Заняться здесь особенно было нечем — Загорский либо упражнялся в стрельбе, либо писал письма Марине, складывая их в отдельную пачку, что намеревался отдать Степану (его по приезде князь собирался отправить в город за покупками), либо бродил по окрестностям и делал наброски. Вечерами же здесь было тоскливо как никогда. Офицеры играли в карты и пили превосходное домашнее вино, в промежутке между этими занятиями проверяя караулы, иногда, правда, забывая и об этом. Все, более занятий тут не было.

Загорский плотнее натянул на плечи мундир и снова от души затянулся сигарой. Как хорошо было сидеть вот так в тишине да смотреть на звезды в вышине! В такую минуту ему до дрожи в руках хотелось, чтобы она была рядом. Прикоснуться к ней. Ее руки, ее волос. Коснуться губами ее губ, слегка прикусив нижнюю, более пухлую.

Загорский прислонился к косяку распахнутой настежь двери. Затем закрыл глаза и представил Марину. В этот час она должна быть в постели и безмятежно спать. Но пусть она проснется, пусть услышит, как зовет ее его душа.

— Милая… — прошептали его губы. Как же ей должно быть тяжело сейчас там, вдали от него, в паутине лжи, что он так ловко соткал! Интересно, когда Натали увезет письма в Петербург? Именно от них зависело, будет ли у красивой сказки счастливый конец или нет. Получит ли происшедшее прощение тех, кого невольно, но так жестоко обманули, или все же суждено всю жизнь жить под гнетом непринятия или, что еще страшнее — проклятия? Только здесь он осознал, как жесток его поступок, сколько судеб он поломал своим желанием заполучить Марину в свои объятия любой ценой.

Снова где-то в глубине селения протяжно, надрывая голос, завыла собака. Загорский открыл глаза, злясь на животное, что оно невольно вырвало его из мыслей. Эта собака не давала покоя Загорскому уже три последних ночи, действуя на нервы, напряженные как струна. «Собака воет — к покойнику», — вспомнил он слова своего старого денщика. Чушь какая, подумалось ему. А если она голодна или просто замерзла?

Задумавшись, он забыл стряхнуть пепел, и сейчас он обрушился с кончика сигары ему на брюки. С еле слышным чертыханием Загорский нагнулся, чтобы стряхнуть пепел со штанины, и это движение спасло ему жизнь: со свистом пронесшись мимо его головы, в косяк двери воткнулся кинжал, который сейчас медленно покачивался из стороны в сторону. Тут же, не раздумывая ни мгновения (он еще в свой прошлый визит на Кавказ убедился, что промедление может стоить жизни), Загорский сгруппировался и одним быстрым кувырком откатился назад, в темноту сеней, под защиту стен дома. В это же время он звучно прокричал: «В ружье!», поднимая ото сна солдат в ауле и офицеров, мирно спавших в доме.

Уже не таясь особо, загрохотали то тут, то там на улочках селения ружейные выстрелы, раздались крики людей. Загорский, быстро натягивая мундир, шагнул в их комнатенку, где офицеры стояли постоем, на ходу затолкнув выбежавшую растерянную хозяйку в одну из комнат дома и запретив ей и носа высовывать оттуда.

— Что там? — спросил его, спешно одеваясь, капитан Васнецов.

— Похоже, кто-то решил сегодня поиграть в войну, — коротко ответил Загорский, вынимая из коробки пистолет. Другой он кинул капитану.

— Это невозможно, — ошеломленно возразил ему трясущийся при каждом выстреле другой офицер, молоденький подпоручик. — У нас же заключено перемирие с имамом.

— Вот оно и закончилось, — резко ответил Загорский, направляясь к выходу. Необходимо было срочно пробраться сквозь всю эту неразбериху к солдатам и дать отпор тем, кто напал на них среди ночи — были ли это солдаты имама или просто горцы из соседних неподвластных империи селений, выбравшихся за трофеями. У выхода он обернулся на подпоручика. — Courage, courage, mon ami[121]. Считайте, что вы покойник, если не сможете побороть свой страх. И не бойтесь убить — тут либо вы, либо вас. Другого варианта нет.

Словно потворщица того, что творилось на земле под ней, луна скрылась за облаками, затянувшими небо за последние несколько минут. В темноте, под пулями, ориентируясь только по памяти и ловко обходя сзади горцев, снующих по селению с оружием в руках, Загорский отключился от всего земного в себе и старался не думать, что у людей попадающих ему под лезвие сабли, есть семьи, любимые, дети. Здесь и сейчас перед ним был враг, а значит, он должен был убивать его, быстро и медленно, стараясь ничем не обнаружить своего присутствия.

Под одной из оград недалеко от места караула князь наткнулся на тело молоденького солдатика, который только этим днем спрашивал его о том, каково это попасть в бой с горцами. Теперь его глаза были устремлены в небо, жизнь утекла из него вместе с кровью, струящейся из перерезанного горла.

Загорский протянул руку и закрыл солдату веки. Потом приподнялся и, чуть согнувшись, направился к колодцу, у которого, как он видел из своего невольного укрытия, завязалась небольшая схватка. На бегу князь переложил на время саблю в левую руку и достал пистолет, намереваясь сначала положить одного из нападавших метким выстрелом, а затем уже начать орудовать холодным оружием — теперь таиться не было никакого смысла.

Еле слышный шорох из тени кустарника у ограды справа от него заставил Загорского быстро развернуться и направить оружие в ту сторону. Но палец его не нажал на курок, он едва удержал себя от этого, приглушая в себе бешеный бег крови по венам.

Там, под густыми ветвями, скрывшись в тени от схватки, прятался мальчик-горец лет десяти-двенадцати. Его широко распахнутые глаза с диким ужасом глядели на Загорского и на пистолет в его руке. Видимо, кто-то из родственников взял его с собой на эту вылазку, стремясь приобщить того к военной жизни, потому как князь ни разу не встречал его в селении. Теперь же испуганный мальчик прятался под ветвями с единственным желанием сохранить себе жизнь в этой заварухе, прижимая к себе ружье так сильно, словно только оно было тем волшебным средством, что могло сделать его невидимым для остальных.

Загорский коротко кивнул мальчику, давая понять, что все хорошо, он не причинит ему никакого вреда, затем развернулся и направился было к колодцу. Он не успел пробежать и пары шагов, как вдруг раздался грохот выстрела. Его бок в тот же миг обожгло диким огнем, и он не смог сдержать стона боли. Не веря в произошедшее, он коснулся этого места ладонью, потом поднес ее глазам. Она была ярко-красной от крови.

Этот стервец подстрелил меня, промелькнуло у Загорского в голове. Он повернулся назад, к мальчику, который теперь стоял у стены, направив ружье на князя, и смотрел на него растерянным взглядом, словно не веря, что он смог выстрелить в человека. Сергей направился к мальчику, сам не зная зачем (не в глаза же ему посмотреть, право слово!), но ноги вдруг ослабели, подогнулись, и он упал на колени, зажимая рану ладонью, словно надеясь этим остановить кровь, струящуюся из раны. Это падение отозвалось такой немыслимой болью в боку, что он не сдержал крика сквозь стиснутые зубы.

Мальчик лишь смотрел на него, не отрывая взгляда и не шевелясь. Его взгляд теперь выражал сострадание к мукам Загорского и сожаление. Но к чему они были Сергею теперь?

В голове князя всплыли собственные слова, сказанные всего несколько минут назад: «И не бойтесь убить — тут либо вы, либо вас. Другого варианта нет». Сам же и нарушил это правило, за что и пострадал сейчас. Горькая ирония судьбы…

Загорский почувствовал, как постепенно слабеет его тело. Нет, прошептали его губы, не может быть. Этого не может быть. Он упал на здоровый бок, потом на спину, ровно как солдат, тело которого он нашел по пути сюда.

Рядом с Загорским кто-то пробежал, громко стуча по земле каблуками сапог, затем следующий. Тот попросту перешагнул через него, словно считая того не жильцом на этом свете.

Я и не жилец, внезапно осознал Загорский. Сколько раз он видел подобные раны, редко кто из раненных дожил до конца боя. Он посмотрел в небо, которое теперь постепенно расчищалось от облаков, обнажая бледную луну. Казалось ли ему или она действительно превратилась в лик человека, который смотрел на него с состраданием к его участи?

Нет, я не хочу умирать, попытался вздохнуть Загорский, но тело уже не слушалось его. Не хочу умирать, Господи!

Перед его глазами вдруг появилась отрадная картинка из его детства. Вот он мальчиком бегает по двору за сестрой, а родители сидят на летней веранде и пьют ароматный чай из самовара. Вот он качает Натали на качелях у дуба, где они тайно (как они думали) встречаются в имении Загорских. Она смеется, она счастлива, еще не зная, что он разобьет ей сердце.

Снова перед его взором появились родители. Они стояли рука об руку и улыбались ему. Простите меня, хотелось сказать Загорскому, но из его горла не вырвалось ни звука. Отец коротко кивнул ему, и князь понял, что Марина была права — родители давно простили его, и только его слепое упрямство не давало поверить ему в эту истину.

Затем родители куда-то пропали, а появилась женская фигура с младенцем на руках. Женщина подняла голову, и Сергей узнал в ней свою сестру. Она выглядела такой умиротворенной, такой счастливой, что мужчина невольно улыбнулся в ответ на ее призывную улыбку.

Загорский понял, что прощен полностью своими ушедшими от него так рано родными, что они не держат на него зла. Ему внезапно стало так легко и так благостно, что он сам удивился. Из его глаз потекли редкие дорожки слез, но он уже не чувствовал их, как не чувствовал более своего тела.

Вдруг над Сергеем склонилось лицо матери, загораживая собой яркий свет луны. Она улыбалась ему. Ее нежные руки ласково коснулись его лба, отводя непослушные вихры с глаз. Затем эти руки легко коснулись его глаз и губ, и он увидел, как лицо матери сменилось лицом Марины. Она улыбалась ему и гладила ладонью по щеке. Ее глаза смотрели так нежно, так ласкающее.

— Я люблю тебя, — донесся до него ее тихий шепот. — Я всегда любила только тебя…

Прости меня, хотел ответить ей Загорский. Я предал тебя. Я обманул. Я оставляю тебя… Прости меня за это.

Лицо Марины исчезло. Над Загорским снова было только темное ночное небо, черные перистые облака да луна, которая стала намного больше, а свет ее ярче. Князь увидел, как этот свет становится все ярче и ярче, постепенно заслоняя все вокруг, ослепляя его.

Прости мне грехи мои, Господи. Вольные и невольные…

В оставшиеся пару мгновений до того, как отдаться ослепительному свету целиком, Загорский попытался вызвать в памяти образ Марины, и ему это удалось без труда. Это было единственным, что он хотел видеть в последние мгновения его жизни — ее лицо, ее глаза, губы, волосы. Он вспомнил ее такой, как запомнил, когда они лежали вдвоем на лугу, среди зеленых трав, клевера и ромашек. Такой счастливой, такой умиротворенной…

— Марина… — сорвался с его губ еле слышный шепот, услышанный только легким ветерком, что пронесся над ним.

Затем яркий свет сомкнулся над ним и поглотил его…


Марина проснулась резко, словно от толчка. Вот она спала и видела сон про то, что она снова в Киреевке, на лугу вместе с любимым, а вот она уже лежит, глядя в потолок спальни и напрягая слух, пытаясь выявить причину своего внезапного пробуждения. В доме стояла тишина, и даже за распахнутым в сад окном не доносилось ни звука, хотя обычно долетали редкие звуки ночного города — стук колес одиноких дрожек или перекрикивания ночных сторожей да стук их колотушек.

Эх, подумалось Марине, как сладко она спала, как редко в последнее время, и вот такая незадача! Да и сон-то какой был! Так бы и спала все время с такими-то грезами, пока супруг ее не воротится. Реальность для нее теперь был горше самой горькой редьки…

Марина немного полежала в постели, покрутилась с боку на бок, и спустя несколько мгновений поняла, что не уснет более. Она перевернулась в постели и неуклюже скатилась с нее на ноги. Ей вдруг захотелось пить, а звать Агнешку, мирно спавшую тут же, на кушетке около гардеробной и тихонько похрапывавшую во сне, она сочла своей блажью. Пусть поспит старая, итак целыми днями носится с Мариной, как с писаной торбой.

Девушка подошла к столику у распахнутого настежь окна, на котором стоял графин с водой да несколько стеклянных стаканов и налила себе прохладной воды. Уже ставя стакан обратно на поднос, она невольно стукнула его о край столика с глухим, но отчетливым в этой тиши стуком. Этот звук мгновенно разбудил Агнешку, которая уже привыкла со временем спать так чутко, словно часовой на посту.

— Пошто не спишь? — встревожено спросила она, приподнимаясь на локте. — Болит чего, касатка?

— Нет, нянюшка, не болит ничего. Жажда, вот и поднялась. Спи, родимая, — откликнулась Марина тихо. Но Агнешку уже было так просто не успокоить — она уже поднималась с постели.

— Ах ты, Боже мой, сердэнько! У окна адкрытого-то. А ночи-то, знаешь, какие нынче? Ужо не теплые совсем. Вот, шалечку-то накинь, — нянечка подошла к ней и накинула на плечи пуховую шаль. Сама же она тоже зябко куталась в платок, но, тем не менее, поста своего рядом с Мариной не оставила.