«Постой, постой, – придержала её руку Цветанка. – Куда ты так много? В голове ж не умещается! Дай сначала это освоить, а уж потом следующее показывай, что ль».

«Прости, – тихо хихикнула Нежана, не отнимая у неё своей руки. – Для меня-то это легко, я уж грамоту освоила, вот и забываю, что тебе она в новинку».

От долгого пожатия рук обе смутились, и Нежана предложила не отвлекаться от науки. Она подбирала такие слова, в которых одни и те же буквы встречались по несколько раз, чтоб Цветанка их лучше запомнила.

«А как твоё имя пишется?» – спросила Цветанка.

Снова писало заскрежетало по берёсте, и стали видны буквы. Цветанка обнаружила, что две из них повторяются дважды.

«Нежана», – произнесла вслух юная учительница.

Цветанка попросила писало. Разглядывая его, спросила:

«А для чего у него на конце лопаточка?»

«Это для того, чтоб стирать, когда на воске пишешь. Когда меня грамоте учили, у меня восковая дощечка была. Удобно: ежели ошибёшься, тут же исправить можно».

Нетерпеливая Цветанка попробовала сама написать что-нибудь. То и дело бросая взгляд на образец и высунув язык от усердия, она вдавливала острый конец палочки в берёсту и старательно срисовывала буквы – так, чтобы получились имена «Заяц» и «Нежана». Непривычные к такой работе пальцы казались ей деревянными, едва способными удержать тонкое писало, а берёста трескалась от слишком сильного, неловкого нажима. С Цветанки сошло семь потов, прежде чем она с нескольких попыток нацарапала огромными, неуклюжими буквами своё прозвище.

«Правильно?» – взглянула она на свою учительницу с надеждой.

Наградой ей был тёплый взгляд из-под тенистых ресниц.

Встреча была недолгой: Нежана опасалась, что её отсутствие могли заметить, а потому вскоре засобиралась в дом. Дав Цветанке задание переписывать азбуку до полного запоминания, а также выучить сегодняшние слова, Нежана выскользнула из вишнёвого шатра, лёгкая и неуловимая, как солнечный зайчик.

По дороге домой начинающая воровка столкнулась с Ярилко. Тот вывернул из-за угла с таким видом, что ей показалось, будто он нарочно её искал, хотя и сделал удивлённую мину:

«Ба, кого я вижу! Вовремя я тебя встретил. Пошли, есть нужда побалакать».

Что-то недоброе в колком прищуре глаз молодого вора заставляло постоянно пребывать в его присутствии начеку, ожидая подвоха. Взгляд Ярилко не бегал беспокойно, не искал ничего – глаза смотрели твёрдо, немигающе и пристально, будто уже нашли то, что ему нужно, нагоняя на Цветанку лёгкую жуть. «Отъявленный гад», – пришла она к окончательному выводу, но отчего-то согласилась пойти с ним. Он с бесшабашным видом пожёвывал василёк, но внутри у Цветанки засело скользкое, холодное предчувствие.

Он привёл её в корчму – к её неприятному удивлению. К питейным заведениям и их завсегдатаям Цветанка испытывала презрение на грани тошноты. Ей довелось наблюдать достаточно судеб, разбившихся о сумрачные, нечистые стены; видела она рыдающих жён, потерявших всякую надежду вызволить своих непутёвых супругов из рабских цепей порока… Нищие, оборванные детишки, лепетавшие: «Батюшка, пойдём домой…» – и пустые, осоловевшие глаза этих забулдыг, в которых изредка проскакивала искра осознания своей беды, но тут же гасла под пологом хмеля и тупой, скотской покорности злой судьбе.

Окунувшись в такой густой смрад, что хоть топор вешай, Цветанка еле сдержала рвотный позыв. Ей, ещё не успевшей со своей первой добычи обзавестись обувью, было до содрогания гадостно ступать по грязному, заплёванному и заблёванному полу, покрытому корками, объедками и костями. Корчмарь, трезвый, в отличие от посетителей, отпускал хмельное всем, даже если оплачивали выпивку явно последними деньгами. Он принимал плату у любого – и у приличного с виду человека при средствах, вздумавшего гульнуть, и у совсем пропащего пьяницы, обречённого сгинуть от перепоя в какой-нибудь грязной канаве. Корчмарь равнодушно сгребал эти жалкие монетки, оторванные от голодных детей и жены, до дна испившей горькую чашу, и ставил перед пропойцей очередную чарку – не исключено, что и последнюю в жизни бедняги. В долг он выпивку не отпускал, а непонятливых вышвыривали вон дюжие молодцы, следившие за порядком.

Ярилко явно чувствовал себя здесь как дома. С порога он сделал кому-то приветственный знак рукой и направился к одному из грубо сколоченных и тяжёлых, устойчивых к опрокидыванию буйными посетителями столов. Подтолкнув Цветанку вперёд, он сказал:

«Вперёд… Иди, клади свою крикушу [5] на лавку. Всё время квасить с нами необязательно, но сейчас дерябнуть за здоровье надо. Хотя бы для того, чтоб мои ребята знали тебя и как-нибудь ненароком не жухнули [6], застукав за делом».

Верхняя одежда этих людей ничем не выделялась, была даже подчёркнуто поношенной, но под нею прятались новенькие яркие рубахи. Среди посетителей много было босоногих оборванцев, но эти поголовно щеголяли в хороших сапогах, за исключением Нетаря. Тот носил лапти – скорее всего, для пущей неприметности в толпе: как ни крути, а добрая обувь – вещь броская, особенно на скромно одетом мальчишке. И опять яркие глаза этого парнишки пронзили Цветанку, и ей стало зябко, словно она нырнула в холодную воду. Так же, как и перед всеми, перед ним стояла кружка, из которой он отхлебнул глоток пенной браги.

«Принимай, братство, нового коржика, – раздался за плечом Цветанки негромкий и вкрадчиво-мягкий голос Ярилко. – По прозванию – Заяц, а по делам – лис».

«Не робей, желторотик, – подмигнул мужичок с сивой бородой и шапкой крупных кудрей – чёрных с проседью. – Садись, угощайся. А коли нашим братом хочешь стать – проставиться тебе положено. Поговаривают, у тебя овёс [7] на кармане, а у жирного грача [8] Вышаты Скопидома пёрышка в хвосте недостаёт. А и ловкий же деляга у этой птички хвост проредил!» – И мужичок издал курлычущий смешок.

Как и Ярилко, он пересыпал свою речь непонятными словечками, но общий смысл смутно доходил до Цветанки. Похоже, о её первом успехе уже всем было известно, и ей предстояло раскошелиться, угощая шайку Ярилко выпивкой. Сивобородого мужичка звали Жигой, и он был хранителем «котла». Он пояснил Цветанке, что от первого взноса она освобождается, но проставиться перед братством ей волей-неволей придётся. Свистнув, он подозвал корчмаря и мигнул Цветанке. Деваться было некуда, и она высыпала на стол всё содержимое своего кошелька, предоставив Жиге самому сделать заказ. К счастью, это была лишь малая часть денег из срезанной купеческой мошны, но и этих средств хватило на неплохую пирушку. Щедрость Цветанки впечатлила корчмаря, длинноусого и вертлявого, как чёрный таракан. Бросив на неё плутоватый понимающий взгляд, он отвесил ей низкий поклон, а она ограничилась кивком, сама ещё толком не зная, как себя вести.

«Вот это знатно, – одобрил Жига, со смаком отпив глоток крепкого ола [9]. – Вот это по-нашенски! Давай, давай, – добавил он, подвигая к Цветанке высокую кружку, – откушай. Доброе корьё [10]».

Той пришлось отхлебнуть. Погрузив губы в пенную шапку, она попробовала напиток… Чем-то он напоминал обычный квас, только имел выраженную горчинку. Это хмельное зелье ей не очень понравилось, и она, покривившись, налегла на жареного гуся. Стол ломился от яств, и кусков во рту никто не считал – тем более, что оплачено было всё это её деньгами. Однако вскоре Цветанка чуть не поперхнулась, поймав на себе скользкий, как донный ил, взгляд.

На неё уставился неприятного вида человек – тощий, с длинным лицом, весьма похожим на козлиную морду: сходство особо подчёркивала соответствующая рыжеватая бородка. Левый его глаз, затянутый бельмом, сильно косил, а здоровый имел блёклый, неопределённый цвет – то ли серый, то ли бледно-голубой. Длинные светлые ресницы были тоже какими-то козьими, а прогнувшаяся кадыкастая шея, казалось, была готова вот-вот переломиться под тяжестью головы. Угадать его возраст не представлялось возможным. При всей уродливости незнакомца, Цветанку поразили его руки: чистые, белые, с длинными и чуткими, красивыми пальцами. Таким холеным рукам мог бы позавидовать любой изнеженный вельможа. Цветанке припомнилось, как Ярилко обследовал её пятерни и нашёл их весьма подходящими для воровского ремесла… Ухмыльнувшись, козломордый незнакомец подмигнул ей здоровым глазом – как-то нехорошо, с безмолвным нечистым намёком, от которого у Цветанки будто огромный скользкий слизень прополз по душе.

Ей хотелось поскорее покинуть это место и этих людей, а впоследствии как можно реже с ними встречаться. Единственным, кто не вызывал у Цветанки неприятных чувств и не заставлял держаться в постоянной готовности к удару, был ясноглазый Нетарь. Он, по-видимому, тоже не слишком любил выпивку, а потому лишь для виду пригубливал ол, но никто не неволил его и даже не обращал на него особого внимания. А вот Цветанке не повезло: оказавшись в перекрестье взглядов, она была вынуждена пить по-настоящему, а все попытки уклониться пресекались Жигой – тем более, что пили все за её здравие, и отказываться было неприлично. С непривычки она быстро охмелела, но никакого веселья при этом не испытывала – напротив, на неё навалилась гнетущая тяжесть, от которой хотелось растечься киселём по полу.

«Всё, мне хватит», – пробормотала она, отодвигая опустевшую кружку и борясь с приступами тошноты: ол просился наружу с обоих концов.

Живот Цветанки превратился в булькающий бурдюк, но все, похоже, сговорились напоить её сегодня до бесчувствия. Многие уже не по разу выходили за угол до ветру, а Цветанка терпела до последнего – опасалась, что способ справления малой нужды выдаст её с головой. Остатки трезвого рассудка мелкой щепкой вертелись в пенной, полынно-горькой пучине тягучего хмеля, но этими остатками она кое-как сообразила, что по маленькой надобности ей лучше бы отлучиться без свидетелей. Ещё бы как-то улучить подходящий миг, когда снаружи никого не будет… Однако это оказалось не так-то просто: то и дело кто-нибудь плёлся облегчиться, и Цветанка чувствовала, что скоро её просто разорвёт. Краем плавающего, затуманенного взгляда она следила за дверью; как только снаружи вернулся всклокоченный мужичок с красным, как от мороза, носом, Цветанка выскользнула из-за стола и устремилась на свежий воздух.

«Куда?» – окликнул её Ярилко.

«До ветру», – ответила она.

«А… Ну, ступай».

Впрочем, «выскользнула» – не совсем то слово. Скорее, она юркнула ужом в своих мечтах, а на деле всё вышло далеко не так ловко и проворно. Пол будто ожил и пустился в пляс под ногами, со всех сторон на неё бестолково наскакивали такие же, как она сама, пьяные в дым люди. А может, это она налетала на всех. Порог оказался коварным врагом: подножка – и Цветанка вывалилась в бурую пыль двора кубарем.

Чья-то рука помогла ей подняться. Яркие глаза Нетаря были струёй лазоревой свежести, от которой ей стало чуть легче.

«Спасибо, – пробормотала она. И растянула непослушные губы в ухмылке: – Развезло меня чуток… От Жиги житья нет: чуть ли не в рот льёт. Не отвертишься».

Нетарь пребывал в трезвости и откровенно скучал на этом застолье. В ответ он тоже улыбнулся уголком губ, а в его глазах по-прежнему отражалась бесстрастная небесная высь.

«Нечего тебе тут делать. Я б тоже послал этот сброд куда подальше, да Ярилко лучше в кувшин не загонять [11], – сказал он. – Он не любит, когда кто-то норовит, не спросясь, шкуру сбросить [12]».

Во дворе росли кусты боярышника, сонно колыхаясь и шепча что-то тёмно-зелёное, таинственное и очень успокоительное. У Цветанки хватило смекалки схитрить:

«Я… Это… по-большому, – соврала она. – В кустики… Ты не жди меня, провожать не надо… Скоро приду».

Так боярышник спас её от разоблачения. Мысль о возвращении в корчму мерзкой тварью взбаламутила желудок, и, не успела Цветанка выбраться из кустов, как её тут же согнуло пополам в приступе рвоты. Наверно, это было к лучшему – избавиться от того, что распирало изнутри и булькало в животе, и с чем она уже не могла справиться.

Почему она так боялась разоблачения? Наверно, внутренний голос подсказывал, что если выяснится её пол, то ничего хорошего ждать не следует. Притворяясь парнем, она могла рассчитывать на равенство и уважительное отношение, а какое уважение к женщине? Если её юные приятели по дружбе ещё как-то принимали её, то о том, чтобы открыть правду этим взрослым, матёрым ворам, и речи быть не могло. Переводя дух и роняя тягучую слюну с губ, она нащупала янтарное ожерелье, будто желала услышать от него подсказку.

Ничего не ответило ожерелье… А может, просто руки перестали чувствовать что-либо? Цветанка сжала и разжала кулак. Пальцы будто затекли, по похолодевшей коже бегали колючие мурашки. Наверно, порежь она сейчас руку, то и боли не ощутила бы. Существенно трезвее она как будто не стала, хмель по-прежнему угнетал и давил на нутро, как каменная плита, но в опустевший желудок твёрдо вошла чешуйчатым змеем злость. Вернувшись на своё место, она решительно отодвинула кружку: