— Ах, милая Катиш, о чем вы? Вы просто еще не пережили ту потерю, слишком мало времени прошло. Какая обитель, дорогая? Вам едва минуло восемнадцать. Впереди вся жизнь. Уверена, Анатоль не желал бы подобной участи для вас.

— Какая жизнь? — простонала в ответ Катиш. — Жить с этим грузом на плечах? Не могу! Его мать давеча была права — как мне жить, когда от него скоро останутся лишь кости?! Не могу!

— Ах, вот оно что, — протянула Марина, но золовка прервала ее:

— Нет! Ежели вы думаете, что это решение пришло ко мне после ее визита, то вы ошибаетесь. Я давно думаю над тем, еще с самого погребения брата. И быть может, Анатоль был бы против моих обетов, но теперь вам решать. Только вам! Отпустите меня! Нет мне тут покоя, нет!

Марина отняла руки из ладоней Катиш, отошла от нее и снова заняла место за столом, задумавшись над словами девушки, что не отрывала от нее внимательных глаз. Наконец, после затянувшегося молчания, Марина произнесла:

— Я дам свое позволение, Катерина Михайловна. Нет-нет, не спешите благодарить, — проговорила она, останавливая Катиш в ее порыве кинуться на колени пред невесткой и целовать руки. — У меня есть условие, и быть может, оно не придется вам по нраву. Вы молодая девушка, и я убеждена, что вам не место в обители с вашими страстями в душе. Время лечит любые раны, исцелит и ваши когда-нибудь, сотрет из памяти это горе, эту боль. И кто знает, что уготовано вам далее на жизненном пути? Быть может, ваше решение — всего лишь contemptu mundi еt fuga seculi[569], бегство от этого мира. Но это ваш выбор, и я не буду настаивать на своем, уважая его. Одно лишь условие — вы не примете послушание до вашего совершеннолетия. Вы поедете в монастырь трудницей[570], начнете путь в монашество с самых начал. И коли и по истечении этого срока, ваше желание принять постриг не ослабнет, я не буду препятствовать вам в этом.

Спустя несколько дней Марина отвезла Катиш в Нижний Новгород в Крестовоздвиженский монастырь, где когда-то сама искала покоя своей исстрадавшейся душе, оставила ее в тех стенах трудницей на три года, что должны были пройти до ее совершеннолетия. Та без сожаления рассталась с мирским платьем, облачившись в плат и простое платье, как и остальные трудницы и белицы, что жили в монастыре. На прощание они крепко обнялись, сами не ожидая друг от друга тех эмоций, что оно вызвало в их душах. Для Марины это расставание было словно последнее прощание с прошлыми днями, что когда-то были в ее жизни, обрывалась одна из последних нитей, что связывали ее с супругом.

— Храни вас Господь, Катерина, — прошептала Марина, обнимая золовку. Она каким-то шестым чувством знала, что та не переменит своего решения, что не покинет этих стен более, и по истечении установленного срока все же примет послушничество.

— Храни и вас с Элен Господь, Марина Александровна, — карие глаза, так похожие на глаза Анатоля, что оторопь брала, сейчас смотрели на Марину с пониманием и некой симпатией. — Я буду молить о вас Господа неустанно, молитесь и вы обо мне.

С тяжелым сердцем покидала монастырь Марина, размышляя о том, что она что-то упустила из вида, что-то, что помогло ей убедить Катиш не оставлять мирской жизни, не уходить от мира за эти стены.

— Не думай о том, — сказала ей тогда на прощание мудрая матушка, настоятельница монастыря. — Ежели Господь явит свою волю, кто таков человек идти супротив нее и сомневаться в истинности происходящего? Раз ей суждено идти эти путем, она им пойдет.

Марина понимала это, но все же легкая грусть сожаления о выборе золовки не покидала ее. Зато тетушки, которых Марина навестила перед отъездом в Завидово, приняли решение Катиш без какого-либо удивления.

— Знать, такова судьба, — тихо сказала одна, утирая слезы, навернувшиеся на глаза, а вторая промолчала, только гладила более часто свою собачку, слегка дергая ту за шерсть на загривке. Они расспросили Марину о погребении своего племянника, на котором они не смогли присутствовать по состоянию здоровья, жалостливо качая головами и то и дело вздыхая о его судьбе. Марина с горечью заметила, как старушки сдали в последнее время, как отразилась на них эта смерть и эта трагедия, что свершилась в их судьбе, и дала себе слово почаще навещать их, привезти дочь сюда, в этот небольшой дом с палисадником, сразу после Рождества.

С первым снегом в Завидово вернулся управляющий, привезший с собой многочисленные расходные книги со сведениями об остальных имениях и хозяйствах семьи Ворониных в других губерниях. Для него весть об уходе Катерины Михайловны из мирской жизни стала новостью и носила отличный характер, что для Марины.

— Что монастырь получит? Земли? Урожаями? — сразу же переспросил он хозяйку. Та недовольно взглянула на него.

— Мы еще не обговаривали с матушкой этот вопрос. Пока Катерина Михайловна трудницей ходит, будем в монастырь часть оброка с поместий, что по завещанию ей отошли, слать. А после эти земли монастырю отпишем и денежный взнос сделаем в той сумме, что в завещании оговорена. Это собственность Катерины Михайловны, а значит, ей и распоряжаться ими.

Василий Терентьевич покачал головой. По его лицу было видно, что ему жаль тех земель, в которые он столько лет вкладывал душу и свой труд, но такова была судьба многих владений дворян — они делились, переходя по наследству, либо как плата по долгам в другие руки.

Марина тем временем углубилась в книги, что привез управляющий, задавая ему то и дело вопросы. Щавелев удивлялся, как быстро схватывает эта маленькая женщина основы хозяйствования, как быстро вникает в самую суть. Вот и сейчас, водя пальчиком по графам с цифрами доходов и расходов одной из фабрик, она недовольно хмурилась, недовольная суммами долгов по выплатам за товар.

— Безобразие! Отчего ж такие суммы? Что не платят нам? Почти три четверти долга не оплачено?

— Требую-с, Марина Александровна, требую. Не платят. Нет, говорят, денег.

— А у нас их много что ли в долг товар отпускать так? Ну, ладно половина бы была. Три четверти!

— Грозил им уже. И судом, и тяжбой, не платят-с, — отвел глаза стыдливо в сторону управляющий. Ему самому было неприятно видеть такие цифры, но он человек подневольный все же, барин решал такие вопросы, а он лишь исполнял волю хозяина. Пусть иногда даже вразрез собственным мыслям.

— Только пугали? Не пугать надо! В суд подавайте, — отрезала Марина, и Щавелев поспешил заметить, что Анатоль Михайлович считал судебные тяжбы пустым и бестолковым делом, мол, больше денег на разбирательства уйдет, а товар не продадим.

— А сейчас мы его продаем? — язвительно спросила Марина. — Мы его дарим сейчас! В суд подавайте. На одного тяжбу повесим, другой трижды подумает прежде, чем с долгами тянуть.

Управляющий согласился с этим решением, в глубине души сожалея, что не настаивал на нем перед графом покойным. Быть может, и долги бы так не разрослись.

После, уже в самом конце разговора он поведал Марине о разногласиях, что возникли по южной границе Завидова, вернее, касательно мельницы и речи, на которой та стояла. Весной, выиграв тяжбу за наследство с побочным сыном предыдущего хозяина соседнего с Завидово имения, в наследство вступил племянник покойного и сразу принялся за дела поместья.

— Привез с собой нового управляющего. Курляндца, кажется. Тот вцепился во все дела, с которых можно денег взять, аки пес. Вот и до нас очередь дошла.

— До нас? Мы-то как связаны? — удивилась Марина.

— Мельница наша на Хладке стоит, а исток она берет в имении соседнем. Вот нынешний барин и решил, что может заставить нас платить за пользование речкой. Начало ведь она берет на его землях.

— Час от часу нелегче. Как это сложилось? Я думала, у нас договоренность с Милорадово. Мы мелем их муку бесплатно, а нам за это пользование рекой без всяких трудностей. Что с ней случилось, с договоренностью этой?

— Анатоль Михайлович на словах ее заключал, письменно не оформлял, — был ей ответ, и она прикрыла глаза рукой. Какая беспечность! Почему ее супруг был такой расторопный в канцелярии государя, но настолько недальновидный при управлении собственным имуществом? Разве не ведал, что сосед стар и немощен, а новая метла всегда по-новому метет?

— Отложим пока разбирательства, Марина Александровна? Глядишь, к весне, когда мельница начнет работу…

— Нет, не будем откладывать, — отрезала она. — И не будем более дел никогда откладывать. Быть может, мой покойный супруг не имел времени на разбирательства, но у меня его достаточно. Да-да, я сама приеду в контору, назначьте день. И узнайте мне, пожалуйста, до того дня вот что…

Марина надеялась сыграть на своем присутствии, на своем шарме и обаянии на этих переговорах, ведь мужчины привыкли вести дела только с себе подобными, и женщина могла пусть ненамного, но смягчить атмосферу обсуждения, качнуть весы судьбы в ее сторону. Но в первые же минуты своего нахождения в конторе ее управляющего, где тот назначил встречу по делу о мельнице, она сама растерялась. Всему виной стало не волнение перед этой важной для нее встречей, не тот насмешливый взгляд, которым встретил ее курляндец, сидевший за столом и повернувшийся к ней, едва она ступила в комнату. Виной этот стал высокий широкоплечий мужчина, стоявший у окна спиной к ней. Лучи столь редкого в это время года солнца играли в его волосах цвета спелой пшеницы, и в этот же миг Марине показалось, что это Сергей стоит в конторе, настолько схожи были фигуры и цвет волос. Ее сердце глухо стукнулось о ребра. Глупое, глупое сердце, которое желало, чтобы ее глаза не обманулись, чтобы Сергей был тут, а не с женой в имении.

Но вот мужчина обернулся, заслышав шелест ее платья, и Марина убедилась, что все же ошиблась. Это был совсем другой человек. Иного цвета глаза, более темные, иной изгиб носа и губ. Более резкие, более грубые. Зато улыбка, что коснулась губ незнакомца, придала этому лицу обманчивую мягкость и удивительное очарование. Такая улыбка призывала улыбнуться в ответ, но она не коснулась глаз мужчины, Марина ясно видела это, когда он приложился к ее руке, слегка холодной с ноябрьского морозца, и это притворство не смогло обмануть ее.

— Андрей Петрович Раев-Волынский, полковник артиллерии Его Императорского Величества в отставке, потомственный дворянин, — отрекомендовался незнакомец, опередив управляющего Марины, что по правилам должен был представить его. — Votre dévoué[571].

Марина только вежливо улыбнулась ему в ответ, пока Василий Терентьевич представлял ее собравшимся в комнате. Поглядим, насколько правдивы ваши слова, полковник, поглядим.

Сначала она не вступала общее обсуждение разногласий, возникших по поводу речки и мельницы на ней стоящей, внимательно слушая доводы противоположной стороны, основанные в основном на том, что хозяйка Завидова стушуется перед напором, проявит истинно женскую уступчивость. Но когда курляндец замолчал (а именно он говорил, сам хозяин Милорадово отмалчивался), Марина заговорила, подав знак своему управляющему разложить на столе карту губернии.

— Господа, посмотрите сюда. Верно ли, что Хладка берет истоки на вашей земле, почти у границы Завидово? — ее собеседники кивнули, и она продолжила. — А свое продолжение она имеет на землях моего имения, и при этом ее длина протекания по ним в два раза с четвертью более чем длина протекания по землям Милорадово, верно? Вы настаиваете, чтобы мы платили вас ежегодную ренту за право пользования речкой. Хорошо, мы готовы платить вам, но будем делать это при одном условии. При раскладе, что вы поведали нам, вы пользуетесь бесплатно при мелении муки своими водами, но за пользование нашими водами необходимо платить ренту. Причем в том размере, что превышает длину ваших вод, ведь длина наших превышает ровно в два с четвертью раза, как я уже говорила. Значит, и рента, уплаченная за пользование нашими водами, должна быть ровно в два с четвертью раза выше.

— Reinster unsinn![572] — вспылил, выслушав ее, курляндец. Раев-Волынский же только откинулся на спинку стула, сложив руки на груди. Марина не могла разглядеть, что за выражение сейчас было в его глазах — то ли его забавляла эта ситуация, то ли ему смешна была она сама со своими выводами и предложениями.

— Отчего же? — возразила Марина и повторила слова курляндца, сказанные им в самом начале разговора. — Только дела. Мы ведь не хотим упустить свою выгоду.

— А если мы поставим запруду на Хладке? — проговорил Раев-Волынский, трогая за рукав сюртука своего управляющего, перехватывая у него ныне инициативу в этом разговоре. — Тогда у вас воды не будет для мельницы.

— Но и у вас ведь ее не будет. Она встанет. Ближайшая мельница в верстах сорока отсюда. Дело ваше, куда возить зерно, — пожала плечами Марина. — К сожалению, ваш прежний управляющий перемолол не так много зерна этой осенью, как сообщил мне наш мельник. Значит, через несколько месяцев запасы муки в амбарах вашего имения подойдут к концу. А там как раз страда. Лошади нужны будут в первую очередь именно там. Протянете с меленьем, зерно погибнет к концу страды.