Цветок, который я вышивала, сморщился и унял.

— И хотя я бродил уже по мрачной долине…

Взгляд патера Арнольда блуждал по мне. Он увидел, как игла глубоко вошла мою руку, увидел кровь, которая капала на ткань и испортила усик цветка, над которым я работала последние дни, и то, как безучастно я к этому отнеслась.

— Фройляйн, вам нехорошо? — тихо спросил священник и отложил Псалтирь в сторону.

Я смотрела на свою руку, будто она и не была моей. Казалось, игла пронзила не руку, а мое сердце, но той раны не видел никто, и от боли я чуть не лишилась чувств.