— Я полностью доверяю вам, — дружески похлопала она ту по руке (подобная фамильярность покоробила графиню до глубины души), когда они за чаем в диванной обсуждали возможность поездки Марины в Киреевку. — Вы известны, как персона самых строгих правил, Марина будет под надлежащим патронажем.

Анна Степановна шла на подобное отступление от приличий еще по той причине, что питала большие надежды на этот выезд Марины загород. Она знала, что Арсеньевы и ее дочь будут часто выезжать в Царское Село и в Павловск, где будут встречать царствующую семью, а значит, и Воронина. Она предполагала, что сложившаяся атмосфера подтолкнет того наконец-таки объясниться с ее дочерью. И так затянул с этим, по ее мнению.

Анна Степановна думала также пристроить в складывающуюся компанию еще и Лизоньку, свою вторую дочь, что начала выезжать в этом году, но слишком свободное поведение той на балах да странный блеск в глазах заставили ее переменить свое решение. Слишком вскружили голову той Петербург да золото эполет, пусть побудет под неусыпным оком маменьки. Так и до греха не далеко, не приведи Господь!

Итак, Марина уехала из Петербурга вместе с Арсеньевыми. Она с каким-то щемящим чувством необратимости судьбы уезжала из дома Софьи Александровны. Ей так же, как и ее маменьке, было предчувствие, что это лето бесповоротно изменит ее жизнь. Но они обе и предположить не могли насколько.


Сергей тоже в то утро покидал Петербург.

Он окончательно переезжал в Царскую Славянку на свою холостяцкую квартиру. Ранее он всегда с воодушевлением и восторгом ждал своего переезда на лето загород. Его квартира была не столь комфортна для зимнего проживания, потому зиму он предпочитал проводить в столичном особняке, и для него отъезд в Царскую Славянку в начале лета казался прыжком в прохладные пленительные воды полной свободы от неусыпного надзора старого князя.

Помилуй Бог, он уже не мальчик, а чувствует себя, словно в детской в их фамильном особняке на набережной Фонтанки. Зато в Славянке он царь и Бог для его гвардейских дружков, в Славянке он может вздохнуть полной грудью. Сколько бутылок было выпито тут! Сколько прекрасных вдовушек и дам полусвета побывали в его холостяцкой берлоге! Сколько пари разрешалось здесь! Свобода гвардейских казарм, одним словом — ни больше, ни меньше.

Но в это утро Загорский был мрачен. Даже прекрасное солнечное начало дня да записка от товарища по полку Кулагина, зазывавшая его на полковую пирушку и сулившая некий «божественный сюрприз», не радовала его. Он чувствовал себя прескверно, словно кошки скребли в его душе, еще со вчерашнего дня.

Совесть. Именно ее угрызения мучили Загорского с вечера и не дали сомкнуть глаз этой ночью. Он выкурил свой трехдневный запас сигар за эти ночные бессумрачные часы. И думал. Думал все время до раннего утра. Ему казалось, что в какой-то момент прошлого вечера он мог поступить по-иному, чуть мягче, может быть… Сергей воскрешал в памяти каждое его мгновение и не мог отделаться от ощущения, что он все-таки последний мерзавец. Он чувствовал себя именно так, и ничто не смогло бы сейчас разуверить его в этом.

Прошлым вечером Загорский нанес визит Натали. Первый раз за все время, что она вернулась в Петербург. Первый раз за месяц.

Он всегда стремился сразу же прояснить отношения, порвать былые отношения, прекратить приятную, но начавшую тяготить его связь. Различие было в том, что ранее это происходило с женщинами, которые были готовы к этому. Женщинами, которые с самого начала предполагали, что их связь будет когда-нибудь иметь свой конец.

Натали же была не такая. Она была особенная. Она была другая.

Он чувствовал некую ответственность за нее. Сергей помнил ее еще той девочкой, что так задорно смеялась, когда он раскачивал ее на качелях в саду имения ее родителей. Той девочкой, что краснела при виде его, а он, так по-девичьи, смущенно краснел в ответ.

Когда их первая нежная влюбленность превратилась в эту порочную связь? Когда она превратилась в те узы, которые душили его теперь?

Он не был трусом, и его тяготило осознание неприятности своего поступка, но Загорский избегал встречи с Натали, как только мог. Он даже признавал, что был доволен фактом нездоровья Натали — это не позволяло той часто выезжать в свет. А сам он стремился не бывать в тех салонах, где существовала возможность ее увидеть. Он так боялся причинить ей боль, что не осознавал, что своим уклонением от встречи с ней, своими равнодушными и короткими записками на ее письма причиняет ей большее расстройство.

Наконец Загорский решился и в ответ на ее очередное письмо написал, что навестит ее вечером. Она стала настойчива в своих записках к нему с просьбами навестить «une pauvre malade[20]», что он понял тянуть долее нельзя.

Прибыв к дому Ланских, он долго не мог решиться и спешиться. Он смотрел на темные окна особняка и чувствовал странную горечь во рту. Он уже заранее знал, что это расставание не будет схожим с предыдущими в его жизни. Он бы и сидел в седле дальше, наверное, если бы дверь входа со стороны двора не распахнулась бы и не показалась горничная Натали.

— Что же вы ждете, барин? — прошептала она. — Хозяина, конечно, дома нет, но вдруг увидит кто и донесет ему. Спешивайтесь скорее. Нешто забыли…

Загорского неприятно кольнула ее последняя фраза. Он действительно забыл. Забыл и не хотел вспоминать этот путь по темному особняку по коридору для слуг, эти свидания тайком, эту страсть украдкой. Теперь это казалось ему столь грязным, столь бесчестным, что он удивился этому неожиданному ощущению брезгливости.

Натали ждала его, сидя в кресле перед туалетным столиком. Сквозь пламя единственной свечи она смотрела на свое отражение и не повернулась, когда он ступил в комнату. Она никак не показала, что заметила его присутствие, и он, даже радуясь в глубине души такому холодному приему, опустился в кресло и принял предложенный горничной бокал вина.

Они молчали с некоторое время, не обменявшись ни словом, ни взглядом. Былые любовники, проведшие столько жарких страстных ночей в объятиях друг друга и не решающиеся сейчас нарушить тишину, стоявшую между ними.

Наконец Загорский проговорил, не отводя напряженного взгляда от своего бокала:

— Рад видеть, что ваше путешествие закончилось благополучно, но огорчен, узнав, что твои головные боли мучают тебя. Как нынче твое здоровье?

Натали так резко повернулась к нему, что ее волосы взметнулись за спиной.

— Тебя интересует мое здоровье? Неужели? Было бы лучше, если бы ты потрудился навестить меня раньше. Из чьей постели ты ко мне сейчас, милый? — проговорила она едко.

— Ах, прошу тебя, оставь этот тон кухарки, — устало ответил ей Загорский. — Я сотни раз повторял тебе, что он не к лицу тебе.

— А что мне к лицу? Слепая покорность? Готовность к всепрощению и принятию тебя обратно, натешившегося досыта у какой-нибудь шлюхи?

— Я никогда не просил принимать меня обратно, — резко сказал Загорский и поднялся. Он видел, что Натали раздражена до крайности и заранее же предвидел ее истерику. А значит, разговора не получится нынче, и ему следует уйти.

— Нет! — Натали метнулась к нему через всю комнату и взяла его за руку. — Прости меня, я не понимаю, что говорю. Я не буду злиться, обещаю.

Она поднесла его руку к своим губам прежде, чем он сумел остановить ее. Раздраженный своим настоящим положением, чувствуя себя последним подлецом, он отстранился от нее и, выпростав руку из ее ладони, схватился за бокал с вином, словно утопающий за бревно.

— Натали, нам надо поговорить, — начал он, но она быстро перебила его.

— О чем? Нам не о чем говорить. Милый, милый, я все готова простить и забыть. Что с того, что ты опять поволочился за какой-то юбкой? Мужскую натуру не изменить. В душе они всегда охотники, я всегда это понимала. И потом — какой же ты гвардейский офицер без волокитства? Даже подумать смешно. Гвардейцы, они ведь вечно влюблены в кого-то, n'est-ce-pas[21]? Просто обними меня, как прежде, и все забудется.

Загорский во время ее торопливой речи допил вино до последней капли, потом медленно поставил бокал на столик и повернулся к ней.

— Нет, Натали. В этот раз — нет.

— В этот раз?! — ее голос сорвался на визг. — Только не говори, что ты серьезно увлекся этой рыжей бестией!

— Что? О какой рыжей бестии речь?

— О Софи! Об этой змее! Приживалке в моем доме! Разве ты не встречался с ней? Не лги мне, я знаю прекрасно, что встречался. Она мне во всех подробностях описывала, как вы пересекаетесь то в театре, то на прогулках.

Загорский как мог напряг свою память и еле вспомнил хорошенькую молодую вдовушку, что была представлена ему в салоне у Вяземских. Но у нее светился в глазах такой нескрываемый интерес к его особе, что ему даже стало не по себе, и он поспешил откланяться. Другой встречи с ней, видит Бог, он не помнил, о чем честно и сообщил Натали.

— Тогда… тогда… — она перевела на него взгляд и пристально уставилась в его глаза. — Это та девчонка… Ольховская! О! Ты смутился! Значит, она. Она! Зачем она тебе? Что она может тебе дать? Разве ее губы слаще моих? Разве ее прелести сравнимы с моими? Разве может она доставить тебе такое удовольствие, какое доставляю тебе я? Или ты просто решил наставить рога перед свадьбой своему лучшему другу? Подарить ему своего un bâstard[22] в качестве подарка к венчанию?

Загорский резко шатнулся к ней, и Натали по выражению его глаз поняла, что зашла слишком далеко, испытывая его чувства. В последний миг он вдруг отошел к окну и стал дергать бахрому у гардин, словно срывая на них ту ярость, в которую привели его слова Натали.

— Ты готов был ударить меня, — тихо прошептала она. — Готов был ударить, — повторила она, словно не веря своим словам.

— Ты действительно влюблен в нее, — сказала Натали с грустью после недолгого молчания. — Не знаю, надолго ли это, но ты увлечен ею столь сильно, что готов ударить меня за эти слова. Раньше ты бы отшутился, и мы посмеялись бы с тобой над нелепыми влюбленностями юных курочек, как ты их называл, а теперь…

— Нам надо расстаться, Натали, — глухо проговорил Загорский от окна, словно не слыша ее слов. — Мы больше не можем продолжать нашу связь. Я считаю, что это нечестно.

— Нечестно? По отношению к кому? К моему супругу? Ты знаешь, мне плевать на него!

Загорский поморщился от ее грубых слов, но, тем не менее, продолжил:

— Нечестно по отношению к тем, какими мы были. Нечестно по отношению к тем нежным чувствам, что мы так опошлили теперь.

— Мне все едино. Думай, что желаешь. Люби, кого желаешь. Но только не оставляй меня! — вновь попыталась вразумить его Натали.

— Так надо, милая, — мягко сказал Сергей, обернувшись к ней. — Это не может продолжаться, ты должна понимать это.

— Нет! — выкрикнула Натали. — Я не хочу ничего понимать! Почему ты не можешь остаться? Почему хочешь оставить меня? Разве кто-то сможет любить столь сильно, как я? Разве кто-то будет готов отдать за тебя жизнь? Принять тебя любого — сирого и убогого — сможет ли кто-то, кроме меня? Если хочешь любить кого-то, люби — я не встану у тебя на пути. Но только, заклинаю, не бросай меня, — Натали опустилась перед ним медленно на колени и обхватила его ноги, мешая ему двинуться с места. — Я перед тобой на коленях, Сереженька, я забыла гордость, потому что ты — моя гордость, совесть и честь. Я всегда любила только тебя. Ты — вся моя жизнь, я не смогу без тебя жить. Я пропаду без тебя. Можешь ездить еще к кому угодно, если пожелаешь, я ни слова не скажу. Я приму любое твое решение, любое, кроме этого. Не оставляй меня, не оставляй меня, заклинаю тебя. Пусть разлюбил, пусть! Из жалости, из памяти былого — не оставляй меня!

Загорский с усилием поднял с колен сопротивляющуюся и безудержно рыдающую Натали и нежно обнял, словно ребенка, баюкая в своих руках.

— Ma bonne, ma bonne[23], — приговаривал он, гладя ее по спине. — Мне очень и очень трудно говорить тебе это. Но мы не можем продолжать долее. Так сложилось… Так надобно.

— Так надобно тебе, — вдруг отстранилась от него Натали. Она вытерла слезы рукавом капота, и этот жест выглядел столь по-детски, что у Сергея сжалось сердце при виде этого. — Что ж, если ты того желаешь, так тому и быть. Я слишком люблю тебя, чтобы противиться твоему страстному желанию покинуть меня. Если это составит твое счастие, то воля твоя, я отпущу тебя. Только не оставь меня своим расположением. Я не хочу утратить его, как утратила твою любовь.

— Я готов в этом поклясться… — начал было Сергей, но она прервала его, положив палец на его губы.

— Ты уже клялся мне, mоn bonn amie[24], и вот каков финал. Не надо клятв, я не хочу их. Побудь со мной еще пару часов, доставь мне наслаждение в последний раз побыть рядом с тобой. Я хочу запомнить эти минуты, ведь мне только их и предстоит вспоминать в той постылой жизни, что ждет меня без тебя.