Григорий сгорбился, словно под тяжестью воспоминаний, и втянул шею в плечи в безуспешной попытке согреть замерзшие уши. И снова нахлынули воспоминания: чуть приоткрытая стеклянная дверь, суставы пальцев узловатые, словно у старухи. Женщина придерживала дверь, как будто закрываясь щитом. Холодная непреклонность ее голоса: «Я не тот человек, который вам нужен».

С невероятным облегчением Григорий нырнул в освещенный неоновым светом «Данкин Донатс».

Золтан сидел сгорбившись в неком подобии отгороженной от остального зала кабинки, возле окна. Григорий видел его затылок, немытые, редкие волосы, листы бумаги, разбросанные по столу. Он присел напротив на твердое сиденье скамейки, стянул с рук перчатки и кашлянул.

— А-а, это ты! — словно удивившись, сказал, оторвавшись от работы, Золтан.

— Я всегда пунктуален, ты же знаешь, — заявил Григорий.

Сегодня по телефону Золтан попросил его о встрече:

— Я нашел новое кафе. Здесь куда лучше. Это на Сент-Мэрис-стрит, напротив стоянки такси. Там еще розово-оранжевая неоновая вывеска.

Золтан, должно быть, провел здесь все утро рядом со служащими фирм, владельцами магазинов и строителями. Люди постоянно входили и выходили, работал телевизор на стене, слонялись бездомные нищенки, громко разговаривали на португальском рабочие. Григорий сбросил пальто, но шляпу и шарф снимать не стал. В помещении было довольно прохладно.

— Минуту назад одна женщина сказала: «Согреться — трудная работа». Каково? Мой акцент, конечно, ужасен, но поэзию расслышать в этих словах нетрудно. Согреться — трудная работа.

Золтан записал фразу в свой блокнот. Григорий не смог сдержать улыбки. Его друг не только находит кафе там, где другие видят закусочные, но и способен расслышать поэзию в будничной речи.

Как будто прочтя его мысли, Золтан, словно оправдываясь, заявил:

— Здесь яркий свет. Куда лучше, чем в том затрапезном университетском кафе. — Он деланно передернул плечами. — Вся эта умертвляющая атмосфера пустой псевдонаучной болтовни… Столько суетящихся вокруг эго… Раньше я и не догадывался, как они давят на меня!

Правда заключалась в том, что Золтана вчера спровадили из университетского кафе. Об этом Григорий узнал от преподавателей испанского языка. Последнее время у его друга был очередной прилив вдохновения, что объясняет недельное отсутствие от него новостей. Золтан днями напролет сидел на своем любимом месте у окна. Новый управляющий кафе, должно быть, решил, что с него довольно, и попросил поэта больше так не делать.

Золтан отхлебнул кофе из пластикового стаканчика.

— Отменный кофе. Григорий, попробуй.

— Спасибо, но у меня мало времени. Ты говорил, что у тебя важный разговор.

— Да, очень важный. Учитывая нашу дружбу, я бы хотел попросить тебя стать моим литературным душеприказчиком.

Григорий не ожидал подобного поворота событий.

— Тадеус Веллер согласился, ты знаешь, он хороший парень, но недавно я узнал, что он умер.

— Сожалею.

Для Григория это было новостью.

— Трагично, правда? Ему не исполнилось еще и шестидесяти. Тадеусу не суждено было написать великий роман, замысел которого он вынашивал все эти годы. Многие пренебрежительно называли Тадеуса «пивным брюхом», но, узнав о его смерти, я задумался: «Кто еще из моих знакомых по-настоящему понимает меня и при этом не является моим конкурентом?» У нас, поэтов, непростые отношения друг с другом. Без зависти не обходится. Хотя ты и не поэт, но как переводчик глубоко и эмоционально воспринимаешь поэзию. Твои переводы дорогого стоят. К тому же мы обладаем похожей чувствительностью.

— Я польщен, — сказал Григорий. — Приятный сюрприз.

Обычно литературными душеприказчиками писателя становятся его дети или жена, но у Золтана никого не было. (Брак Григория и Кристины тоже оказался бездетным. Беременность жены никогда не продолжалась дольше двух месяцев.)

— Это большая честь для меня, но только объясни, что ты имел в виду, говоря «мы оба обладаем похожей чувствительностью».

Опершись локтями на стол, Золтан наклонился к нему.

— Ты похоронил прошлое глубоко внутри себя, так что большинство людей не видят его. Я был старше, когда бежал из своей страны, но груз родной культуры и истории всегда с нами. Или я не прав?

Григорий задумался о том, как эта страна, предоставляющая шанс каждому, пожелавшему начать все с нуля, в то же время каким-то загадочным образом лишает новоприбывших их значимости. Это случилось не только с Золтаном, но и с родителями Григория. В Норвегии и Франции такого не происходило. Америка умалила их самостоятельность и притупила остроту интеллекта. В стране, где превыше всего ценится храбрость, умственным способностям уготовано подчиненное положение.

Взглянув Золтану в глаза, Григорий почувствовал сильное, почти физическое желание рассказать обо всем, но лишь пробормотал:

— Сходная чувствительность… Понимаю…

— Нет необходимости соглашаться прямо сейчас, — поспешно сказал Золтан. — Не будем торопиться. Мое творческое наследие не очень обширно: сборники стихов, эссе и непереведенные работы. Я понимаю, что тебе понадобится помощь. Мои дневники написаны на английском, но я не уверен, что ты захочешь их читать. — Он указал на толстую общую тетрадь в выцветшей обложке. — Тринадцать томов. За последние годы моя память не стала лучше, но кое-что я все же припомнил.

— Есть что-нибудь грязное?

— Конечно, есть: государственные тайны, разбитые сердца… — улыбнулся Золтан. — Я с нетерпением жду твоего ответа, Григорий. Ты как никто подходишь на эту роль. Я восхищаюсь твоей работой. Тебе удалось оживить слова давно умершего поэта, причем оживить их на другом языке.

В голове Григория зазвучала строка из стихотворения Виктора Ельсина: «Иглой исколотая бархатистость ночи…»

— Я переводил для себя.

— Конечно! Лучшие переводы всегда делаются для собственного удовольствия.

«Лоскутной тенью на ковре игольном… — проносились в мозгу Григория обрывки фраз. — И солнечных охристых пятен танец».

— Если бы я не писал для себя, я бы не беспокоился, — продолжал Золтан.

Хотя первые два сборника его стихов были переведены на несколько языков, следующие находили читателя только среди земляков Золтана. Григорий предполагал, что в глубине души его друга задевает то, что самые зрелые и совершенные из его произведений так и остались написанными на красивом, но невероятно сложном языке, на языке, который многие иностранцы считают сродни лингвистической шутке.

— А чем еще можно объяснить то время, которое мы тратим на переводы? — согласился с ним Григорий.

Перевод стихов Виктора Ельсина доставлял ему большое удовольствие. Язык оригинала отличался простотой и образностью. Ему не приходилось брать на абордаж лингвистические загадки или зарываться с головой в лабиринт оттенков смысловых значений одного слова. Исключение составляли два последних стихотворения — «Ночное купание» и «Речной берег». Эти стихи Григорий рассматривал в качестве еще двух «улик», способных пролить свет на загадку его рождения наравне с номером журнала «Хэллоу», черно-белыми фотографиями, увенчанным советским гербом свидетельством о рождении, пачкой писем и янтарным кулоном.

Древние слезы леса

Затвердели, словно сердца,

И никому неизвестно,

Что еще приготовит судьба[14].

Все эти «улики» Григорий перечислил в крайне уважительно написанном письме, которое он послал Нине Ревской много лет тому назад. Но что они могут доказать? На фотографиях запечатлены разные люди. Нет ни единого доказательства того, что эти фотографии когда-то принадлежали Нине Ревской. Из-за боязни НКВД письма написаны эзоповым языком, а вместо имен стоят инициалы или прозвища. Эти письма — единственные из «улик», которые он показывал постороннему человеку. Зря показывал.

Под тенью деревьев царит совершенство:

Ковер из листвы и теней…

Ему тогда исполнился двадцать один год, и он поступил в магистратуру. Свой реферат «Слезы сосен. Интерпретация стихотворений Виктора Ельсина „Ночное купание“ и „Речной берег“ посредством неопубликованных писем» он считал верхом совершенства.

Научным руководителем Григория был невысокий мужчина с большими ушами и монгольской фамилией, которую он впоследствии постарался забыть. С дрожью в руках молодой человек вручил профессору напечатанный на машинке реферат.

— Спасибо, — даже не взглянув на титульную страницу, сказал Большие Уши. — Я сообщу вам свое мнение.

Григорию показалось, что пришлось ждать целую вечность, хотя на самом деле прошла только неделя, как раздался долгожданный звонок. Большие Уши хотел лишь увидеть письмо, которое цитировал Григорий.

— Это важно.

— Я покажу вам его, — с готовностью согласился обрадованный и одновременно встревоженный Григорий.

Он вручил профессору фотокопию написанного от руки письма. Большие Уши долго его читал, а потом сказал:

— Как интересно!

Стоя рядом с профессором, Григорий пробежал глазами первый абзац.

Дорогая! Извини меня. Ты можешь не верить, когда я говорю о своей любви к тебе, но я уверен, что в глубине души ты понимаешь, что я говорю правду. Ты знаешь, что такое наваждение. Огромная сеть, из которой невозможно освободиться. Вспомни солнце, отражающееся в озере, и нас, прячущихся от дождя под деревом. Я помню аромат хвои. В тот день она пахла зимой и прохладой. Прохладное очарование веток ели. Иногда я думаю, что в ней заключен смысл жизни. Ради таких дней стоит жить. Жаль, что смола испачкала твою юбку. Она похожа на медленно капающие слезы. Словно дерево знает, что в его смоле будет заключено будущее…

Большие Уши продолжал изучать документ, а Григорий нервно мерил шагами аудиторию.

— Изумительно, — закончив чтение, сказал профессор. — А с чего вы решили, что это написал Виктор Ельсин?

Под письмом стояла подпись «Твой навеки», но у Григория не было ни единого сомнения в аутентичности документа.

— Здесь не стоит имя, а тем более фамилия. Кто угодно мог написать это письмо. А кто адресат? Мы даже этого не знаем.

— Он писал своей жене, — возразил Григорий. — Они постоянно переписывались. Нина Ревская часто бывала на гастролях, да и Виктор не сидел на месте, хотя большую часть времени проводил на даче в Переделкино.

Григорий специально занимался этим вопросом.

Профессор нахмурился и кивнул головой.

— Проблема заключается в том, что мы не можем с полной уверенностью утверждать, что это письмо написано Виктором Ельсиным. Кто угодно может быть автором этого документа.

— Но… в моем реферате… Я там сравниваю одинаковые места в письме и стихотворениях!

— Вы хотели найти их, и вы их нашли. Разве непонятно? Проще простого найти параллели в двух текстах, если заранее убедить себя в том, что они должны там быть. А вот меня вы не убедили. Понадобится больше, чем несколько сходных фраз, чтобы я вам поверил. Возможно, автор письма просто заимствовал вдохновение у Ельсина.

Профессор нетерпеливо вздохнул. Григорий растерялся:

— Но…

— Откуда у вас это письмо? Вернее, его фотокопия. Кто сказал вам, что письмо написано Ельсиным?

— Я сам пришел к этому выводу, — обиженно заявил Григорий.

— Каким образом?

— Оно принадлежало его жене, а потом…

— Хорошо. Этого вполне достаточно. Если она подтвердит ваши слова, то…

— Сомневаюсь.

На лице профессора появилось выражение легкого разочарования, которое преследовало Григория долгие годы. Большие Уши насмешливо прищурил глаза. Его рот скривился в презрительной, высокомерной улыбке. Так взрослый человек смотрит на ребенка, допустившего серьезную, но вполне простительную ошибку.

— Григорий! — покачал головой профессор. — Без доказательств ничего у вас не выйдет. Это письмо мог написать мой дядя Василий или неизвестная нам пожилая леди. Мы даже не знаем, что первично, а что вторично. Писавший письмо мог любить поэзию Ельсина и позаимствовать из нее некоторые образы. — Заметив, что Григорий расстроился, он поспешно добавил: — Ваш реферат отлично написан. Прекрасный пример текстуального анализа. Я поставил вам «А».

В душе Григория закипал гнев. Разве ради этого он столько корпел над работой?

— Примите мои поздравления, — продолжал профессор. — Реферат чудесный, но я настоятельно советую вам заняться чем-то другим. По крайней мере, пока вы не отыщете доказательства, подтверждающие ваши предположения.

Григорий отправил реферат в вонючий пакет для мусора, полный пустых консервных банок из-под говяжьей тушенки, которую так обожал его сосед.