После ланча они не торопясь вышли на яркое солнце.

— Поедемте, поглядим, как я живу, — сказал Фабрис.

— Я предпочла бы поглядеть на Париж, — сказала Линда.

— Вы хорошо знаете Париж?

— Я не была тут никогда в жизни.

Фабрис был ошеломлен.

— Как — никогда? — Видно было, что он не верит своим ушам. — Какое же это будет удовольствие для меня — все показать вам! Здесь столько всякого, что нужно показать, на это уйдут недели.

— К сожалению, — сказала Линда, — я завтра уезжаю в Англию.

— Да, разумеется. Тогда все это мы должны посмотреть сегодня.

Они объехали медленно несколько улиц и площадей, потом прошлись пешком по Булонскому лесу. Линде не верилось, что она только-только приехала сюда и это все еще тот самый день, что, полный обещанья, занимался перед нею поутру за пеленой ее слез.

— Как повезло вам, что вы живете в таком городе, — сказала она Фабрису. — Здесь невозможно быть глубоко несчастным.

— Не совсем так, — сказал он. — В Париже все переживанья обостряются — нигде так остро не ощущаешь счастье, но и несчастье тоже. А жить здесь — определенно вечный источник радости, и нет большего страдальца, чем парижанин, разлученный с Парижем. Мир вне его представляется нам нестерпимо холодным, сумрачным, так что и жить не очень хочется. — Он говорил с большим чувством.

После чая, который они пили в Булонском лесу под открытым небом, он медленно повел автомобиль назад в Париж. Остановился у старинного дома на улице Бонапарта и опять сказал:

— Пойдемте поглядим на мою квартиру.

— Нет-нет, — сказала Линда. — Настало время указать вам на то, что я — une femme sérieuse[75].

В ответ раздался уже знакомый взрыв хохота.

— Ах, — выговорил Фабрис, бессильно сотрясаясь от смеха, — какая вы смешная! Что за выражение une femme sérieuse, где вы его откопали? И как вы, при такой серьезности, объясните второго мужа?

— Да, признаю, я поступила дурно, в самом деле очень дурно и совершила большую ошибку. Но это не причина окончательно терять рассудок и пускаться во все тяжкие, знакомиться на Северном вокзале с чужими господами и немедленно идти с ними смотреть их квартиру. Так что, пожалуйста, одолжите мне, если можно, немного денег, я хочу утренним поездом уехать в Лондон.

— Да, непременно, разумеется.

Он вложил ей в руку пачку банкнотов и отвез ее в гостиницу «Монталамбер». Ее слова, казалось, не произвели на него никакого впечатления; он предупредил, что в восемь часов заедет и повезет ее обедать.

Ее номер оказался завален розами, это напомнило Линде те дни, когда родилась на свет Мойра.

Вот уж поистине обольщенье в стиле грошового романа, с усмешкой подумала Линда, неужели я способна поддаться на такое?

Но незнакомое, безумное, удивительное счастье переполняло ее, и она поняла, что это любовь. Дважды в жизни она ошиблась, приняв за любовь нечто иное — так, увидев человека на улице, вы думаете, что это ваш друг, свистите, машете рукой, бежите следом, а оказывается, это не только не он, но даже кто-то не очень похожий. Через несколько минут действительно появляется ваш друг, и вам непостижимо, как вы могли принять за него того другого. Линде сейчас открылся подлинный лик любви, она узнала его, но он ее пугал. Чтобы любовь пришла вот так, невзначай, в такой зависимости от цепочки случайностей — это пугало. Она постаралась вспомнить, что чувствовала вначале, когда полюбила первого, а потом второго мужа. Наверняка это было сильное и властное чувство, если ради того, чтобы выйти замуж, она в обоих случаях сломала собственную жизнь, не задумалась причинить огорчение родителям и друзьям, — но восстановить его в себе ей не удавалось. Она лишь знала, что никогда даже в мечтах — а уж она-то была великая мастерица мечтать о любви — не испытывала ничего хотя бы отдаленно похожего. Твердила себе вновь и вновь, что завтра непременно должна вернуться в Лондон, но возвращаться вовсе не имела намерения, и сама это знала.

Фабрис повез ее обедать, потом — в ночной клуб, где они не танцевали, а только болтали без конца. Она рассказывала ему про дядю Мэтью, про тетю Сейди и Луизу, про Джесси, Мэтта, — и он не мог наслушаться, толкая ее на крайние преувеличенья в описании членов семьи со всеми их характерными особенностями.

— Ну а Джесси что? А Мэтт? Говорите же, прошу вас, продолжайте.

И она рассказывала — часами.

В такси по дороге домой она опять отказалась зайти к нему или пустить его к себе в номер. Он не настаивал, не пытался завладеть ее рукой или хотя бы просто дотронуться до нее. Сказал только:

— Вы великолепно держите оборону, мадам, примите мои искренние поздравления.

У дверей гостиницы она подала ему руку на прощанье. Он принял ее в свои и на этот раз поцеловал по-настоящему.

— До завтра. — И сел обратно в такси.


— Allô-allô.

— Я слушаю.

— С добрым утром. Вы завтракаете?

— Да.

— То-то, я слышу, звякает чашка. Как вам кофе?

— Дивный, приходится останавливать себя, чтобы растянуть удовольствие. Вы тоже пьете кофе?

— Уже пил. Должен сообщить вам, что я люблю по утрам подолгу разговаривать и рассчитываю услышать от вас много разных историй.

— В духе Шехерезады?

— Вот именно. И чтобы в голосе не звучало «сейчас я брошу трубку», как всегда бывает у английских особ.

— И много ли вы знаете английских особ?

— Достаточно. Я учился в английской школе и в Оксфорде.

— Да ну! Когда же?

— В двадцатом году.

— Когда мне было девять лет. Представьте, я, может быть, видела вас на улице — мы все покупки делали в Оксфорде.

— У «Эллистона и Кавелла»?

— Да, и у «Вебера»[76].

Наступило молчание.

— Дальше, — сказал он.

— Что — дальше?

— Я хочу сказать, не кладите трубку. Продолжайте.

— Я не собираюсь класть трубку. Я, если хотите знать, обожаю посудачить. Это любимое мое занятие, так что скорее уж вам первому захочется положить трубку, никак не мне.

Последовал очень долгий и очень глупый разговор; под конец Фабрис сказал:

— Теперь вставайте — я через час заеду и мы отправимся в Версаль.

В Версале, который Линду очаровал, ей вспомнилась прочитанная когда-то история, как двум английским дамам на садовой скамье Малого Трианона явился призрак Марии-Антуанетты. Фабрис нашел историю безмерно скучной, о чем так прямо и сказал.

— Истории, — сказал он, — тогда лишь интересны, когда достоверны либо когда придуманы вами специально, чтобы меня позабавить. Рассказы о приведениях, рожденные скудной фантазией старой английской девы, и не достоверны, и лишены всякого интереса. А потому, мадам, впредь — никаких загробных историй.

— Пожалуйста, — сердито сказала Линда. — Тут изо всех сил стараешься угодить… Сами тогда рассказывайте.

— И расскажу — и это будет правдивая история. Моя бабка была очень красива и всю жизнь, даже когда совсем состарилась, многими любима. Незадолго до того, как умереть, она побывала со своей дочерью, а моей матерью, в Венеции и как-то раз, проплывая в гондоле по каналу, они увидели маленький розовомраморный палаццо, чудо изящества. Остановились посмотреть, и моя мама сказала:

— По-моему, здесь никто не живет, не попробовать ли взглянуть, что внутри?

Позвонили; вышел старый слуга, подтвердил, что никто там не живет уже много-много лет, и вызвался показать им внутренние покои. Они вошли, поднялись в salon[77], выходящий тремя окнами на канал и отделанный лепниной пятнадцатого века, белой по бледно-голубому полю. Эта комната была само совершенство. Моя бабушка пришла в непонятное волнение и долго стояла, не говоря ни слова. Наконец, обратясь к матери, сказала:

— Если в третьем ящике вон того бюро находится шкатулка филигранной работы, а в ней — золотой ключик на черной бархотке, то значит, этот дом принадлежит мне.

Мать посмотрела — все в точности так и оказалось. Давным-давно, в дни далекой юности, один из бабкиных возлюбленных подарил его ей, о чем она с тех пор совсем забыла.

— Боже мой, — сказала Линда, — какая же у вас, иностранцев, увлекательная жизнь!

— А теперь он принадлежит мне. — Он протянул руку и отвел у Линды со лба непослушную прядь волос. — И я завтра же повез бы вас туда, если бы не…

— Если бы не что?

— Теперь, в ожидании войны, нужно, видите ли, быть здесь.

— Да, я все забываю про войну, — сказала Линда.

— И правильно — давайте о ней забудем. Как вы скверно причесаны, дорогая моя.

— Если вам не нравится, как я одеваюсь и как причесана и глаза у меня, на ваш вкус, слишком меленькие, — не понимаю, что вы во мне нашли.

— Тем не менее готов признать, кое-что у вас не отнимешь.

Обедали они снова вместе.

Линда сказала:

— А встречи с другими людьми у вас что, отсутствуют?

— Нет, конечно. Но я их отменил.

— С кем вообще вы водите знакомство?

— С людьми из общества. А вы?

— Когда я была замужем за Тони — то есть первый раз, я хочу сказать, — я вращалась в обществе, вела светскую жизнь. Мне тогда это очень нравилось. Но потом Кристиан осудил такой образ жизни, он прекратил мои поездки на балы и вечера и распугал всех моих знакомых, считая их безмозглой и несерьезной публикой, и мы ни с кем не встречались, кроме людей серьезных, которые задались целью исправить мир. Я над ними тогда подтрунивала и, откровенно говоря, скучала по прежним друзьям, а вот теперь — не знаю. Пожалуй, с тех пор, как побывала в Перпиньяне, сама сделалась серьезней.

— Сейчас все становятся серьезнее, к этому ведет ход событий. Однако кем бы ни были вы в политике — правым, левым, фашистом, коммунистом, — в друзья можно брать только людей из общества. Дело в том, что у них личные отношения возведены в степень высокого искусства, как и все, что им сопутствует — манеры, платье, красивые дома, хорошая кухня — все то, что делает жизнь приятной. Глупо было бы этим пренебречь. Дружба — нечто такое, что должно строить со всем тщанием, имея на то досуг, она — искусство, природа к ней непричастна. Отвергать общественную жизнь — жизнь высшего общества, я хочу сказать, — не следует ни при каких обстоятельствах, она способна дарить большое удовлетворенье — насквозь искусственная, понятно, но захватывающая. Что, как не светская жизнь, — если отбросить жизнь интеллектуальную и жизнь, посвященную самосозерцанию, религии, которые доступны лишь немногим, — что еще отличает человека от животных? И кто понимает ее лучше, чем люди из общества, кто умеет сделать ее столь необременительной и занятной? Но совмещать ее с романом нельзя, ей нужно посвящать себя полностью, иначе не получишь удовольствия — соответственно, я отменил все свои встречи.

— Какая жалость, — сказала Линда, — потому что я завтра утром уезжаю в Лондон.

— Ах да, я и забыл. Какая жалость.


— Allô-allô.

— Я слушаю.

— Вы спите?

— Сплю, конечно. Который час?

— Два, приблизительно. Хотите, я приеду?

— Как — прямо сейчас?

— Ну да.

— Очень было бы мило, признаться, если бы не одно — что подумает ночной портье?

— Дорогая, как в вас говорит англичанка! Хорошо, я скажу, — у него не будет и тени сомненья.

— Вероятно, не будет.

— Но, полагаю, он и так не заблуждается. В конце концов, я приезжаю за вами три раза в день, кроме меня вас никто не посещал — а во Франции, знаете, живо подмечают такие вещи.

— Да, понимаю…

— Отлично, — тогда я сейчас буду.


Назавтра Фабрис переселил ее в квартиру, что было, по его словам, удобней.

— В молодости, — сказал он, — мне очень нравилась романтика, нравилось подвергать себя разного рода риску. И в шкафах-то я прятался, и в сундуке меня в дом вносили, лакеем переодевался, в окна лазил. Да, полазил я по окнам! Как-то, помню, взбирался по стене, завитой плющом, а в нем — осиное гнездо — вот были муки! Неделю потом ходил в дамском бюстгальтере. Ну а теперь предпочитаю устраиваться с удобством, следовать известному распорядку и иметь свой собственный ключ от двери.

Верно, думала Линда, меньшего романтика, чем Фабрис, более прозаического человека нельзя себе представить — ни намека на сумасбродство. Чуточка сумасбродства не помешала бы.

Квартира была изумительная — большая, солнечная, обставленная в современном вкусе и на самую широкую ногу. Она выходила на юг и запад Булонского леса, вровень с верхушками деревьев. Верхушки деревьев и небо — такой открывался вид. Огромные окна работали по принципу автомобильных: стеклянная панель целиком уходила в стенной зазор. Что доставляло массу радости Линде, которая любила открытый воздух, любила часами нежиться на солнце нагишом, покуда, вся коричневая, сонная, не разомлеет, прокалясь насквозь. При квартире — в качестве приложения, принадлежащего Фабрису, по всей видимости, — имелась милейшая пожилая экономка по имени Жермена. Ей помогали разные другие старушки, появлялись и снова исчезали, сменяясь во множестве, поражающем воображение. Она явно знала свое дело — в мгновение ока Линдины вещи были вынуты из чемодана, выглажены, убраны и она уже готовила на кухне обед. В голову Линде лезла непрошеная мысль — сколько других обитательниц приводил Фабрис в эту квартиру — но так как выяснить это удалось бы вряд ли, да и желания такого не было, она прогнала эту мысль. Свидетельств, что таковые существовали, во всяком случае, не осталось — ни наспех записанного телефона, ни следов помады, ничего; можно было подумать, что квартиру кончили отделывать только вчера.