— Я забрюхатела, как это вам нравится?

— Словечко — уши вянут, — сказала тетя Эмили, — но, вероятно, тебя нужно поздравить, милая.

— Вероятно, — сказала Линда. Она с тяжким вздохом опустилась на стул. — Чувствую себя, надо сказать, преотвратно.

— Да, но подумай, сколько тебе это пользы принесет в конечном счете, — завистливо сказал Дэви, — такое дивное очищение организма!

— Понимаю, что ты хочешь сказать… Ох, нам сегодня предстоит ужасающий вечер. Какие-то важные американцы. Тони, кажется, хочет о чем-то с ними договориться, а американцы согласны иметь с ним дело, только если я произведу на них впечатление. Может мне кто-нибудь это объяснить? Я знаю, что меня стошнит при них и на них и мой тесть будет страшно сердиться. Что за несчастье эти важные лица — повезло тебе, что ты с ними не знаешься.


Ребенок — девочка — родился у Линды в мае. До родов она долго болела и очень серьезно болела после родов. Врачи сказали, что ей больше нельзя иметь детей, так как еще один ребенок почти наверняка убьет ее. Для Крисигов это был удар, потому что банкирам, подобно королям, требуется, по-видимому, много сыновей, но Линду, кажется, это не огорчило вовсе. Ребенок был ей абсолютно неинтересен. Я пошла навестить ее, как только к ней пустили. Она лежала, утопая в цветущих ветках и розах, страшная, — краше в гроб кладут. Я сама ждала ребенка и чувствовала вполне естественный интерес к Линдиному.

— Как ты ее назовешь — и, кстати, где она?

— В комнате у сестры — оно орет. Мойра, если не ошибаюсь.

— Только не Мойра, котик, — как ты можешь? Жуткое имя, я хуже не слыхала!

— Тони нравится, у него сестру звали Мойра, только она умерла — и представляешь себе, что я узнала (не от него, от их старой няни)? Умерла оттого, что Марджори стукнула ее молотком по голове, когда ей было четыре месяца. Интересная подробность, как по-твоему? И после этого говорят, что мы — необузданное семейство, а у нас, между прочим, даже Пуля насмерть никого не убивал — или, ты полагаешь, следует брать в расчет эту его палицу?

— Все равно не понимаю, как ты можешь навьючить на несчастного младенца такое имечко, как Мойра, это просто жестоко.

— Да нет, если вдуматься. Оно должно вырасти Мойрой, иначе не будет нравиться Крисигам (люди, я замечаю, с возрастом начинают соответствовать своему имени), а пусть уж лучше оно нравится Крисигам, потому что мне, откровенно говоря, — не нравится.

— Как не стыдно, Линда, и вообще, ты не можешь еще судить, нравится она тебе или нет, — попыталась я возражать.

— Нет, могу. Я всегда могу сразу сказать, нравится ли мне человек, а Мойра мне не нравится, вот и все. Типичнейший антидост, погоди, сама увидишь.

В этот момент вошла сестра и Линда представила нас друг другу.

— А, так вы и есть та самая двоюродная сестра, много о вас слышала. Вы, конечно, хотите увидеть девочку.

Сестра опять вышла и вскоре вернулась с плетеной колыбелькой, битком набитой ревом.

— Бедняжка, — сказала Линда равнодушно. — Милосердней уж не смотреть.

— Не обращайте внимания, — сказала сестра. — Она изображает из себя негодяйку, но это все напускное.

Я посмотрела все-таки и где-то в глубине, среди оборочек и кружев, обнаружила обычное кошмарное зрелище — орущий апельсин в шелковистом черном парике.

— Очарование, правда? — сказала сестра. — Вы только на ручки посмотрите!

Я слегка содрогнулась.

— Я знаю, это звучит ужасно, но мне такие маленькие — как-то не очень, хотя, конечно, годика через два она будет загляденье.

Рев пошел по нарастающей, вся комната огласилась противными воплями.

— Несчастное существо, — сказала Линда. — Наверное, мельком увидело себя в зеркале, я думаю. Унесите его, сестра, сделайте милость.

В комнату вошел Дэви. Он заехал, чтобы отвезти меня на ночь в Шенли. Снова пришла сестра и выпроводила нас, говоря, что с Линды хватит. За дверями палаты — Линда лежала в самом большом и дорогом родильном доме Лондона — я остановилась, ища глазами лифт.

— Сюда, — сказал Дэви и, хихикнув смущенно, прибавил: — Я знаю, где что находится, не зря воспитывался в гареме. А, здравствуйте, сестра Тезигер! Необычайно рад вас видеть.

— Капитан Уорбек! Надо сказать старшей сестре, что вы здесь!

После чего лишь через час почти мне удалось вытащить Дэви из этого дома вдали от дома. Надеюсь, от моих слов не остается впечатление, что средоточием всей жизни Дэви была забота о собственном здоровье. Он полностью был занят своей работой, писал, издавал литературное обозрение, а забота о здоровье была у него увлечением и оттого больше бросалась в глаза в его свободное время — то время, когда я, в основном, и видела его. И с каким же наслаждением он предавался ему! Он, кажется, относился к своему телу с любовной заботливостью, какую фермер проявляет к поросенку, но не тому, что сам растет как на дрожжах, а к меньшенькому в помете, к заморышу, которого нужно не мытьем так катаньем довести до кондиции, достойной доброго имени фермы. Он и взвешивал свое тело, и выставлял его на солнышко, выводил на прогулку, упражнял, держал на особой диете, пичкал новомодными продуктами и лекарствами — но все не в коня корм. Оно упорно не прибавляло ни унции в весе и так и не достигло кондиции, достойной добропорядочной фермы, но все же продолжало кое-как существовать и радоваться жизни и благам, даруемым ею, хотя и становясь порой жертвой недугов, коим подвержена всякая плоть, — равно как и другим, воображаемым недугам, от которых его с неиссякаемым усердием, с ревностным вниманием выхаживали славный фермер и его супруга.


Тетя Эмили, когда я рассказала ей про Линду и злополучную Мойру, сразу же объявила:

— Это она по молодости. Сколько я знаю, юные матери редко пылают к своим малышам. А вот когда они постарше — тогда детей обожают, и может быть, для ребенка даже лучше, когда мать молода и относится к нему без обожания, он более самостоятелен в жизни.

— Но Линда ее, судя по всему, терпеть не может.

— Как это похоже на Линду, — сказал Дэви. — Во всем у нее крайности.

— Но она такая мрачная. Это, признайся, на нее не очень-то похоже.

— Она перенесла тяжелейшую болезнь, — сказала тетя Эмили. — Сейди была в отчаянии. Два раза думали, что она умирает.

— Не надо, — сказал Дэви. — Я не представляю себе мир без Линды.

ГЛАВА 11

Живя в Оксфорде, поглощенная своим мужем и молодой семьей, я в последующие несколько лет реже виделась с Линдой, чем когда-либо раньше. Что, однако, никак не сказывалось на близости наших отношений, они оставались прежними, и когда мы встречались, все было так, будто мы расставались на каких-нибудь два дня. Время от времени я останавливалась у нее, бывая в Лондоне, а она — у меня в Оксфорде, мы регулярно переписывались. Скажу сразу — единственное, чего она никогда со мной не обсуждала, был распад ее брака, а впрочем, в этом не было надобности, все и без того было ясно, насколько это возможно, когда речь идет об отношениях между женатыми людьми. Тони был, вполне очевидно, не столь хорош как возлюбленный, чтобы этим, хотя бы в первое время, возместить свои изъяны в другом — тягостную скуку своего присутствия, свою посредственность как личности. К тому времени как родился ребенок, Линда его разлюбила и с этих пор исполнилась к обоим полнейшего безразличия. Молодой человек, в которого она влюбилась, красивый, веселый, мыслящий, победительный, растаял при ближайшем знакомстве, как дым, оказался чистой химерой, существующей лишь в ее воображении. Линда не впала в обычный грех — взваливать на другого вину за собственную ошибку, она просто-напросто отвернулась от Тони с предельным равнодушием. Что проще сделать, когда так мало видишь человека.

Лорд Мерлин в это время развернул грандиозную программу Крисигских завидок. Крисиги постоянно жаловались, что Линда нигде не бывает, никогда не принимает, если буквально силком не заставишь, и вообще чуждается общества. Друзьям говорилось, что это деревенский дичок, для которого не существует ничего кроме охоты — зайдя к ней в гостиную, наверняка застанешь ее за натаской охотничьего пса и под каждой диванной подушкой обнаружится задушенный заяц. Ее выставляли безобидной дурочкой, смазливой пейзаночкой, неспособной стать помощницей бедному Тони, который вынужден в одиночку пробивать себе дорогу в жизни. Во всем этом содержалась доля истины: круг Крисигова знакомства составляла невыразимо скучная публика — бедная Линда, не сумев продвинуться в нем ни на шаг, действительно оставила все старания и замкнулась в более близком ей по духу обществе охотничьих псов и сонь.

Лорд Мерлин, впервые после Линдиной свадьбы приехав в Лондон, немедленно ввел ее в свой собственный круг, тот, что всегда притягивал к себе ее взоры — в мир модной богемы, где она моментально освоилась, почувствовав себя в нем словно рыба в воде, и где стала с первой минуты пользоваться огромным успехом. Нет в лондонском обществе более ценного слагаемого, чем молодая, красивая, но безупречно порядочная женщина, которую можно пригласить на обед без мужа, и Линда скоро оказалась в положении, от которого немудрено вскружиться голове. Фотографы и светские хроникеры преследовали ее неотступно, и, правду сказать, возникало невольно ощущение — стоило, впрочем, провести в ее обществе полчаса, и оно рассеивалось — что она несколько навязла в зубах. С утра до ночи в ее доме толпился народ, треща без умолку. В беспечном, падком на развлечения Лондоне той поры, когда не только низшие, но и высшие классы становились жертвой безработицы, у Линды, тоже большой любительницы поболтать, обнаружилось много родственных душ. Молодые люди, субсидируемые родственниками, которые изредка мимоходом намекали им, что недурно бы подыскать себе работу, но не оказывали в этом серьезной помощи (да и какая нашлась бы работа для таких, как они), слетались к Линде, словно пчелы на мед, роились вокруг нее, неумолчно жужжа. Рассаживались в ее спальне, на кровати, на ступеньках лестницы, пока она принимала ванну, на кухне, когда заказывала еду; по магазинам, в парк на прогулку, в кино, в театр, в оперу, на балет; обеды, ужины, ночные клубы, танцы, вечера, целый день и всю ночь напролет — под болтовню, нескончаемую болтовню.

— Но о чем они говорят, ты не знаешь? — недоумевала тетя Сейди, не одобряя. Вот именно — о чем?

Тони с утра пораньше спешил в банк, покидая дом с видом, преисполненным безмерной значительности, в одной руке — «дипломат», под мышкой — стопка газет. Его уход возвещал нашествие роя болтунов — словно они, притаясь за углом, только и ждали, когда он уйдет — и с этой минуты они заполняли весь дом. Очень милые, очень красивые, потрясающие в компании, с прекрасными манерами. Я, приезжая ненадолго, никогда не могла по-настоящему отличить их друг от друга, хоть и не оставалась бесчувственна к их обаянию, неотразимому обаянию жизнелюбия и веселого нрава. Определению «важные лица», однако, они не соответствовали ни с какой натяжкой, и Крисиги выходили из себя, наблюдая новый поворот событий.

Тони, кажется, принимал его спокойно — он давно поставил на Линде крест в смысле пользы для своей карьеры, и ему скорее нравилось и льстило внимание прессы, провозгласившей ее красавицей. «Красавица-жена способного молодого члена парламента». Кроме того, он обнаружил, что их стали звать на большие приемы и балы, которые он посещал с большой охотой, являясь туда в поздний час после парламентских заседаний и где, помимо не стоящей внимания публики, которой забавлялась Линда, частенько заставал людей себе подобных и, значит, очень стоящих, которых можно изловить за стойкой бара и подвергнуть утомительным словоизвержениям. Напрасно было бы, однако, объяснять это старым Крисигам, которые с неискоренимым недоверием относились к модному обществу, к танцам — вообще ко всем видам развлечений, сопряженных, по их мнению, с расходами без всяких взамен за то осязаемых преимуществ. На Линдино счастье Тони был тогда в неважных отношениях с отцом из-за неких разногласий по поводу политики банка, и они реже навещали Гайд-парк Гарденс, чем первое время после свадьбы, а поездки в Платаны, имение Крисигов в Суррее, и вовсе временно прекратились. Тем не менее при редких встречах Крисиги-старшие давали Линде понять, что недовольны ею как невесткой. Даже расхождение Тони во взглядах с отцом приписывалось ее влиянию — леди Крисиг, грустно покачивая головой, жаловалась друзьям, что Линда вызывает в нем к жизни не лучшие качества.


И Линда принялась транжирить годы своей молодости, бесцельно швыряя их на ветер. Если бы ум ее позаботились развить систематическим образованием, то место всей этой пустой болтовни, увеселений, вечеров мог занять серьезный интерес к искусству или чтение; будь она счастлива в браке, та сторона ее натуры, что жаждала общения, возможно, обрела бы успокоение у камина в детской, — при настоящем же положении вещей возобладало бессмысленное коловращенье.