– Ну что ж, верный мой друг, попробуем тебя возродить, – вздохнула Лесияра, лаская кончиками пальцев холодные и потерявшие свой зеркальный блеск осколки клинка. – Никогда прежде ничего подобного не делали, но всё когда-то бывает в первый раз…

Лесияра собрала осколки в ножны и бережно подняла обеими руками, поддерживая рукоять, чтобы не выпала. Медленным шагом она пересекла палату и кивнула Ждане, ожидавшей за дверью:

– Идём к Твердяне, лада.

Яблони в саду спали белоснежным сном в кружевных нарядах из инея, а застенчивая молчунья Рада в барашковой шапке и щегольских чёрных сапожках с серебряным шитьём орудовала метлой, расчищая ступеньки крыльца. Завидев гостей, она посторонилась и отвесила низкий поклон.

– Здравствуй, здравствуй, дитя моё, – улыбнулась Лесияра, ласково щекоча внучку за ушком. – Скажи, Твердяна дома?

Рада только отрицательно мотнула головой.

– Ага… Значит, в кузне работает? – предположила княгиня.

Ответом был быстрый кивок.

– Неудобно, конечно, отрывать её от работы, но придётся, – молвила повелительница Белых гор. – Не могла бы ты, моя хорошая, сбегать до кузни и позвать её сюда? Скажи, княгиня Лесияра просит прощения за беспокойство, но дело чрезвычайной важности. Слово в слово передай, договорились?

Рада несколько раз живо кивнула, прислонила метлу к стене и исчезла – только проход в пространстве замерцал и колыхнулся.

– Вот же молчунья, – усмехнулась ей вслед Лесияра. – Впрочем, это лучше, чем если бы она была болтушкой.

А тем временем дверь открылась, и на пороге показалась Дарёна – в бирюзовом очелье, таких же серёжках и в шапочке-плачее, которую ей предстояло снять только в день свадьбы. Волосы в её перекинутой на грудь косе стали выглядеть намного глаже и послушнее: видимо, мягкая белогорская вода укротила и смягчила их ершистый нрав.

– Здрава будь, государыня Лесияра! – чинно поклонилась девушка. – Здравствуй, матушка! Заходите, гостями дорогими будете!

Княгиня с улыбкой отметила про себя, что Дарёна значительно похорошела и поправилась, за что следовало благодарить как купания в источнике на Нярине, так и щедрую, душевную и сытную стряпню матушки Крылинки. «Откормили, отогрели лаской, вот и расцвела», – подумалось Лесияре с теплотой. Дарёна больше не походила на недоверчивого отощавшего зверька с угрюмым блеском во взгляде, в ней появилось исконно белогорское полнокровие, спокойная плавность движений, даже степенность. Ещё бы: живой пример матушки Крылинки был у неё постоянно перед глазами – тут и не захочешь, а переймёшь. Черты лица её не изменились, конечно, но их озарял и украшал теперь внутренний тёплый свет, родственный тому, какой пленил Лесияру в её матери Ждане.

– Рада видеть тебя, милая, – сказала княгиня, с подступившей к сердцу родительской нежностью целуя девушку. – Красавицей-то какой стала… Прямо загляденье.

Дарёна смущённо потупилась, на щеках у неё вспрыгнули очаровательные смешливые ямочки. Надо же, а Лесияра и не замечала их у неё прежде… Наверно, потому что девушка крайне редко улыбалась. Да и щёчки у неё теперь округлились, налились соком.

Вышла сама матушка Крылинка.

– Ох, а мы только что отобедали, – всплеснула она руками. – Ну ничего, мы быстренько новый стол-то соберём, не изволь беспокоиться, государыня!

– Я к мастерице Твердяне по важному делу, – объяснила Лесияра. – Не хлопочи, матушка Крылинка, мы сыты.

Впрочем, чтоб не обижать хозяйку, они с Жданой не отказались от небольшого потчевания. Солёная сёмга, блины с капустой и крутыми яйцами, пирожки с земляникой, мёд-вишняк и мятный квас – всё это тут же появилось на столе, соблазняя откусить хоть кусочек, выпить хоть глоточек. А вскоре послышались шаги главы семейства, и она вошла – в тяжёлых рабочих сапогах, с блестящим от пота чумазым лицом. Поклонившись Лесияре и Ждане со сдержанным, спокойным достоинством, она попросила супругу подать ей умыться. Ждана с Дарёной ушли в светлицу – поговорить о своём, о девичьем, а матушка Крылинка удалилась на кухню. Лесияра, оставшись с Твердяной наедине, взяла с лавки ножны с осколками вещего меча.

– Дело у меня к тебе, Твердяна, а точнее, просьба, – начала она. – Меч мой вещий раскололся. Возможно ли его перековать? Знаю, никогда прежде такого не делалось, но… А вдруг получится его восстановить?

– Хм, – насупила Твердяна чёрные брови, потирая подбородок в угрюмоватом раздумье.

– Почему я обращаюсь именно к тебе? – продолжила Лесияра. – Хоть я и сама ковала этот меч, но для восстановления клинков нужна особая сноровка. Перековывать гораздо труднее, чем ковать в первый раз; я не уверена, что смогу это сделать. Думаю, только ты и способна на это, твоим искусным рукам под силу всё.

С горестной бережностью княгиня извлекла осколки из ножен и разложила их на подушке. Твердяна долго рассматривала их, касаясь острых краёв тёмными, рабочими пальцами, а после спросила:

– Как же это приключилось?

– Была я у моего зятя Искрена, показывала ему, как клинок кровоточит при направлении его на восток, – поведала Лесияра. – И вдруг меч не выдержал… Разнесло его на куски. Все до единого обломки были собраны, все они здесь, перед тобою. Утрата этого меча для меня… – Княгиня запнулась и смолкла, чувствуя невыносимую горечь, подступившую к горлу и отнявшую дар речи.

– Я всё вижу, госпожа моя, и чувствую твоё горе, – смягчая суровую, шероховатую хрипотцу своего голоса, сказала оружейница.

Её тяжелая горячая рука опустилась сочувственно на плечо княгини. Справившись с комом в горле и дрожью губ, Лесияра спросила приглушённо:

– Так что ты скажешь, Твердяна? Возьмёшься ли ты перековать этот меч?

– Хмм… мда, – промычала та, поглаживая отливающий голубизной череп. – Ну и задачку ты мне задала, государыня. Это ж… не просто взять, расплавить всё, снова отлить и выковать! В каждом слое стали – своя волшба. Это всё равно что в разорванном теле все жилки кровеносные заново сшивать-соединять, чтоб кровь по ним опять течь могла…

– Я представляю, как это трудно, – промолвила Лесияра.

– Нет, госпожа моя, не представляешь, – покачала головой Твердяна. – Проще новый меч сделать, чем сломанный перековать.

– Второй такой меч в ближайшее время вряд ли родится, – печально вздохнула княгиня.

– В том-то и дело. – Твердяна снова потрогала осколки. – Попытаться-то, конечно, можно… Но даже ежели я перекую клинок и восстановлю волшбу, неизвестно, останется ли он по-прежнему вещим или утратит это свойство. Да и времени это займёт… не знаю, сколько, государыня. Не могу сказать.

– Сколько бы ни заняло… на тебя вся моя надежда, – тихо проронила Лесияра.

Также они обговорили новый срочный заказ на оружие для светлореченских воинов. Это означало, что Твердяне и её помощницам снова придётся дневать и ночевать на работе, но оружейница спокойно и безропотно восприняла эту новость.

– Что ж, нам не привыкать, – кивнула она. – Надо так надо, от работы мы никогда не отлынивали, не откажемся и сейчас.

– Тебя я освобождаю от всей прочей работы, чтобы ничто тебя не отвлекало от перековки вещего меча, – сказала Лесияра. – А с заказом и без тебя справятся.

– Воля твоя, государыня, – склонила голову Твердяна.

*

Любима хныкала:

– Я хочу гулять только с тобой… А ежели Ждана тоже пойдёт, я уйду! Ноги моей там не будет…

Пока няньки одевали княжну, Лесияра ждала у окна. Ей пришло в голову устроить семейную прогулку с детьми в саду; впрочем, слушая вопли Любимы, теперь она уже пожалела об этой затее. Всё ещё снедаемая ревностью младшая дочка наотрез отказывалась проводить время вместе с Жданой, и приходилось едва ли не силой тащить её на эту прогулку.

– Милая, Ждана – моя избранница, – вздохнула Лесияра. – Она – моя невеста, а впоследствии станет женой, это уже решённое дело. Я люблю вас обеих, поэтому надо вам как-то подружиться. Зря ты так упрямствуешь, доченька… Ждану весьма печалит то, что ты никак не хочешь её принять. Она бы очень хотела стать тебе любящей матушкой.

– Не хочу… Она никогда не заменит матушку, – плакала Любима.

Она знала Златоцвету только со слов Лесияры, но благодаря красочности, сердечному теплу и нежности, которыми княгиня наполняла свои рассказы о супруге, девочка полюбила покойную мать так, будто помнила её сама. Она вырывалась, отказываясь надевать шубку, и няньки уже выбились из сил от возни с такой непослушной подопечной.

– Речь и не идёт о замене, родная, – терпеливо пыталась объяснить княгиня. – Матушка Златоцвета останется в наших сердцах на своём месте, никто и никогда её не забудет. Но найдётся место и для Жданы. Подумай: прежде семья была – только ты да я, а у Светолики, Огнеславы да Лебедяны свои заботы, они уж отделились и редко нас навещают… А теперь нас станет много. Ты, я, Ждана и мальчики – согласись, так ведь намного веселее!

Слёзы брызнули из глаз Любимы ручьями. Она принялась топать ножками, неуправляемо крича:

– Не хочу, не хочу, не хочу-у-у!..

Сердце Лесияры было отнюдь не из камня, слёзы любимой дочки всегда терзали его, как раскалённые щипцы. Как итог – там, где, быть может, следовало бы проявить твёрдость и строгость, Лесияра, тая от жалости и нежности, спешила успокоить Любиму и дать ей требуемое. Понимая, что этим только балует и портит дочь, она, тем не менее, не могла выносить слёз княжны. Вот и сейчас, потрясённая силой рыданий Любимы, она присела и протянула к ней руки, чтобы заключить в объятия.

– Любима… родная моя, ну что ты!

– Не хочу… пусти, пусти! – верещала девочка, противясь рукам родительницы.

Няньки качали головами:

– Ай-ай-ай, княжна, разве так можно себя вести!

Любима не внимала никаким увещеваниям. Охваченная припадком возбуждения, она превзошла саму себя: вырываясь от Лесияры, она стукнула её кулачком, вскользь угодив по скуле. Няньки в ужасе сгрудились в кучку… Ещё никогда княжна Любима не выходила из повиновения настолько, что осмеливалась бы поднять руку на свою родительницу. Это было уже слишком, и за таким поведением могло последовать только суровое наказание.

Удар детской ручки был слабым, но достаточным, чтобы терпение Лесияры лопнуло. Она никогда не наказывала дочь телесно, действуя с ней лаской, и сейчас тоже чувствовала себя не вправе подвергать маленькую княжну порке. «Сама виновата, избаловала – вот и получай теперь, пожинай посеянное», – стукнула в виски горькая мысль, а сердце покрылось ледяной корочкой негодования и на саму себя, и на дочь. Как же так вышло, что она, повелительница женщин-кошек, справлялась с государственными и военными делами, но не могла справиться с одной маленькой девочкой?..

– Хорошо, не хочешь – как хочешь, – сказала княгиня сухо, отступая. – Никто тебя не неволит. Но ты огорчаешь меня, доченька, ты разбиваешь мне сердце. Ты сделала мне очень больно… Гулять мы пойдём без тебя, а ты будешь сидеть в своих покоях под надзором. Никаких кукол, никаких игр. Сказки на ночь тоже не будет, спать ты ляжешь сама, без меня.

Крик уже прекратился, Любима застыла с дрожащими на глазах слезами, по-видимому, осознав, что зашла слишком далеко и сделала нечто страшное и непростительное. Гораздо ужаснее любых телесных наказаний для неё была холодность и отдаление Лесияры, и она засеменила следом за уходящей родительницей, протягивая к ней руки.

– Государыня, прости меня… Не уходи, не покидай меня, умоляю тебя!

Лесияре стоило невероятного усилия над собой не обернуться на этот отчаянный, рвущий сердце вопль, не подхватить Любиму на руки и не прижать к себе. Слыша за спиной уже вполне искренние горестные рыдания, она сама чуть не плакала. Однако белогорская правительница всё-таки закрыла дверь и отдала приказ телохранительнице Ясне проследить за тем, чтобы княжна не покидала своих покоев до дальнейших указаний.

– Не утешать, не развлекать, не играть, – распорядилась княгиня. – Княжна повела себя недопустимо, она наказана.

«Сама виновата, сама виновата», – язвило ей душу эхо неутешительных мыслей. Слишком сильно любила, слишком многое позволяла и прощала – и вот до чего они докатились. Она, великая повелительница Белых гор, княгиня Лесияра, получала тумаки от собственной дочери. Да ещё при няньках в качестве свидетелей… Позор. «Ежели какое дитя поднимет руку на родителя, сечь сего негодного отпрыска плетьми либо розгами нещадно и не даровать немедленное прощение, а дать хлебнуть своего бесчестья досыта», – гласил старый закон, но Лесияра не могла применить его к Любиме, своему избалованному, но обожаемому сокровищу. Бить её, такую маленькую и беззащитную, до алых рубцов на спине, до лопнувшей кожи – Лесияра с содроганием отвергала малейшую возможность этого, а вот дать ей «хлебнуть своего бесчестья досыта», пожалуй, следовало. Если, конечно, было ещё не слишком поздно для этого.

В голубых сумерках зачарованный инеем сад выглядел сказочно и таинственно. Радятко с Малом катали снежную бабу из огромных, почти неподъёмных комьев, а Яр лепил целое семейство маленьких снеговичков.