— Не стоит оставлять его тут, — сказала Атия. — Мы накроем его чадрой, и никто ничего не заметит. — Они поспешили вниз по ступенькам веранды, вышли в ночь и через несколько секунд уже сидели в темной повозке с плотно задернутыми шторами. Снаружи раздался удивленный возглас слуги и гневный призыв Хамиды, залезавшей в повозку, сохранять молчание.

— Этот сын осла погубит все дело, — раздраженно проворчала она.

Слуга, вскрикнувший от удивления, увидев, что в повозку залезли четыре женщины вместо ожидаемых им трех, с тревогой осведомился, все ли в порядке.

— Все в порядке, Фатех Али, — отозвалась Амира. — Трогай, поехали, а то уже поздно.

Возница раскатисто крикнул, волы пошли вперед, и рут дернулся с места, швырнув Винтер на колени Амиры, и все неприятности, волнения и напряжение последних суток отпустили ее, и она разразилась в безудержном взрыве хохота. Она прижималась к Амире и смеялась, и Амира, и обе служанки принялись смеяться вместе с ней. Возница и четверо пожилых слуг, верхом сопровождавших повозку, удивленно переглянулись и тоже принялись одобрительно посмеиваться.

— А теперь, — сказала Амира, пытаясь отдышаться и утирая глаза уголком своей вуали, — расскажи мне все. Как ты сюда попала? Не замужем ли ты еще? И кто был этот ферингхи, от которого ты убежала?

Но ответа она не получила. Голова Винтер покоилась на ее плече, она уже успела заснуть.


Карлион дождался, когда улеглась суета, смолкли голоса отъезжавших и шум колес повозки затих в ночи. Он слышал, как повар и другие слуги почтового бунгало прошли через веранду, подождал, пока смолкли их голоса и голоса слуг в конюшнях, и дом погрузился в сон. Он не торопился, он мог позволить себе подождать.

Когда наконец наступила тишина, он оправил на себе длинный шелковый халат, провел рукой по волосам и, улыбаясь, вышел на пустую веранду. Свет все еще горел в комнате Винтер, и он вошел внутрь, слегка толкнув не закрытую на задвижку дверь. Войдя в пустую комнату, он решил, что Винтер, должно быть, находится в ванной; она явно готовилась ко сну, ее отстегнутый кринолин и верхние юбки лежали на полу. Он бесшумно затворил за собой дверь, прошел через всю комнату и, усевшись на кровать, стал ждать.

Спустя несколько минут, обеспокоенный необычной тишиной, он тревожно обвел взглядом комнату, и взгляд его упал на листок бумаги, на котором было написано его имя. Менее чем через минуту он уже был на веранде, выкрикивая распоряжения седлать лошадей, позвать слуг и принести побольше света.

Он наскоро оделся и пустился в погоню, но уже успел потерять достаточно времени и, кроме того, он не знал об узкой окольной дороге, которая вела в деревню, где Амира собиралась остановиться на ночь. На эту дорогу рут и сопровождающие свернули за пять минут до того, как он пронесся мимо в бешеном галопе.

Спустя час он вынужден был признать, что Винтер удалось сбежать от него. Он повернул назад, ярость в его душе сменилась тревогой о ее безопасности. С кем она уехала? Родственница? Каким образом могла она встретить здесь родственницу? Может быть, она все это спланировала заранее и знала, что ее тут кто-то встретит? Индийская леди из дальней комнаты не слишком занимала его мысли, ведь он не знал о Хуаните де Баллестерос, которая вышла замуж за Вали Дада из Оуда.

Напуганные слуги не смогли дать ему никакой информации, и он проклял свое незнание этого варварского языка и бездарность калькуттского носильщика как переводчика. Он направился к броду, надеясь, что записка Винтер была написана только для отвода глаз, а сама она на самом деле отправилась назад в Дели. Но брод уже успел превратиться в грозный бурлящий поток, и Карлион вернулся в почтовое бунгало, белый от ярости и окончательно убедившийся в том, что Винтер удалось его перехитрить. Там он провел два отвратительных дня, мучаясь от безделия и страдая от приступов ярости и скуки. На третий день утром, услышав, что вода в реке спала, он возвратился в Дели.

Винтер проснулась и обнаружила, что лежит в замысловатом пятне солнечного света, проникшего в комнату сквозь резной деревянный ставень. На ней все еще было помятое утреннее платье из балзарина, в котором она уехала из дома Эбатнотов в Дели… Как давно это было? Ей казалось, что с тех пор прошли века; она оказалась совсем в другом мире.

Откинув легкое хлопковое покрывало, под которым спала, вытянула руки над головой. Она лежала на чарпои, низкой кровати с резными и раскрашенными ножками, в маленькой комнате, стены которой были выкрашены в веселый розовый цвет, а пол устилали тростниковые циновки. Кроме чарпои и циновок, другой мебели в комнате не было, и перед мысленным взором Винтер снова встало видение ее комнаты в Уэйре, с ее хаотично расставленной, громоздкой мебелью, темными обоями и гравюрами в тяжелых рамах. Разительный контраст заставил ее громко рассмеяться. Тотчас же в комнате послышалось шуршание шелков. Это появилась Амира. Она подошла к чарпои и, улыбаясь, посмотрела на Винтер.

— Мы не хотели будить тебя, — сказала Амира, — но солнце уже высоко, и если не хочешь пропустить дневную прогулку, скорее вставай.

Винтер быстро вскочила с постели и тут же наступила на подол своего помятого платья. Она упала бы на пол, если бы ее не подхватила вовремя подоспевшая Амира.

— Tenga cuidado! — воскликнула Амира, неожиданно переходя на испанский. — Почему ты носишь одежду, в которой невозможно ходить?

— Мой кринолин, — воскликнула Винтер, горестно глядя на свои волочащиеся по полу юбки. — Я сняла его и думаю, что он все еще на полу там, в почтовом бунгало.

Позабыв о более важных делах, она принялась объяснять заинтересованной Амире принцип устройства кринолина.

— Он держит юбки, понимаешь. Вот так.

— Как шатер! — воскликнула Амира. — Но это же должно быть очень забавно. Как в нем можно сидеть или проходить в двери?

Винтер продемонстрировала ей, как это можно делать, и Амира расхохоталась.

— Но неужели ты действительно ни разу в жизни не видела ни одной подобной штуки? — удивленно спросила Винтер. — Разве в Оуде нет европейских женщин?

Смеющееся лицо Амиры помрачнело.

— Да, — сказала она медленно, — здесь есть европейские женщины, но я не встречаюсь с ними.

— Но твоя мать?

— Моя мать умерла, — сказала Амира. — Разве ты не знала?

— Нет. Прости. Она писала нам, а затем перестала, и это все, что я знаю.

— Она умерла в год холеры, от которой в Лакноу умерло более пятисот человек за один день, — сказала Амира. — Ai de me! В Гулаб-Махале ты встретишь теперь немногих, кто помнит тебя.

— Но ты все еще говоришь по-испански, — сказала Винтер.

— Как видишь. Но теперь уже плохо. Мы пользовались им в детстве. Сейчас я мало говорю на нем, потому что моего мужа… моего мужа мало интересуют ферингхи и их обычаи.

— Твоего мужа! Так ты, значит, замужем?

— Конечно, — ответила удивленная Амира. — Я замужем уже пять лет. Неужели у тебя еще нет мужа?

Винтер засмеялась.

— Ты привезла меня на мою свадьбу!

Амира по-детски захлопала в ладоши.

— Правда? В таком случае это еще один повод поторопиться. Ты все должна мне рассказать, но сперва нужно поесть, и еще необходимо подыскать тебе одежду. Ты не можешь путешествовать в таком виде.

Она подбежала к двери и отдала кому-то ряд распоряжений. И почти сразу же Винтер была умыта, накормлена и одета в один из элегантных костюмов Амиры шумными, любопытными служанками.

— Зобейда хорошо заботилась, — одобрительно сказала Хамида, расчесывая тяжелые шелковые волны волос, достававших Винтер почти до колен. — Они мягче и тоньше, и даже длиннее, чем у Амиры Бегам. Неужели Зобейда уже не живет в этом мире, раз ее нет теперь с тобой?

Винтер кивнула, и Хамида вздохнула:

— Хай май! Все мы становимся старыми. Стой спокойно, дитя, пока я заплетаю. Мне не потребуется шерсть черной овцы, чтобы удлинять твою косу.

Ее ловкие коричневые пальцы заплели шелковые пряди в две толстые косы, перевитые цветными лентами.

— Ну, скажи, не правда ли, этот наряд гораздо удобнее твоего шатра из проволоки и рыбьих костей? — спросила Амира. — Такой я помню тебя, когда мы играли вместе на женской половине в Гулаб-Махале.

Теперь, когда обе женщины были одеты одинаково в свободные туники и вуали из тончайшего шабнама из Дакки, обе с иссиня-черными волосами, заплетенными в косы до колен, родство между ними стало очевидным.

Винтер, дочь Маркоса, более хрупкого сложения, как ее мать Сабрина, была не такой высокой, как Амира. Но глаза у них были одинаковыми; это были глаза де Баллестеросов, темно-карие, но не черные, огромные, влажные и прекрасные. Глаза нежной марокканской девушки, которая в глубине веков стала женой рыцаря Кастильи. У них обеих были маленькие, вздернутые носы и брови, похожие на ласточкины крылья. На этом их сходство заканчивалось.

Лицо дочери Хуаниты было нешироким, заостренным к подбородку, как и у Винтер, но в нем не было ее серьезности и выступающих, четко очерченных скул. Лицо Амиры было гладким, смеющимся, и хотя ее губы были такими же алыми, как у Винтер, они напоминали скорее плод граната, чем цветущую розу, а ее темно-золотистая кожа контрастировала с нежной, цвета слоновой кости, кожей Винтер, казавшейся рядом с ней совершенно белой.

Она была старше Винтер менее чем на два года, но благодаря примеси восточной крови уже окончательно созрела, обрела настоящую цветущую женственность, и ей можно было бы дать на десять лет больше, если бы в ее глазах, в ямочках на щеках и в уголках маленького, красиво очерченного рта не плясал постоянно веселый, беззаботный смех.

Винтер, чья жизнь в Уэйре была бедна весельем, посмотрела на радостные глаза Амиры и ощутила, как неожиданно прошло все ее напряжение. К ней вернулось хорошее настроение и появилось необычное для нее желание выбежать на солнце, закричать во все горло и играть весь день в какие-нибудь глупые игры. Смеяться ради самой радости смеха, наверстать упущенное за все долгие годы одиночества в Уэйре.

— Боурка для невесты! — провозгласила Амира. — Моя маленькая кузина выходит замуж, и мы не можем позволить посторонним мужчинам разглядывать ее мимоходом.

И они вместе весело засмеялись смехом, похожим на птичий щебет, и выбежали в открытые двери женской половины.

Это путешествие было, наверное, самым счастливым временем, которое Винтер де Баллестерос, отправлявшаяся на свою свадьбу, знала с тех давних дней, проведенных ею в Гулаб-Махале. Рядом с ней была подруга ее далекого детства, и снова к ней вернулось все тепло и счастье тех давно прошедших дней, воспоминания о которых она хранила с помощью Зобейды, они были единственным, что доставляло радость все предыдущие годы жизни в холодной Англии. Она рассказала Амире обо всем, что произошло с ней за эти годы, и в ответ услышала все новости о Гулаб-Махале.

Как и сказала Амира, во Дворце роз мало осталось тех, кто помнил Маленькую Жемчужину. Холера собрала там богатый урожай. Дазим, сын брата старого Али Шаха, молодой и красивый мужчина, заглядывавшийся на белолицую Сабрину, теперь стал джентльменом средних лет, а его жена, язвительная и сварливая женщина родом из Файзабада — на смеющимся лице Амиры появилось насмешливое выражение — была главой в доме, хотя Дазим приобрел еще двух младших жен и теперь владел тремя, разрешенными Пророком.

Сестра Амиры, малышка, которая родилась в роковой январь, видевший отступление из Кабула и разрушительный конец первой афганской войны, тоже умерла от холеры, но ее брат, который родился в тот же год, что и Винтер, был теперь молодым человеком, почти достигшим восемнадцатилетнего возраста.

— Совершенно дикий юнец, — сказала Амира, качая головой. — Но он еще так молод. Жизнь его еще всему научит. Сейчас он готов пойти на любые безумства и легко подпадет под влияние плохих компаний. Но это пройдет.

Амира вышла замуж за своего троюродного брата Валаят Шаха, маленького князька, который занимал одну из многочисленных наследственных и весьма доходных синекур при распутном дворе короля Оуда. Аннексия лишила его места и средств к существованию, и он со всей семьей перебрался жить в Гулаб-Махал. Потеря власти и привилегий ожесточила Валаят Шаха против англичан, так что будет лучше, объяснила Амира с сожалением, если Винтер пока не будет посещать Гулаб-Махал. Мужчины подвержены внезапным порывам горячности и гнева. Они менее терпеливы, чем женщины, и хотя она сама считает действия Компании несправедливыми, — разве не было больше никого из королевской семьи, чтобы заменить Ваджида Али, если он был нечестен? — она все же рада была снова вернуться в Гулаб-Махал, и у нее нет желания жечь и убивать в отместку. Она не слыхала ничего хорошего о Ваджиде Али за время его правления, и теперь, когда он был низвергнут, она не видела большого смысла в кровопролитии ради того, чтобы восстановить его на троне. Ей нужно думать о безопасности своих детей, и ради них она вполне согласна жить тихо и мирно в Гулаб-Махале при любом правительстве, способном сохранить в стране порядок.