— Восстановили в правах. Нужно только письмо от тебя такое, как ты в прошлый раз писала. Что ты платишь за мою квартиру триста девяносто шесть долларов в месяц. Они там уже знают, что остальное платит Восьмая программа.

— Кому отправлять?

— Отправь мне.

— Завтра утром пошлю с курьерской почтой. Или надо раньше?

— Не-е. Куда еще раньше? Мне назначили только на той неделе прийти. Спасибо тебе, детка. Не хочется тебя расстраивать. Честное слово. Думала, сама справлюсь. А то все прошу у тебя и прошу. Надоело. Да вот продукты такие дорогие, а денежки у меня летя-ят. Хорошо, хоть на телефон хватает. А ведь уже холода скоро, а здесь все на электричестве.

— Да, я знаю, мам. Не переживай. Значит, завтра с утра первым делом идешь получать перевод, поняла?

— Поняла.

— Можно тебя попросить?

— О чем?

— Никогда и ничего такого от меня не скрывай.

— Не буду, — пообещала она.

— И еще, раз и навсегда, кончаются у тебя деньги — подними трубку и позвони мне. Надо что-нибудь — позвони мне. Курсы вязания, новый пояс, тостер — мне наплевать, что именно! Это ложная гордость. Ты же моя мама. А я тебе дочь и не хочу, чтобы ты сидела в этой проклятой квартире без света или без тепла или ходила голодная только потому, что тебе неловко попросить! Ты меня слышишь, мам?

— Да.

— Нет, это ж надо, двадцать семь долларов в месяц! Им там просто наплевать, что делается со стариками. А если бы ты с голоду умерла? Теперь понятно, как можно оказаться на улице. И ты хочешь прожить на четыреста долларов в месяц.

— Четыреста семь.

— Все равно, мама. Главное, они чихать хотели, или скажешь, нет?

— Похоже, да.

— Ладно, ты не волнуйся. Все будет в порядке. Обещаю. Письмо я напишу. Но этим засранцам пора и меру знать. — „Засранцы" у меня ненарочно вырвались. Просто я здорово разозлилась. Но даже мама пропустила это словечко мимо ушей, а иначе обязательно бы заметила.

— Ну хорошо, а ты-то как, детка?

— Прекрасно, мам. Все прекрасно. Может, будет новая работа.

— А с этой ты что, ушла?

— Нет. Я тебе все расскажу через несколько недель. Это на той же самой телестудии. Скорее, как повышение.

— Ох уж эти твои повышения!

— В любом случае завтра встаю чуть свет. В Лас-Вегас еду.

— Как интересно!

— Там будет конференция. Сомневаюсь, что так уж интересно.

— Брось там за меня доллар в какой-нибудь игральный автомат, а если выиграешь, сразу пришли, — и засмеялась. Хорошо, что она смеется.

— Обязательно, мам Я тебя очень люблю.

— И я тебя люблю, детка.

— На Рождество увидимся.

— Жду не дождусь. Ну, засыпай теперь.

— Сейчас засну.

Но пока я уснула, прошла целая вечность.


Наутро я отослала по почте свой бюллетень, чтобы проголосовать за День Кинга, поскольку буду в отъезде, получила деньги по последней пятитысячной облигации, из которых отправила маме пятьсот долларов и письмо по поводу пенсии, и почувствовала себя в тысячу раз лучше, когда села в самолет. Этой новой работы я добьюсь. Я чувствую. Я ее заслужила, она должна быть моей. Я не сомневаюсь. Сам Бог хочет, чтобы я смогла в состоянии помогать маме. Жутко подумать, что вдруг когда-нибудь я не смогу. Потом, это мой долг. Она всю жизнь работала. Именно она, как лошадь, чтобы прокормить всех нас. Теперь она старенькая, у нее никого нет, и без помощи ей не обойтись. Я старшая дочь и сделаю все, что смогу, чтобы ей было легче. Хочу, чтобы остаток ее жизни был приятным. Счастливым Не желаю, чтобы она дергалась, думая, как заплатить за то и где взять на другое, чтобы на это тратила силы.

У меня уже есть одна идея. Первую программу я предложу сделать о пренебрежении к старикам. О том, как с ними плохо обращаются, как государство о них не заботится, как иногда от них отказываются собственные семьи и о том, что можно сделать, чтобы изменить такое положение. Всех ответов у меня нет, зато есть кое-какие соображения. Через три недели станет известно, удастся их обнародовать или нет.


Лас-Вегас меня взбодрил. Возникло ощущение, что должно произойти что-то необыкновенное. Там, наверное, так себя чувствуют все, но что же тут поделаешь! Огни мигают, тысячные толпы переливаются из одного казино в другое, машины сигналят, щелкают сотни рычагов игральных автоматов в холле „Цезарь Палас" (именно там я остановилась), кругом дребезжат звонки, и игроки вскрикивают, как сумасшедшие, когда им выпадает лучший результат, — целое море звуков.

Едва развесив вещи в шкафу, я кинулась на первый этаж, бросила первую двадцатку в прорезь автомата и стала ждать, чтобы выпал выигрыш. Не выпало ничего. Час поиграла в очко и выиграла четырнадцать долларов, вернулась к двадцатицентовым автоматам и отыграла свою двадцатку. К этому времени я уже устала и решила подняться наверх и залечь в знаменитую ванну в этом отеле, с пузыриками, что и сделала.


Семинары проходили в Конгресс-центре минутах в десяти езды от гостиницы. На следующее утро к ее входу за участниками подкатил специальный автобус. Я вошла. Первое свободное место было как раз рядом с молодым черным человеком. И, конечно, красивым. Таким красивым, как мне нравится — немного грубоватым. Мне было неловко сесть с ним рядом, но пройти мимо нельзя, было бы слишком очевидно. Я села. Он тут же повернулся ко мне.

— Привет, — произнес он баритоном — Чарльз Тернер, телестудия Сан-Франциско. Приятно познакомиться!

— Очень приятно, Чарльз. Саванна Джексон. Телестудия Финикса.

Не знаю, как выглядели остальные, но у этого все, казалось, на месте.

— Э, да это наш филиал. — Я кивнула, улыбнулась, не зная, что дальше делать или говорить.

— Я в этом центре первый раз. А ты?

— Четвертый, — ответила я.

— Стоящее дело?

— Как сказать? Многое, что будут рассказывать, тебе наверняка известно. Встретишься с выскочками с других станций. Они будут пытаться тебя переманить, но сначала, конечно, изучат во всех подробностях твою биографию. Потом будут полдня ходить вокруг и высматривать на значке, как тебя зовут. Увезешь домой тонну визиток, ко никто никогда не позвонит.

— А зачем же ты приехала?

— Правду сказать?

— Ничего, кроме правды.

— Хотела отдохнуть. А поездка бесплатная.

— Понятно, — он улыбнулся.

— Самое веселье здесь вечером.

— Значит, ты собираешься сегодня на вечеринку?

— Я еще думаю.

— Может, здесь еще чем-нибудь можно заняться? Я просто не знаю. Или ты собираешься махнуть в казино? — Он притворился, что смотрит с презрением.

— Это зависит от того, насколько я измочалюсь за день.

— Понятно, — повторил он. — Ты сегодня на какие семинары пойдешь?

— Во-первых, наметила посмотреть выставку Центра Новостей.

— Я тоже.

— Да ну? — усмехнулась я саркастически. — Потом пойти на семинар для журналистов национальных меньшинств.

— И я.

— Правда?

— Я не шучу. Вот, смотри, я пометил в программе.

Я взглянула. Он говорил правду.

— Ты здесь еще и режиссерский семинар пометил. Ты этим занимаешься?

— Да. А ты?

— Я пока в рекламе, но, может, буду делать в соавторстве программу по новостям общины. Недели через три точно буду знать.

— Что ж, ни пуха!

— К черту.

— Значит, получается, что нам друг от друга весь день не отделаться. — Он попытался вытянуть ноги.

— Да, похоже… — ответила я и добавила про себя: „И слава Богу!" Я не знала, что еще сказать, и немного нервничала.

Автобус проезжал мимо рекламы лотерей штата Невада. Мужчина на плакате размышлял, что ему делать, если он выиграет. Внизу было написано: „Я бы все равно потел каждый день… на пляже!" Я фыркнула.

— Чего смеешься?

— Видел рекламу?

— Нет, а что?

Я пересказала. Он рассмеялся.

Мы подъехали к Конгресс-центру. Из нашего автобуса вышло человек сорок, а перед входом стояло уже шесть или семь других автобусов. Мы зарегистрировались, получили все материалы и значки с именами и отправились на выставку. Там мы с Чарльзом все время проговорили. На режиссерский семинар пришло столько народу, что негде было сесть. Он оказался еще скучнее, чем второй — для журналистов национальных меньшинств. Большую часть того, что говорили, мы уже знали, и половину времени потратили на взглядывание на часы.

Чарльз наткнулся на кого-то со своей станции, кто хотел представить его кому-то с другой станции. Они отошли на другой конец зала и простояли там минут двадцать. Я нарочно отвернулась, а когда посмотрела в ту сторону, Чарльз смотрел на меня и кивал на дверь. Я встала и вышла. Он появился через несколько минут.

— Думал, он никогда не замолчит, — объяснил он. — Так, что там дальше по плану?

— Мне, наверное, на сегодня семинаров хватит.

— Мне тоже, — Согласился он. — Теперь скажи, что ты делаешь остаток дня?

— Честно говоря, хотела искупаться. Жарко.

— В бассейне гостиницы?

— Ага.

— А можно с тобой?

— Пожалуйста, — ответила я. Прямо сон какой-то.

— Отлично. Я сбегаю к себе наверх, быстренько переоденусь и буду ждать у бассейна. Ладно?

— Хорошо. — Я сдерживалась, как могла.

Автобусы еще не приезжали, и мы взяли такси. Чарльзу я сказала, что мне нужно полчаса. Но не сказала на что. Надо было сбрить уродливую поросль в паху и подмышками. Я поднялась в номер. Какой купальник лучше надеть: тот, в котором грудь больше, или тот, в котором попа меньше?

Я чувствовала, что меня несет. Не помню, чтобы кто-нибудь так меня волновал. Нет, помню — Кеннет. Только этот парень не женат. Он мне еще на выставке сказал. Так что вполне можно поволноваться. Наплевать, что будет, чего не будет. Люблю, чтобы получалось непредсказуемо. Кроме того, мне хотелось развлечься.

Я вымылась, подкрасила губы. Остановилась на желтовато-зеленом раздельном (но не бикини) купальнике. Он очень яркий, зато в нем у меня попа не такая толстая и не видно растяжек на бедрах. Потом, у него лифчик плиссированный, так что кажется третьего размера. Сверху я натянула большую майку и всунула ноги в шлепанцы. Лифта не было целую вечность.

Хорошо бы, он мне понравился. Я вошла в бассейн. Надеюсь, я ему тоже понравлюсь. Вот ведь будет смешно: ехала по делу, на конференцию, а встретила мужчину своей мечты. Здравствуйте! Опять размечталась, Саванна! Ну так что же? Один раз живем. Холщовая сумка осталась между шезлонгами. Я отправилась за полотенцем. Стягивая майку, услышала его голос: „Прямо ослепнуть можно!" Я обернулась. На нем были длинные гавайские плавка похожие на боксерские трусы И слава Богу. Я бы не выдержала увидев все остальное при свете дня. Грудь его была покрыта обильной порослью. Наверняка он поднимал гири: на руках вздувались твердые мышцы. А бедра и икры, как у бегуна. Кожа отливала аппетитным коричневым оттенком.

— Потрясающая погода! — Ничего умнее не пришло мне в голову.

— Жарче, чем в Сан-Франциско. Там такая жара только в октябре.

— Ты родом из Сан-Франциско?

— Никто не может быть родом из Сан-Франциско. Я родился в Чикаго.

— И колледж тоже там кончал?

— Да. Северо-западный. Когда кончил, работал репортером шесть лет. Потом занялся режиссурой. В Чикаго я выдохся, решил попытать счастья на Западном побережье. Но Лос-Анджелес паршивое место — только год выдержал. Предложили работу в Сан-Франциско — и я уцепился. Уже — сколько же это? — почти два года там.

— Можно полюбопытствовать, сколько тебе лет?

— Тридцать три. А тебе?

— Тридцать семь.

— Я думал, самое большее, тридцать один — тридцать два. — Он удивленно вскинул брови.

— А мне тридцать семь, — упрямо и даже с вызовом повторила я.

— Ты в самом деле здорово выглядишь.

— Спасибо.

— Знаешь, утром, когда ты вошла в автобус, я надеялся, что ты не поступишь, как некоторые наши девушки, делающие вид, будто вместо тебя пустое место.

— А с чего вдруг мне так поступать?

— Другие черные женщины, если видят меня одного, почему-то не только не заговаривают, но и глазами встретиться избегают.

— Многие черные мужчины, по моим наблюдениям, поступают так же.

— Не может быть! Ты же такая красивая.

— А ты — нет?

— Если это комплимент, спасибо. Но я серьезно. Ты не представляешь — от меня постоянно отворачиваются.

— А знаешь, в ресторане, в баре, в клубе да везде наши парни мало того, что не заговаривают со мной, даже не поворачивают голову в мою сторону.

— Трудно поверить. Как это может быть? Ведь ты такая привлекательная, красивая, и такая соблазнительная, и явно умная.