— Что думала?

— Ничего! — грубо отрезала она. Тут же произошла обычная для Милены быстрая смена настроения, и она добавила задумчиво: — Значит, ты считаешь — нам лучше сразу расстаться, не тянуть?

— Я этого не сказал! Не надо мне приписывать то, чего я не говорил!

И тут начали бить куранты. И мы с Миленой, переменчиво освещенной вдруг расцветшим фейерверком, чокнулись бокалами.

* * *

И с Фимой — кофейными чашечками, в которых теперь была налита водка.

* * *

Программу первого курса актерского факультета подмастерье Милена (слово «подмастерье» применительно к девушке может показаться кому-то намекающе-шаловливым и даже скабрезным из-за путаницы прямого и кривого смыслов, ну, да что поделаешь, если у кого на уме камасутра) прошла месяца за полтора, второго — за три недели, дальше дело пошло еще быстрее.

Собственно, такому алмазу, как Милена, нужна была только огранка — отработка некоторых практических навыков, шлифовка техники. Основное она знала и умела от природы, интуитивно.

В выпускном спектакле (я выбрал «Короля Лира»), состоявшемся в моей квартире, она сыграла не только всех дочерей Лира, но и графа Кента, Глостера, шута и даже старика-арендатора. Смены декораций не было ввиду их отсутствия, действие шекспировской пьесы перемещалось из комнаты в кухню, из прихожей в ванную, где я был и единственным зрителем, и режиссером, и госэкзаменационной комиссией, и одновременно подыгрывал Милене за всех остальных персонажей.

Какой трогательной получилась у Милены принцесса Корделия: чистая, скромная, добросердечная, всего лишенная и безвинно страдающая — оттого, что ее сбрендивший отец не поверил в ее неброскую, непышнословную любовь к нему, не оценил, не понял; какие истые слезы горячей благодарности засверкали в ее несравненных лучезарных очах, когда я в роли Короля Французского вскричал (с пылом, перевод Т. Л. Щепкиной-Куперник): «Прекрасная, ты в нищете богата!..»

И как тонко, со знанием дела, от души Милена разоблачила «демона с сердцем мраморным» — эгоистичную двоедушную притворщицу Гонерилью («Отец! Люблю вас больше, чем словами скажешь; Превыше зренья, воздуха, свободы, Всего, что ценно, редкостно, прекрасно!..» — перевод тот же).

Больше мне учить Милену было нечему, это уже она скорей могла научить меня, как играть.

Почему при таких способностях она занималась в школе на «тройки» — этот вопрос я оставляю на совести отечественной педагогики, для которой Песталоцци, Ушинский и Януш Корчак ушли в историю и назад не вернулись.

И вот я решился отправить Милену в самостоятельное плавание. Хотя осознавал, что вероятнее всего это означает конец нашим отношениям.

* * *

— Может, все-таки ты поговоришь с Дорой Филатовой обо мне, ну, порекомендуешь меня?.. Ну, пожалуйста!

— Не-а, — сказал я. — Это скорее навредит.

— Почему?

— Дора может плохо подумать о тебе. С какой стати взрослый мужчина проталкивает в кино молоденькую девушку? Она же не дура. Она Дора, а не дура.

В окрестностях Милены

— Она все равно нас видела вместе и не раз. Представляю, что она обо мне подумала... — вздохнула Милена.

— Вряд ли она тебя запомнила.

— Так многих она с тобой видела? — парировала Милена.

— Не язви.

Здание это когда-то было дворянским собранием, а теперь находилось внутри ограды киностудии, состояло на балансе и называлось репетиционным залом. Особенностью этой пародии на архитектуру Древней Греции было обилие низкорослых пузатеньких колонн как снаружи, у входа, так и в фойе, и за одной из них мы с Миленой стояли.

— Не возьмет она меня, — заныла Милена. — Если ты не попросишь...

— Ты уверена, что все в кино делается только по блату?

— Конечно. Ты наивный, как маленький ребенок. Все это знают.

— Ты — посланец с Божьим даром, — серьезно сказал я. — Тебя послал Зевс. Иногда его называют другими именами, но это не важно. И этот дар ты должна, ты обязана отдать людям. Иначе покой тебе не светит, будешь маяться всю жизнь. — Покончив с небесностью, я, чтобы стало понятней, добавил по-простому: — Ты гениальна, дура, как ты до сих пор этого не поняла?! — И чтобы еще доходчивей было, легонько наподдал Милене коленкой под зад, вытолкнув ее из-за колонны в сторону дверей, у которых толпились девушки. — Ты все можешь, Милена, миленькая!

— Как ты сказал — «миленькая»?.. — она остановилась и ошалело повернулась ко мне.

* * *

В зале все оставалось в соответствии с временами первого бала Наташи Ростовой — частокол колонн, а по периметру под потолком — внутренний прогулочный балкон, половину которого уборщица Зоя Ивановна, поразительно похожая на Маргарет Тетчер, уже вымыла, когда я на нем появился.

— Вытирайте ноги! — сказала она сердито, приостанавливая возвратно-поступательные движения своей швабры.

Я приложил палец к губам, прокрался к ближайшей колонне и осторожно выглянул.

Внизу за столом сидели маленькая черноволосая женщина лет пятидесяти — знаменитый режиссер Дора Филатова и ее режиссерская группа: четыре дамы разного возраста плюс бодренький консультант пенсионер Трухнин.

Перед ними стояла кричаще, с перебором намазюканная барышня, тоскливо бубнившая:

— Офёл увидел фоловья и говорит ему: пофлуфай-ка, друфище...

Не видела она ни осла, ни соловья. Никогда.

— Ага, — шепотом сказала Зоя Ивановна, глаза ее горели огнем искреннего понимания, — вы хотите подслушать?!

Она заговорщицки прижала указательный палец к губам — мол, буду нема, как могила, и принялась дальше елозить по полу тряпкой. Внизу буйно разорялась уже другая девица:

— На Сенатской площади-и убивали на-ас!!! Но глаза незрячие-е открывали мы-ы!!! — сладко упиваясь страданиями революционеров и самой собой, она, как пасхальные яйца, раскрашивала слова разными интонациями — без меры и вкуса, чем поцветастее; тянула нараспев концовки строк, трагически закатывала глаза, в общем, «рвала страсть в клочья».

— Спасибо, — сонно сказала Дора. — Для этого фильма вы нам, к сожалению, не подойдете. Надеюсь, в другой картине вам повезет больше.

Девушка, непонятно за что поблагодарив, направилась к выходу.

— Вот скукотища, — зевнула Дора. — Налейте мне еще кофе. Никак не могу проснуться. И пригласите следующую конкурсантку, — последнее слово она произнесла с насмешливо-шаржированным французским прононсом.

— Виталий Константинович, — раздался над ухом шепот уборщицы, — когда будете уходить, закройте дверь.

Я кивнул и опять глянул вниз.

— Вы можете прочитать что-нибудь наизусть? — справилась Дора у вновь вошедшей.

— Наизусть? Ой, я ничего не помню...

— Не страшно. Вот это — бриллиант стоимостью в миллион долларов. — Филатова положила на краешек стола спичечный коробок. — Мы — охранники. Вы должны нас так отвлечь, чтобы мы не заметили, как вы этот бриллиант стибрите, свистнете, слямзите, умыкнете... Не знаю, как еще сказать?

— Украдете, — подсказал пенсионер Трухнин, который помнил еще Станиславского — так, по крайней мере, он всем говорил.

После некоторого раздумья дебелая деваха быстрым шагом, ставя ногу за ногу — «елочкой», напропалую виляя бедрами и отчаянно строя на ходу глазки, подошла, лихо уселась на край столешницы, поразмыслила и, видимо, решив, что юбка задралась недостаточно высоко, подтянула ее чуть ли не к поясу, апеллируя взглядом в основном к пенсионеру Трушину, единственному мужчине в этой компании, а он подыграл ей — изобразил губами экстазную букву «о», тогда она с фальшивой заинтересованностью осведомилась:

— А шо вы здесь делаете?! А вы здесь работаете?! А чиво вы такие серьезные?! Ой, а шо это?! — она показала пальцем на потолок.

Но рука Доры успела к коробку раньше, после чего она процитировала того человека, которого помнил Трухнин:

— Не верю!

— Конкурсом интересуетесь? — спросила Зоя Ивановна.

А я-то думал, она уже ушла. Опять приложил палец к губам и отошел в сторонку — единственным невымытым местом на балконе оставался сухой пятачок у колонны, где я стоял раньше.

Наконец свершилось — настал черед, «моя протеже, Ростова молодая» учинила свой дебютный выход в свет (словечко «учинила», как станет ясно из дальнейших событий, здесь как нельзя более уместно). Мое произведение, впервые выставляемое на суд знатоков, за неимением Андрея Болконского — князья теперь на балконах прячутся — ввела помрежка.

Она всех вводила — шла по пятам за каждой, чья аудиенция у Доры закончилась, громко объявляла в открытую дверь: «Следующая!», а когда следующая — либо робко, либо пытаясь скрыть робость под напускной развязностью, демонстрацией своей независимости (преимущественно через походку, при помощи телодвижений) следовала за ней, помрежка говорила ей, приостановившись на полдороги и указывая на участок паркета посреди зала: «Вот здесь станьте, чтобы вас было видно» (хотя где бы соискательница ни стала, ее все равно было видно, спрятаться было негде), после чего возвращалась на свой стул за инквизиторским столом. Помрежка только-только закончила трехмесячные курсы помощников режиссера, очень старалась и ни разу не перепутала.

— Где-то я вас ви-идела... — протянула Дора. — А-а, вспомнила...

Она принялась беззастенчиво рассматривать мою ученицу с ног до головы. Потом поочередно наклонилась к уху соседки слева и соседки справа. Тему разговора нетрудно было угадать — о том, что Милена живет у меня, знали уже многие. Соседка слева стала перешептываться со своей соседкой, а соседка справа — с пенсионером Трухниным, также меряя при этом Милену взглядом с макушки до пяточек, а она спокойно стояла, изучала их. Правда, был вначале момент, когда Милена закусила губу, но быстро овладела собой — до такой степени, что я поразился ее невозмутимому виду, скрывавшему, как я догадывался, ледяную ярость.

— Что-то я сонная, — сказала Дора. — Вы сегодня совсем слабый кофе сварили, не берет.

— Кофе, как обычно, — пожала плечами помрежка. — Налить еще?

— Да, пожалуйста.

Конечно, это уже было явное хамство. Милену сначала бесцеремонно разглядывали, перемыли ей косточки, затем стали игнорировать, причем демонстративно.

И тут вдруг раздался прокуренный баритон:

— Вы что, блин, сюда кофе пришли хлестать или работать, сонные тетери, понимаешь ли?

Дора Филатова моментально проснулась, открыла рот, а закрыть забыла. Помрежка пролила кофе мимо чашки на скатерть.

— Что?! Кто?! — сказанул ошарашенно пенсионер Трушин с глазами, как блюдечки.

— Конь в пальто! Я не мешаю вам, ребятки? Может, мне уйти, мать вашу? — продолжала Милена голосом крепко пьющего портового грузчика с криминальным прошлым. И дальше уж совсем рявкнула. — Чем вы, блин, ночью занимаетесь, если на работе дрыхнете?

Она ухитрилась не только сымитировать один к одному мужской голос, но еще и интонационно передать характер — бесшабашный, порой дерзкий, но тут же смягчающий дерзость переводом ее в добродушную, слегка бравирующую укоризну.

Пенсионер Трухнин, оглядываясь — не спрятался ли какой бузотер за спиной, задал самый дурацкий вопрос из всех, какие можно представить, впрочем, ему это было свойственно всегда:

— Кто это сказал?

Второй режиссер Пачулина, сидевшая было к Милене вполоборота, начала медленно, как в рапиде, поворачиваться к конкурсантке в фас, ассистентка Мальвина инстинктивно вскочила.

— Та-ак, — произнесла наконец Дора. — Кто это сказал?

— Я, — испуганной мышью пискнула Милена.

— Повторите, — проговорила Дора. Глаза у нее все еще были широко открыты. Грузчик не просто повторил слово в слово — Милена сделала дубль-вариант: добавила хрипотцы и выражение «ядрена вошь», что в контексте сказанного вполне могло восприниматься не только связкой слов, но и в качестве обращения к Доре, как характеристика последней.

— Так... так... — Дора перевела взгляд с Милены на ассистенток. — Вы что-то сказали?

— Мы молчим, — оробевшим хором сообщили ассистентки.

— Молчите... и хорошо... — сказала Дора, вновь уставилась на Милену и после некоторого пристального рассматривания спросила: — Как вас зовут?

Милена ласково улыбнулась ей. Дора, не отрывая от Милены своих зрачков цвета свежезаваренного чая, слегка посыпанного мелконарезанным укропом, тоже растянула губы в стороны.

— А воспитанные люди сначала себя называют, — уже своим голосом, тоном хорошо воспитанной девочки доброжелательно и совершенно безмятежно сообщила Милена.

Филатова и это проглотила:

— Вы правы. Меня зовут Дора Григорьевна.

— А меня — Милена. Вы уже проснулись?

— Да, спасибо. Вы лучше кофе.

Видно было, что Дора прекрасно понимает — Милена вежливо, с тонкой издевкой грубит ей, но злости в Доре не просматривалось, только восхищение и живой интерес.