— Крепитесь, графиня, крепитесь, — начал тихо доктор, и сердце Марины с размаху вдруг ухнуло куда-то в живот, закружилась резко голова. — Задета бедренная артерия. Ваш супруг потерял много крови, но не это вызывает во мне опасения. Мы остановили кровотечение, мой коллега превосходно справился с этим, но появилась опасность отмирания тканей… вероятнее всего, это некроз, а затем гангрена…

— Гангрена? — переспросила Марина, не понимая, что означают эти слова для нее. Зато мужчины поняли это: Арсеньев прикрыл глаза не в силах справляться более со своими эмоциями, а Сергей вздрогнул от той боли, что защемила сердце. Нельзя было сказать, что он не знал. Но услышать это от господина Арендта было окончательным приговором.

— Он умирает, графиня, — тихо сказал доктор Арендт, и все тут же, как по команде, отвели глаза от лица Марины, от которого вмиг отхлынули все краски. — Я не могу сказать достоверно, сколько времени он будет в сознании. Он сильный и здоровый мужчина, и быть может, будет жив еще около недели, может, меньше. Но исход все равно один. Я скажу вам, когда настанет пик, когда придет пора прощаться.

После этих страшных слов посетители потянулись медленно к выходу, покидая этот дом, чтобы вернуться завтра, и на следующий за ним день, и после, чтобы успеть попрощаться с человеком, которого они хорошо знали, уважали или попросту заискивали перед ним и его положением. Только Арсеньев и Загорский остались в доме — покинув эти стены сейчас, они рисковали не вернуться более, чтобы проститься с другом, ведь каждый из них был под отсрочкой ареста. Они-то и уговорили Марину подняться наверх и немного отдохнуть.

— Вам понадобятся еще силы, — убеждал ее Арсеньев. — Быть может, сон принесет еще и временный покой вашей душе.

Нет, хотелось ответить ему Марине. Покой мне принесет только одно утешение — прижаться к крепкой мужской груди, выплакать все слезы у него на груди, ведь только его руки могли принести ей этот временный покой, временное облегчение, помогли перенести эту страшную боль терзающую сердце. Но это было невозможно — меж ними была отныне такая пропасть, которую и, имея крылья, тяжело было бы перелететь. И она без возражений ушла в свою половину, предварительно распорядившись о покоях для гостей и доктора, что оставались в доме.

Марина думала, что сон не придет к ней, после всех этих слез, боли, нервного потрясения, что она испытала ныне, но ее тело решило за нее, и она беспробудно проспала до трех пополудни следующего дня. Она даже перепугалась, что все свершилось, пока она спала, послала узнать, и только заверения Тани, что барин еще жив, смогло успокоить ее.

Траур. Черное шелковое платье со слегка укороченными рукавами, что она носила по своему маленькому сыну. Отныне ей суждено надевать чернильно-черные одежды еще долго, ежели… ежели это случится. Марина не хотела думать об этом, тщательно лелея в душе тот покой, что пришел к ней после отдыха. Ведь впереди у нее еще было немало горестей.

Эти несколько дней, что последовали позднее, слились у Марины в один бесконечный, настолько они были похожи друг на друга. Приезжали и уезжали многочисленные посетители, прибывали фельдъегеря из дворца за последними вестями о состоянии здоровья раненого, ходили по комнате от окна к двери Сергей и Арсеньев, сменяя друг друга у постели Анатоля в соседнем салоне.

Марину же туда пускали только, когда он спал. Анатоль не хотел видеть ее, когда приходил в сознание, и это причиняло ей такую острую боль, что становилось тяжело дышать. Она не верила правдивым и искренним словам Арсеньева, который твердил ей, что это отнюдь не из-за каких-то личных чувств к ней. Просто Анатоль слишком горд и самолюбив, не хочет, чтобы она видела его состояние, его кровь и боль, его слабости. И это было истиной.

А еще Анатоль очень не хотел, чтобы она видела его слезы, которые он проливал, лежа на софе в этом салоне, осознавая, что сам и своими руками разрушил то, что начали они выстраивать вдвоем совсем недавно. Что разрушил жизнь своей сестры и фон Шеля. Он видел, что тот не желает этого поединка, как потом не желал стрелять в него. Быть может, написанное было всего лишь эмоциями, глупыми и безрассудными, просто выплеснутая на бумагу обида. А он пошел на поводу у своих демонов и одним махом разрушил несколько жизней…

Марина приходила к нему, когда он спал. Тихонько опускалась на колени подле софы и смотрела на него. В ее душе в единый клубок сплетались многочисленные эмоции: боль от предстоящей потери, гнев и обида на него за то, что он натворил. Иногда ей даже хотелось ударить его, закричать на него, и она еле сдерживала себя при этом, выпуская весь свой гнев наверху, в своей половине, протыкая ножом для бумаг диванные подушки. Этот совет дал ей Сергей, когда увидел, насколько она напряжена, насколько в ней бурлят эмоции.

— Моя милая, ты сойдешь так с ума, держа все в себе.

— Я хочу кого-нибудь прибить, — прошипела она, едва сдерживая слезы. — Хочу ударить сильно-сильно, чтобы потом долго болели руки.

— Так иди и разбей что-нибудь. В куски, на осколки, — он вдруг протянул руку и коснулся ее волос, убирая выбившуюся из прически прядь за ухо. А потом тут же убрал руку, словно обжегся об нее. — Я потом куплю то, что ты разрушишь. Так что иди и бей смело. Выпусти свой гнев, свою боль. Иначе я… мы потеряем тебя, как едва не потеряли Катерину Михайловну.

Это была истинная правда. На третий день сообщили Катиш, что уже почти полностью оправилась от болезни, и рвалась спуститься вниз к завтраку, чтобы переговорить с Анатолем прежде, чем он уйдет на службу (ей продолжали лгать, что в доме все идет обычным чередом). Марине ничего не оставалось, как открыть правду золовке, умолчав при этом, что ранение Анатоля смертельно, а его противник мертв.

Но Катиш вдруг сама поняла. Будто сердцем почувствовала, не иначе. Она вдруг выгнулась, словно ощутила дикую боль внутри тела, а потом заверещала, завизжала тихим визгом, упала на пол, выгибая спину.

— Николя! Николя! Николя! — повторяла она как заведенная, стуча ногами и руками по ковру, выгибая спину колесом, будто у нее падучая. Марина, перепуганная увиденным, закричала во весь голос, призывая к себе на помощь, жалея, что отказалась от помощи Сергея или не позвала с собой Жюли, что прибыла к ней в подмогу, бросив все домашние дела, этим утром.

Катиш влили большую дозу лаудановых капель и уложили в постель. Спустя несколько часов припадок повторился, и снова лауданум и покой, приставили к Катиш сиделку из домашней прислуги. Повторив эти манипуляции несколько раз, доктор Арендт обеспокоился душевным здоровьем барышни.

— Я не могу увеличить дозу капель. Она итак уже выше нормы для ее положения. Боюсь, как бы эти припадки не сохранились в будущем, как бы Катерина Михайловна не потеряла ясность рассудка.

Марина встретила этот вердикт совершенно безучастно, к своему стыду в дальнейшем. Ей казалось, что ее душа уже перешла тот наивысший предел, и уже совершенно безучастно принимала очередные удары судьбы. Но ей это только казалось…

К вечеру пятого дня, когда на землю тихо спустились сумерки, и в доме уже зажгли свечи, чтобы развеять эту мглу, доктор Арендт сообщил близким и друзьям, что время для прощания пришло, что лихорадка скоро достигнет своего пика, и тогда вполне вероятно, что раненый впадет в летаргию. Один за другим в комнату, где лежал Анатоль потянулись посетители, что выходили от него, не скрывая своих эмоций.

Принесли маленькую Элен, что подняли с постели, когда наступил ее черед. Она еще толком не проснулась, терла кулачками глаза. Потянулась к Анатолю, и ее положили ему на грудь. Она уткнулась ему лобиком в подбородок, попыталась было устроиться спать на нем, как когда-то ранее спала, придя утром в спальню родителей, но ей это не дали — раненому было тяжело это, оторвали от отца, вызвав громкий рев у девочки.

— Благословляю тебя, моя доченька, — Анатоль провел слабеющей рукой по ее волосам, наслаждаясь в последний раз ее детским запахом. — Будь счастлива, родная моя, радуй свою мама. А я буду смотреть за тобой с небес и радоваться тебе.

Он коснулся губами ее лобика и сделал знак, чтобы ее унесли, едва сдерживая рыдание, которое так и срывалось с губ, в отличие от суровой прежде немки-бонны, что плакала, не скрывая своих слез, унося из этой комнаты дитя, которое никогда более не увидит своего отца. А тихое «Bonne nuit, petite papa![540]», что сорвалось с губ Леночки, когда бонна уже перешагнула порог салона, вызвало у немки истерику, что продолжалась почти час.

Марина же скользнула к постели мужа почти бесшумно, опустилась на колени перед софой, прижалась щекой к его бурно вздымающейся груди.

— Мой дорогой, — прошептала она, и он раздвинул губы в улыбку, положил ладонь на ее голову, ласково поглаживая маленькое ушко жены.

— Мой ангел, — тихо проговорил он. — Мой дивный ангел…

Им ничего не хотелось говорить, только вот прикасаться друг другу и молчать, наслаждаясь этими последними моментами, что им были отведены судьбой. Она слушала стук его сердца и до дрожи в руках желала, чтобы оно билось и билось далее. Она готова была пообещать что угодно, лишь бы он остался жив, лишь бы Господь не забирал его у нее. Когда-то Марина мечтала, чтобы они не были вместе, но даже представить себе не могла, что разлучиться им придется вот так страшно.

— Мой ангел, прости меня, — прошептал Анатоль, уже не скрывая слез, что горячими дорожками побежали по его щекам. — Я подался своим слабостям, и вот как все вышло. Катиш… Прошу тебя, скажи сестре, что она ни в чем не виновата, чтоб не смела винить себя. И фон Шель… Пусть не винит его, он не хотел стрелять в меня. Но вот судьба в последний миг заставила его руку дрогнуть и направила пулю в мое тело. Пусть не винит. И пусть простит меня, если сможет. О Господи, какой же я дурак! Мы ведь могли обвенчать их и удалить их прочь от ушей и глаз света, это было единственное, о чем она просила. Дать им имения в Псковщине, подальше от Петербурга. Позволить им стать счастливыми, не взирая на мнения и суждения света. Я ведь мог бы! Но нет! Разве ж это дело для меня пустить в свою семью «офицерское дитя»! Презреть обычаи света! А я разрушил ее судьбу, ее жизнь. Ведь они оба любили друг друга, я ошибался. Он сказал мне об том перед дуэлью. Что самое главное счастье, что было в его жизни — это Катиш. Ты передашь ей, мой ангел? Я хочу, чтобы она знала, ведь они, судя по всему, поссорились перед тем.

— Я передам, — глухо ответила Марина, глотая собственные слезы, что струились по ее лицу, капали на одеяло, на рубаху Анатоля, на ее ладони у него на груди. — Я передам.

— Прости меня, милая, прости! Мы могли бы быть так счастливы, так безмерно счастливы…

Некоторое время они молчали, потом Анатоль шевельнулся, давая ей понять, что хочет, чтобы она взглянула на него. И она подняла на него свои дивные глаза, от которых у него всегда захватывало дух. Перехватило дыхание и сейчас. Анатоль поднял ладонь и провел пальцами по мокрому от слез лицу.

— Ты так красива… так красива, мой ангел! Когда-то я сказал тебе слова моего отца, помнишь? Он сказал мне: «Любовь чертовски странная штука. Она не выбирает, когда и к кому ей прийти, кого осчастливить, а кого принизить, заставить страдать. Дай Бог, чтобы, когда ты подрос, мой сын, ты был в числе тех редких персонажей, кого она возносит на небеса, а не тех, кого низвергает в ад», — он снова провел кончиками пальцев по ее скулам и произнес. — Творя свой собственный рай, я превратил твою жизнь в ад! Твою и жизнь Сергея. Теперь он навеки связан с этой глупенькой маленькой своей женой, а ты останешься одна из-за моей дурости. Прости меня. Прости за этот ад, что я сотворил для тебя! За этот ад на земле!

— Неправда! Неправда! — бурно возразила ему Марина, хватая его ладонь, поднося ее к губам. — Не скрою, бывали дни, когда я ненавидела тебя, когда мечтала разлучиться с тобой. Эти ссоры, скандалы, рукоприкладства, — Анатоль на этих словах поморщился от боли, не физической, с той она давно свыкся за эти дни. От сердечной, что разрывала его душу на части. — Но были дни, и их было гораздо больше, когда я была безмерно счастлива с тобой. И я говорю тебе как на духу нынче, что я ни о чем не жалею, ведь эти дни вполне способны перевесить те горести, что были в нашей жизни.

— Благодарю тебя, — тихо прошептал Анатоль.

Она склонилась над ним в последний раз, пристально глядя в его темные глаза, полные любви и тоски. Прикоснулась губами сначала его горячего лба, потом его пересохших губ, задержалась на них долгим нежным поцелуем.

— Не носи по мне траур более года, — прошептал он ей в губы. — Я хочу, чтобы твоя жизнь была полна красок, слышишь? Хочу, чтобы ты была счастлива!

Затем Марина прикоснулась лбом его лба, словно не в силах оторваться от него, и только, когда он слегка толкнул ее, давая понять, что не выдержит более этой муки расставания, оторвалась от него, как слепая, прошла к двери и покинула салон, не скрывая ни от кого своего горя, кинувшись в объятия Жюли, что ждала ее у дверей.