— Прекрасно! В таком случае я забираю его назад!

После ее выкрика Анатоль вдруг поднялся в одном быстром и резком движении, и Марина отшатнулась, подумав, что он сейчас метнется к ней и… Но он лишь громко проговорил, глядя ей прямо в глаза:

— Ради кого?! Ради мужчины, вскружившего вам голову, пока он был в столице, пишущего вам нежные письма, и в то же время стрелявшегося на Кавказе из-за другой?!

Марина шатнулась — услышанное поразило ее. Она тотчас поняла, о ком говорит Воронин, и это осознание обожгло ее, словно огнем.

— Это не может быть правдой! — упрямо сказала она. — Я не верю вам.

— Об этом знает весь Петербург уже пару недель. Говорят, его застали чуть ли не в ее постели, потому и пришлось любой ценой защищать честь графини, но я не верю в эти бредни. Серж никогда не позволит поставить себя в подобное неловкое положение, — также тихо ответил ей Анатоль с явным состраданием к ее боли в глазах. — Я, как мог, ограждал вас от этих слухов до сей поры. Но теперь понимаю, надо было рассказать вам ранее. Теперь вы понимаете, ради кого вы ломаете свою жизнь.

Марина отвернулась от него к окну, чтобы скрыть слезы, что маленькими ручейками побежали по ее щекам. Ей было так больно, что каждый вздох давался ей с трудом.

«…князь — большой ходок. Пусть это не так бьет по семейному бюджету, но это во сто крат хуже — это разобьет твое сердце рано или поздно. Он желает тебя (да, именно так!), но не остынет ли он, получив желаемое? Не оставит ли он твою постель ради другой?...»

Эти слова маменьки все крутились и крутились в ее голове, всякий раз отдаваясь тупой болью в висках. Тем не менее, она нашла в себе силы ответить Воронину:

— Не судите да не судимы будете.

Он промолчал на ее реплику, видимо, не найдя слов для достойного ответа. Затем медленно проговорил:

— Вижу, яд глубоко пустил свои корни. Но, поверьте мне, я приложу все усилия, чтобы исцелить вас от этого недуга.

Марина так резко повернулась к Воронину, что локоны больно ударили по ее щекам.

— Я уже сказала вам, что не стану вашей супругой!

— А я ответил вам, что не принимаю вашего отказа! — также зло ответил Анатоль, стиснув кулаки. Он прошел к выходу и у самой двери обернулся к ней. — Вы моя невеста, и отныне я намерен требовать от вас достойного поведения. С этой поры все ваши отговорки по поводу нездоровья не будут приняты. Мы начнем выходить в свет, как и подобает обрученной паре. Довольно я потакал вашим капризам. Завтра же мы едем к Барятинским, и далее принимаем приглашения.

— Нет! Вы не сможете меня заставить! — прошипела Марина. Ее голова ходила кругом. Она почти не соображала от злости и дикой сердечной боли, что ей следует говорить и как поступать.

— А вы попробуйте! — бросил он ей в ответ. — Мне доставит истинное удовольствие прийти сюда и вытащить вас из постели. Вы пойдете на вечер даже в исподнем, коли хотите скандала, мне уже все едино. Мне этот скандал будет только на руку! Позвольте откланяться! — он склонил голову в прощальном поклоне, щелкнул каблуками и вышел вон из гостиной.

На Марину вдруг навалилась такая слабость, что она медленно опустилась на пол, прямо там, в гостиной. Она обхватила себя за плечи руками и принялась раскачиваться из стороны в сторону.

Где-то рядом прошелестели юбки. Рядом с Мариной на пол настолько быстро, насколько позволяли той больные колени, опустилась Агнешка. Она знала о намерениях своей девоньки расторгнуть помолвку и караулила под дверью — кто знает, как поведет себя рассерженный мужчина, даже если он из благородных. Агнешка слышала каждое слово из их разговора и теперь поняла, что Марина еще больше увязла в той трясине, куда сама же ступила несколько недель назад.

Няня обхватила лицо девушки ладонями и повернула к себе.

— Что с тобой, сердэнько мое? Он сделал тебе больно, окаянный?

— Ох, Гнеша, как худо мне, — прошептала Марина одними губами. — Худо мне. Я словно муха в паутине — сколько ни кручусь, чтобы вырваться, только еще больше запутываюсь.

Нянечка прижала к себе девушку и принялась легонько раскачиваться, как раньше, когда ее Мариша была совсем маленькой девочкой. Как же ей хотелось, чтобы все страдания и муки, что сейчас переживала Марина, ушли безвозвратно!

— Подождем воротанья твоего соколика, — прошептала она Марине, целуя ее в макушку. — Должен же ен воротиться оттудова! Вот тогда и будем думу думать. А сейчас утри слезоньки свои — знать, доля так легла у каждого, и не зменить ее таперича, не зменить. Табе жа надо быть поласкавее с женихом своим. Не серчай его более, не серчай.

Марина решила последовать совету своей нянечки. Тем более, что неожиданная для нее вспышка ярости Воронина, всегда вежливого и хладнокровного, напугала ее. Кто знает, каков на самом деле его нрав? Ведь, как подозревала Марина, его нынешнее поведение — результат многолетней службы при дворе. Что будет, если выпустить всех демонов, загнанных в рамки на долгое время условностями и требованиями?

Потому она на следующий же вечер уже была готова к выходу в свет вместе со своей матерью и женихом. Кроме того, Марина обожала оперу (она приобщилась к ней в свой прошлый визит в Петербург) и слышала, что в домашнем театре Барятинских есть настоящие таланты оперного ремесла. Поговаривали даже, что их пытался перекупить господин Гедеонов, вершитель судеб в театральном Петербурге, но княгиня отказалась продавать их.

В тот вечер давали «Орфея». Потом, спустя некоторое время, Марина поймет, что сама судьба подавала ей знак о том, что ей суждено пережить.

Перед тем, как занять свое место в партере перед сценой, Марина огляделась и наткнулась взглядом на старого князя Загорского. Он сидел слева от нее, в хозяйской ложе, вместе с четой Барятинских и их дочерью. Марина встретилась с ним глазами и тотчас присела в реверансе. Мать за ее спиной последовала ее примеру, а Воронин, обернувшись к князю, склонил голову. Князь же оглядел их маленькую компанию ледяным взглядом и лишь спустя несколько мгновений соизволил кивнуть, после чего резко отвернул от них голову.

— Ce qu'il est malappris![134]— прошипела зло за ее спиной Анна Степановна так, чтобы не услышал ее Воронин. — Подумать только!

Марина же никак не отреагировала на холодность старого князя. Она была благодарна ему и за этот кивок, хотя и подозревала, что они удостоились его, исключительно благодаря его теплому, почти родственному отношению к Воронину.

Марина поняла теперь, как тяжело будет им с Сергеем убедить его простить и принять их тайное венчание. Судя по всему, он не особо приветствует ее и ее семью, и как изменить его отношение к ним, она не могла придумать. Да, Марина вполне могла понять его неприязнь к полякам, но в чем виновата она, выросшая в Петербурге, воспитанная, как любая другая русская девушка — в православной вере и любви к империи и своему государю? Она ничем не отличалась от других, только фамилией.

Грянула музыка, поднялся занавес, и Марина постаралась забыть о своих невзгодах и заботах хотя бы в театре и получить удовольствие от удивительного мира оперы. Она погрузилась в него целиком, почти полностью растворившись в нем, и потому не сразу поняла, что в зале творится нечто странное — люди вокруг начали перешептываться и один за другим устремлять взгляд в хозяйскую ложу. Спустя несколько мгновений и Марина, отвлеченная от оперы глухим шепотом соседа сзади, оглянулась, заметила происходящее в зале и, движимая любопытством, посмотрела в ложу. Там бледному, как смерть, старому князю, видимо, стало дурно — он откинулся назад, положив голову на спинку кресла, верх его фрака был расстегнут, а стоявший рядом лакей подавал ему бокал с водой. Князя Барятинского в ложе не было, княгиня же, такая же белая, как и князь Загорский, суетливо обмахивалась веером. Было видно, что мысленно она находится не в зале. Княжна же плакала, приложив к губам кружевной платок.

— Кажется, князю стало плохо с сердцем, — предположил Воронин, проследив взгляд Марины. — Я оставлю вас на минуту, узнаю, не нужна ли моя помощь.

— Да, конечно, — проговорила Марина уже удаляющемуся Воронину. Она наблюдала, как он прошел перед сценой к хозяйской ложе, а заметив его, княгиня Барятинская, словно очнувшись от своей странной задумчивости, вдруг поднялась и сделала знак актерам и оркестру прекратить оперу. Тут, словно по команде, многие повскакивали со своих мест, весь зал дружно заговорил, обмениваясь догадками о причине происходящего. Князю плохо с сердцем? Он получил весть об очередной выходке своего наследника? Что на этот раз выкинул этот polisson?

Тем временем Воронин дошел до ложи. Марина довольно неплохо видела его со своего места, несмотря на движения в зале. Княгиня перегнулась через перила и что-то сказала ему, активно жестикулируя ладонями. Даже с расстояния, разделявшего Марину и Воронина, она увидела, как он вздрогнул, повернулся сначала к старому князю, а затем обернулся назад, к ней. Князь Загорский, заметив направление его взгляда, тоже взглянул на девушку.

В глазах обоих Марина без труда прочитала боль и такую горесть, что у нее перехватило дыхание. Какое горе могло объединить этих двух людей, столь разных по возрасту и нраву?

Нет, покачала головой девушка, отрицая мысль, что тотчас, почти мгновенно возникла в ее голове. Нет, этого не может быть. Она отвернулась от ложи, прервав столь мучительный для нее зрительный контакт. Этого не может быть!

— Опера не будет продолжена, — объявил им вернувшийся тем временем Воронин. — Случилось большое несчастье, — он замялся, так как Марина так и не повернула к нему головы, по-прежнему глядя на сцену, которую постепенно покидали растерянные актеры. Анна Степановна же слушала его внимательно — она моментально поняла, что весть касается Сергея Загорского. — Три недели назад на аул, где проходил службу Сергей Кириллович Загорский, было совершено нападение. Князь… князь был убит.

Анна Степановна вскрикнула и схватила Марину за руку, но та даже не шелохнулась, не повернула головы, словом, осталась полностью безучастна к речам Анатоля. Воронин, обескураженный ее поведением, наклонился к ней поближе:

— Нам ни к чему оставаться здесь более. Едемте домой, я провожу вас.

Марина подала ему руку и поднялась.

— Partirez![135] — проговорила она едва слышно.

Их маленькая компания издали попрощалась с четой Барятинских, которая сразу же после Воронина была атакована любопытствующими, и покинула их дом, как сделал это незаметно для окружающих чуть ранее старый князь Загорский.

В карете стояла тишина. Воронин пытался сдержать свои эмоции, рвущие на части его душу после этих страшных слов, произнесенных княгиней Барятинской, и в то же время был весьма обеспокоен состоянием Марины, равно как и Анна Степановна, державшая ее за руку. Девушка и вправду вела себя довольно странно, учитывая ту весть, что настигла ее недавно — она смотрела в окно на проплывавшие мимо дома, разглядывала проходивших пешеходов.

— Как вы, Марина Александровна? — спросил тихо Анатоль. Ему до боли хотелось прижать ее себе, зарыться лицом в ее волосы, выплакать свою боль у нее на плече. Но он потерял друга, она же потеряла любимого… Что сейчас там творится, в ее душе?

— Très bien, merci[136], — ответила Марина, переводя на него на мгновение взгляд. Затем снова уставилась в окно. Воронин же вздрогнул — такая пустота и странная безмятежность были в ее глазах, что ему стало страшно.

Страшно стало и Анне Степановне, хотя она сидела рядом с дочерью и не могла видеть выражение ее глаз. Зато она уже знала — резкий переход на французский язык да эта отрешенность от мира были вовсе не к добру. Она видела разные реакции на горе, но с подобной сталкивалась впервые. Уж часом не тронулась ли Марина разумом от потери?

Поэтому наспех попрощавшись с Анатолем (Марина сделала же это со всеми формальностями, что все более пугало ее мать), Анна Степановна, подобрав юбки, быстро направилась вслед за Мариной, которая медленно шла в свою спальню по коридору.

— Дитя мое, — остановила она дочь. — Милая моя…

Она крепко обняла Марину, но та быстро отстранилась от нее.

— Pardonnez-moi, mere, je suis fatigué[137], — с этими словами Марина присела в реверансе перед матерью. Та не стала задерживать ее.

— Ступай, дитя мое, отдохни, — а потом окликнула ее у самой двери спальни. — Ты поплачь, милая. Поплачь. Легче станет.

Анна Степановна наблюдала, как дочь заходит в спальню и прикрывает за собой дверь, заглушая мягкий и неспешный говор Агнешки. Потом направилась к себе. Какое-то дурное чувство не оставляло ее. Ей казалось, что она должна была что-то сделать, но не смогла.

Как же так произошло, думала Анна Степановна, пока ее горничная расстегивала крючки платья. Как это могло случиться? Ей стало жаль Загорского — такого молодого и красивого, жаль Марину, жаль… что уж греха таить, жаль еще и себя, ведь совсем непонятно, как теперь дело обернется. Как Марина переживет потерю человека, которого так безрассудно любила? Вдруг в монастырь уйдет? Анна Степановна нахмурилась. Уж на это ее дочь вполне была способна, в этом она не имела никаких сомнений.