— Вы что, скрываетесь от кого-то? — сказала Линда.

— Нет, почему? Ах, очки, — без них мне за границей нельзя, у меня слишком добрые глаза, от нищих и так далее проходу нет, досаждают на каждом шагу.

Он снял очки и моргнул.

— Зачем вы приехали?

— Ты, кажется, не очень рада нам, — сказал Дэви. — Приехали, честно говоря, посмотреть, что с тобой. И поскольку с тобой, вне всяких сомнений, все в порядке, можем со спокойной совестью ехать обратно.

— Как же вы выведали?.. Мама с Пулей знают? — прибавила она слабым голосом.

— Нет, абсолютно ничего. Если ты думаешь, что мы явились разыгрывать викторианских дядюшек, то можешь успокоиться, милая Линда. Мне встретился случайно один знакомый, который был в Перпиньяне, и он упомянул в разговоре, что Кристиан живет с Лавандой Дэйвис…

— А, отлично.

— Что, прости?.. И что ты полтора месяца как уехала. Наведался я на Чейни-Уок — тебя там явно нет, тогда мы с Мером слегка забеспокоились, как-то ты, с твоим неумением позаботиться о себе (думали мы, и как же мы заблуждались!), скитаешься по Европе, и в то же время безумно было любопытно выяснить, где ты и что ты, вот мы и предприняли втихомолку кой-какие действия детективного характера, установив в результате, где ты — а что ты в настоящее время, тоже ясно теперь как день и у меня лично вызывает лишь чувство облегчения.

— Вы напугали нас, — сказал сварливо лорд Мерлин. — Когда в другой раз вздумаете изображать из себя Клео де Мерод[82], нелишне было бы прислать открытку. Прежде всего, наблюдать вас в этой роли — большое удовольствие, и я никоим образом не желал бы его лишиться. Я и не подозревал, Линда, что вы такая красотка.

Дэви посмеивался себе под нос.

— О боги, до чего это все забавно — как старомодно, прелесть! Эти покупки! Пакеты! И цветы! Как это дышит викторианской эпохой! Пока мы ждали — каждые пять минут бежит посыльный с картонкой. Как с тобой интересно в жизни, Линда, милая! Ты уже говорила ему, что он должен от тебя отказаться и взять в жены невинную и чистую девушку?

Линда сказала обезоруживающе:

— Не смейся, Дэйв. Я так счастлива — не могу тебе передать.

— Да, похоже, не отрицаю. Но квартирка — никакого театра не нужно.

— Я как раз подумал, — сказал лорд Мерлин, — что вкусы могут быть разные, но шаблон непременно один и тот же. У французов принято было держать любовниц в appartements[83], точь-в-точь похожих друг на друга, где главный упор, с позволения сказать, делался на кружева и бархат. Стены, кровать, туалетный столик, даже ванна увешаны кружевами — а дальше шел сплошной бархат. Сегодня кружева заменяешь стеклом, и дальше пускаешь сплошной атлас. Готов поручиться, Линда, у вас стеклянная кровать!

— Да, но…

— И туалетный столик стеклянный, и ванная комната — не удивлюсь, если и ванна тоже из стекла, а по бокам в ней плавают золотые рыбки. Золотые рыбки — это извечный лейтмотив.

— Вы подсмотрели, — сказала Линда, надув губы. — Очень остроумно!

— Боже, какой восторг! — вскричал Дэви. — Так значит, это правда? Клянусь, он не подсматривал, но видишь ли, не обязательно быть особым гением, чтобы догадаться.

— Хотя в данном случае, — продолжал лорд Мерлин, — наличествуют вещицы, которые поднимают планку. Гоген и те два Матисса (пестроваты, но в искусстве не откажешь), и этот савонрийский ковер[84]. Ваш покровитель, должно быть, очень богатый человек.

— Очень, — сказала Линда.

— Нельзя ли, друг мой Линда, в таком случае рассчитывать на чашку чая?

Линда позвонила, и вскоре Дэви с самозабвением школьника поглощал éclairs[85] и mille feuilles[86].

— Я поплачусь за это, — приговаривал он с бесшабашной усмешкой, — ну и пусть, не каждый день бываешь в Париже.

Лорд Мерлин с чашкой в руке блуждал по комнате. Взял томик романтической поэзии девятнадцатого века, подаренный Линде накануне Фабрисом.

— Вы нынче вот что читаете? «Dieu, que le son du cor est triste au fond du bois»[87]. У меня был приятель, когда я жил в Париже, который дома держал боа-констриктора, и этот констриктор ухитрился залезть в валторну. Приятель звонит мне сам не свой и говорит: «Dieu, que le son du boa est triste au fon du cor»[88]. Я это навсегда запомнил.

— В котором часу обычно приходит твой возлюбленный? — спросил Дэви, вынимая часы.

— Не раньше семи. Оставайтесь, познакомитесь с ним, он невероятный дост.

— Нет уж, спасибо, ни за что.

— А кто он такой? — спросил лорд Мерлин.

— Зовут — герцог Суветер.

Дэви и лорд Мерлин переглянулись, с великим изумлением, но и отчасти с веселым ужасом.

— Фабрис де Суветер?

— Да. Вы его знаете?

— Линда, душа моя, глядя на тебя, вечно забываешь, какая провинциалочка кроется за этой светской искушенностью. Конечно, мы его знаем, и про него все знаем, и, скажу больше, — не мы одни, а все, кроме тебя.

— Ну и вы не согласны, что он — потрясающий дост?

— Фабрис, — веско произнес лорд Мерлин, — один из самых опасных совратителей на европейском континенте. Это — если говорить о женщинах, в обществе он чрезвычайно приятен, надо отдать ему должное.

— Помните, — сказал Дэви, — как мы его в Венеции наблюдали за работой — залучал их, бедненьких, в свои сети, как кроликов, одну за другой.

— Позвольте вам напомнить, — сказала Линда, — чей вы сейчас едите хлеб.

— Да, совершенно справедливо, — и превкусный! Еще эклерчик, Линда, будь добра. В то лето, — продолжал он, — когда он у Чиано[89] увел девицу, — что за буча поднялась, век не забыть — а через неделю бросил ее в Канне и укатил в Зальцбург с Мартой Бермингем, и Клод, бедняга, стрелял в него четыре раза, да так и не попал.

— Фабрис — человек заговоренный, — сказал лорд Мерлин, — не знаю, в кого еще столько раз стреляли, но не слыхал, чтобы он когда-нибудь хоть царапину получил.

Линда приняла эти разоблачения равнодушно, тем более, что Фабрис уже предварил их сам. К тому же обычно женщину не очень трогает, когда ей рассказывают о прошлых увлечениях ее предмета; будущие — вот что внушает страх.

— Уходим, Мер, — сказал Дэви. — Кошечке пора облачаться в неглиже. Воображаю эту сцену, когда он учует вашу сигару — тут, чего доброго, и до crime passionel[90] недалеко. Линда, до свиданья, милая, мы едем обедать с собратьями-интеллектуалами, как ты понимаешь, а завтра встречаемся за ланчем с тобою в «Рице», да? Так, значит, — в час, приблизительно. До свиданья, — и привет от нас Фабрису.

Фабрис, войдя, повел носом и пожелал узнать, кто курил. Линда объяснила.

— Они говорят, что вы знакомы.

— Но разумеется, — Мерлин, милейший человек, и бедный Уорбек, такое невезенье со здоровьем. Мы с ним встречались в Венеции. Какое у них впечатление от всего этого?

— Над квартирой, во всяком случае, очень потешались.

— Да, воображаю. Совсем для вас неподходящая квартира, но удобно, и тут еще война надвигается…

— Но мне она страшно нравится! Я бы ее ни за что не променяла на другую. Какие они молодцы, правда, что разыскали меня?

— То есть вы хотите сказать, что до сих пор не сообщили никому, где находитесь?

— Как-то не собралась — дни бегут — просто забываешь о таких вещах.

— А им пришло в голову вас хватиться только через шесть недель? Похоже, у вас на удивление безалаберная семейка…

Линда вдруг бросилась к нему на шею и очень горячо, взволнованно попросила:

— Никогда, никогда не отпускайте меня обратно к ним!

— Мой ангел — но вы их любите! Мамочку и Пулю, Мэтта, Робина и Викторию, и Фанни. Что все это значит?

— Я не хочу расставаться с вами никогда в жизни.

— Ага! Но, вероятно, придется, и скоро. Война будет, вот в чем дело.

— Почему мне нельзя остаться? Я могла бы работать — сестрой милосердия, например, — ну, пожалуй, не сестрой все-таки, но кем-нибудь.

— Если вы обещаете исполнить, что я скажу, то ненадолго можете остаться. Вначале мы будем сидеть и смотреть на немцев из-за линии Мажино, тогда я буду часто бывать в Париже — то в Париже, то на фронте, но главным образом здесь. В это время хочу, чтобы и вы были здесь. Потом кто-нибудь, либо мы, либо немцы — но очень боюсь, что немцы — хлынет через линию укреплений и начнется маневренная война. Когда наступит этот этап, меня предупредят, и вы должны обещать, что в ту же минуту, как я велю вам ехать в Лондон, вы уедете, даже если не будете видеть для этого оснований. Ваше присутствие неимоверно мешало бы мне исполнять мои обязанности. Итак — даете торжественное обещание?

— Хорошо, — сказала Линда. — Торжественное. Уверена, что меня не постигнет такая беда, но обещаю поступить, как вы скажете. А вы дадите мне обещание, что, как только все кончится, приедете в Лондон и снова разыщете меня? Обещаете?

— Да, — сказал Фабрис. — Я это сделаю.


Ланч с Дэви и Мерлином проходил тягостно. Накануне мужчины допоздна весело проводили время в кругу друзей-литераторов, и все признаки этого были налицо. Дэви начинал ощущать мучительное приближение диспепсии, а лорд Мерлин честно и откровенно маялся похмельем и, когда снял очки, никто не обнаружил бы в его глазах излишней доброты. Но несравненно хуже всех было Линде — ее буквально сокрушил подслушанный невзначай в вестибюле разговор двух дам француженок о Фабрисе. Следуя давней привычке не опаздывать, вдолбленной в нее дядей Мэтью, она пришла, по обыкновению, пораньше. Фабрис ни разу не водил ее в «Риц», и обстановка тут привела ее в восхищение: она знала, что выглядит ничуть не хуже других, а одета — почти не хуже, и преспокойно расположилась поджидать, когда подойдут остальные. Внезапно с екнувшим сердцем, как бывает, когда любимое имя невзначай произнесет кто-то чужой, она услышала:

— Ну а Фабрис, ты не видала его в последнее время?

— Как раз видала, потому что довольно часто сталкиваюсь с ним у мадам де Суветер, но ты ведь знаешь, он никуда не показывается.

— Так, а Жаклин что?

— Все еще в Англии. Он как потерянный без нее, бедный Фабрис, — точно песик, брошенный хозяином. Сидит тоскует дома — ни в клуб, ни в гости, видеть никого не желает. Мать серьезно беспокоится за него.

— Кто бы мог ожидать от Фабриса такого постоянства? Как давно это у них?

— Если не ошибаюсь, пять лет. На редкость удачная связь.

— Жаклин, конечно же, скоро возвратится.

— Только когда не станет старой тетки. Без конца, говорят, меняет завещание — Жаклин считает, что должна все время быть при ней, как-никак у Жаклин муж и дети, надо и о них подумать.

— Не очень-то сладко приходится Фабрису.

— А что ты предлагаешь? Мать говорит, он ей звонит каждое утро и по часу разговаривает…

В этот момент подошли Дэви с лордом Мерлином, помятые и злые, и повели Линду есть ланч. Ей до смерти хотелось остаться и послушать, что еще скажут эти мучительницы, но ее спутники, отвергнув с содроганием мысль о коктейлях, повлекли ее в зал, где вели себя более или менее сносно по отношению к ней и с нескрываемой враждебностью — по отношению друг к другу.

Линде казалось, что этой трапезе не будет конца, и когда он все-таки наступил, она схватила такси и помчалась к дому, где жил Фабрис. Она должна внести ясность насчет этой Жаклин, должна знать, каковы его намерения. Что — возвратится Жаклин, и значит, ей, Линде, настало время уезжать, как она обещала? Маневренная война, видите ли!

Слуга сказал ей, что M. le Duc только что вышел с Madame la Duchesse[91], вернется примерно через час. Линда отвечала, что подождет, и он проводил ее в гостиную. Она сняла шляпу и в нетерпении принялась расхаживать по комнате. Она уже бывала тут несколько раз с Фабрисом и после залитой солнцем квартиры ей здесь казалось мрачновато. Теперь, в одиночестве, ей открывалась необычайная красота этой комнаты, торжественная, строгая красота проникала к ней в душу. Прямоугольной формы комната, с очень высоким потолком; стены, обшитые деревянными пепельно-серыми панелями, шторы из вишневой парчи. Окна выходили во дворик, и ни один луч солнца не заглядывал внутрь — так и предусматривалось по замыслу. Цивилизованный интерьер; природа не имела к нему отношения. Каждый предмет обстановки поражал совершенством. Мебель с чистыми линиями и гармоничными пропорциями, характерными для 1780 года, портрет кисти Ланкре[92] — дама с попугаем на запястье, бюст той же дамы работы Бушардона[93], такой же, как у Линды, ковер, только большего размера, великолепнее и с огромным гербом посередине. В резном высоком книжном шкафу — ничего, кроме французских классиков в сафьяновых старинных переплетах, украшенных короной Суветеров; на пюпитре для атласа — открытая папка с розами Редуте[94].

У Линды постепенно отлегло от сердца, но порыв ее сменился глубокой грустью. Она увидела, что эта комната — свидетельство той стороны в натуре Фабриса, которую ей не дано постигнуть, которая связана корнями с вековым великолепием французской культуры. Эта сторона составляла его сущность и была для нее закрыта — ей полагалось оставаться вовне, в залитой солнцем современной квартире, на расстоянии от всего этого, непременно и категорически на расстоянии, сколь бы долго ни продолжалась их связь. Происхождение рода Радлеттов терялось во мгле глубокой древности, но происхождение его рода не терялось нигде, все оно было на виду, каждое поколение звеном цеплялось за последующее. Англичане, думала она, сбрасывают с себя предков, как балласт. В этом большая сила нашей аристократии — но у Фабриса они висят на шее незыблемо и никуда ему от них не деться.