— Нисса…

Зеб-ун-Нисса не повернулась к ней, а только взглянула, как будто знала о том, что Винтер здесь; в глазах ее застыл ужас.

— Прислушайтесь! — прошептала она. — Слышите их?

Она задрожала, и Винтер обняла ее за худенькие плечи и притянула к себе:

— Что с тобой, милая? Что ты слышишь?

Девочка освободилась и опять повернулась к парапету, вцепившись пальцами в камень и слушая какие-то звуки, которые Винтер не могла уловить.

— Это белые — женщины. Они кричат. Разве вы не слышите, как они кричат? Конечно, вы не можете их услышать — там, должно быть, и дети тоже… Слушайте! Слушайте! Они убивают белых женщин. Вы не можете слышать взмахи мечей… и пламя. Там! Был ребенок! — слышите крик его матери?.. Они убивают белых женщин… Они убивают белых женщин!

Винтер упала на колени и обхватила маленькую вздрагивающую фигурку.

— Нисса! Нисса! Никто не кричит. Все спокойно. Послушай, ничего не слышно. Тебе приснилось, дорогая. Это только дурной сон. Никто никого не убивает!

Она ничего не слышала, но увидела в лунном свете черную тень, быстро обернулась — сердце билось у нее в горле — и увидела Акбар Хана, сторожа, почтительно поклонившегося ей. Его лицо при свете луны казалось темным, но Винтер видела блеск его глаз, и хотя, увидев его, она немного успокоилась, внезапный страх охватил ее, и она крепко прижала к себе девочку.

— Она сбежала тайком от матери, — сказал Акбар Хан тихо. — Последние несколько дней она лежала в лихорадке и теперь, должно быть, убежала, пока ее мать спала. Извините, что она побеспокоила вас, госпожа.

— Она не побеспокоила меня, — сказала Винтер. — Оставьте ее. Она может лечь спать в моей комнате.

— Нет, нет! — вскричал Акбар Хан. — Госпожа сама добродетель, но это нехорошо. Кроме того, ее мать беспокоится, она просила меня разыскать ее.

Винтер почувствовала, как хрупкое тело девочки напряглось в ее руках, а потом медленно расслабилось. Нисса вздохнула, ее голова опустилась на поддерживающее ее плечо, и, взглянув на маленькое личико и почувствовав ровное, поверхностное дыхание, Винтер поняла, что она заснула.

Акбар Хан подошел к ней и взял ребенка.

— Это был припадок, — сказал он спокойно. — Она всегда была болезненным ребенком, и боюсь, теперь конец ее близок. Ее мать будет очень горевать. Но что суждено, то суждено. — Он поудобнее взял худенькое тело своей внучки и произнес: — Большая честь для ее матери, что вы так побеспокоились о ее ребенке. Позвать слугу, чтобы он проводил вас в вашу комнату?

— Нет, — коротко ответила Винтер. — Я останусь здесь. Скажите матери Зеб-ун-Ниссы, что я приду завтра навестить ее.

— Вы, госпожа, мой отец и моя мать, — пробормотал Акбар Хан вежливо и ушел, бесшумно ступая босыми ногами по теплому камню.

Винтер смотрела, как он уходит, и, несмотря на жару, ее бил озноб. Ее знобило не от холода, а от тревоги и предчувствия беды. Акбар Хан всегда был спокойным и любезным, и, когда бы она ни встретилась с ним, в его манере не было скрытого недовольства или дерзости, что иногда сквозило при общении с другими слугами Конвея. Но сегодня в его манере было что-то пугающее. Нет, в манере, в общем, ничего особенного не было. Тогда что же? То, что он сам был чем-то напуган? Блеск его глаз на темном бородатом лице, когда он смотрел на бормочущую фигурку своей маленькой внучки? Нет, просто у нее больное воображение. Однако он солгал, что она была больна несколько дней. По меньшей мере, это не было правдой, так как она виделась с Ниссой ежедневно на рассвете.

Что же ей казалось, что она слышала? Конечно, это был сон. Она видела сон. И все же ее поведение отличалось от поведения лунатика. Девочка заметила появление Винтер — она не спала, ею владел ужас, но она не спала.

Слуги говорили, что у маленькой внучки Акбар Хана было второе зрение, и боялись ее. А однажды она сказала — или казалось, что сказала — что с Алексом будет все в порядке, и он действительно избежал опасности. Но тогда она даже не знала, что он подвергался опасности. Это было совпадение. «Они убивают белых женщин, разве вы не слышите их криков?» Тогда в тишине эти крики доносились бы из помещений военного городка за деревьями. Но не было слышно ни единого крика, ни единого звука. Только тишина.

Почти против своей воли Винтер пошла и облокотилась о парапет так же, как это делала Нисса, и стала напряженно вслушиваться. Но ничего не было слышно, даже воя шакала или шелеста падающего листа. «Ей приснилось!» — сказала Винтер вслух. Но ее снова охватил озноб, и, плотно запахивая свое одеяние, она ушла с крыши и вернулась в свои теплые, душные, тихие покои, в свою жаркую, скомканную постель.

На следующее утро, в одиннадцать часов, Алекс услышал, как она бежала по веранде его дома, и он уже знал, кто это, раньше, чем слуга поднял штору, защищающую от палящих лучей солнца. Она остановилась перед ним, напряженная, с бледным лицом, ее руки вцепились в край стола.

В офисе находилось еще пять мужчин, но она, казалось, забыла о них. Алекс встал и коротко приказал им выйти. Они тут же растворились в солнечном свете. Винтер не увидела, как они ушли. Она проговорила приглушенным, чужим голосом, стараясь овладеть собой:

— Алекс, седлай кого-нибудь! Они убили ее! Я знаю, они убили ее! Конвей ничего не будет делать. Он говорит, что все это вздор. Это ее дед — это Акбар Хан. Он это сделал. Я знаю, что это сделал он! Алекс, ты не оставляй это так!

Алекс вышел из-за стола и схватил ее за плечи, затем вывел из кабинета в гостиную. Он заставил ее сесть в кресло, налил в стакан бренди и держал стакан, пока она не выпила все, что он налил. Винтер глубоко вздохнула и закашлялась, но после этого она уже чувствовала себя менее напряженно.

— Теперь расскажи мне все.

— Это Нисса, — сказала Винтер, и на глаза у нее навернулись слезы. — Вчера ей приснился кошмарный сон. По крайней мере, я думаю, что это был кошмар. Акбар Хан сказал, что это был припадок. — Она описала то, что случилось на крыше. — Затем он унес ее; когда я пошла навестить ее утром, мне сказали, что она умерла. Они не хотели, чтобы я прошла к ней, но я заставила их пропустить меня. Ее мать плакала, старалась что-то рассказать мне, но ее оттащили, а мне сказали, что с ней истерика. Я никогда раньше не видела покойников. Только прадедушку, а он… Но я думаю — я думаю — они задушили ее. — Внезапно в ее голосе послышался настоящий ужас.

Алекс сказал тихо:

— Ты этого знать не можешь.

— Да. Они сказали, что у нее был еще один приступ… а я не верю этому! Он слышал, что она говорила — Акбар Хан — и испугался. Я знаю, он испугался. Я поняла это прошлой ночью.

Алекс сказал:

— Посмотрю, что я смогу сделать.

Он вышел с ней в ярком свете солнечного утра, посмотрел, как она вошла в дом, а час спустя он послал ей записку, в которой спрашивал, поедет ли она вечером с ним верхом.

Во второй половине дня Винтер слышала рыданья в комнатах слуг, некоторое время спустя через боковую дверь вынесли небольшой деревянный ящик, чтобы отвезти на мусульманское кладбище за городом; она не видела, как его повезли.

— Мы ничего не сможем сделать, — сказал Алекс. — Оказывается, ребенок страдал эпилепсией, и доктор О’Дуайер, которого я попросил осмотреть тело, сказал — вполне возможно, что она умерла во время припадка, толчком могла послужить жара и общая слабость девочки. Он не был готов предпринять какие-то дальнейшие действия. Он сказал — и совершенно правильно — что обстановка здесь и без того напряженная, и совершенно незачем усугублять ее. Извини, но это все, что я мог сделать.

Винтер сказала холодно:

— Ну, а ты сам что думаешь?

— То, что я думаю, не имеет к этому ни малейшего отношения, — сухо ответил Алекс.

— Так что, ты больше ничего не будешь делать?

— Я не могу сделать ничего больше того, что я уже сделал. Ребенка уже похоронили в четыре часа дня. Все уже кончено.

Он повернулся и взглянул в застывшее бледное лицо. Спустя минуту он сказал:

— Извини меня, Винтер, я очень сожалею.

Она не посмотрела на него, и ее собственная боль возбудила в ней желание причинить ему боль тоже.

— Нет, ты не сожалеешь. Ты ее не знал. Для тебя и для Конвея она была просто одним из индийских детей. Туземкой! Что она значила для вас? Вас бы больше расстроила смерть вашей собаки, а тем более — лошади. Ты не возражаешь, если мы больше не будем обсуждать эту тему?

Алекс пожал плечами и больше ничего не сказал. Он не хотел это обсуждать. Он кое-что знал о Зеб-ун-Ниссе и слышал, что о ней говорили. Эпилептиков часто считали в Индии одержимыми бесами или любимцами Бога, а сам он был свидетелем, какой властью обладала девочка над созданиями природы, хотя он и относил это за счет ее бесконечного терпения, столь необычного в ребенке; у нее никогда не было быстрых, торопливых движений, она любила часами сидеть на одном месте. Но то, что рассказала ему Винтер о событиях последней ночи, обеспокоило его.

Не то, чтобы он верил, что у Зеб-ун-Ниссы было второе зрение, но ему казалось вполне вероятным, что она видела во сне или повторяла то, что слышала: какой-то разговор, шедший при ней. Если так, то это подтверждало слова Винтер о том, что Акбар Хан испугался. Если Акбар Хан считал, что девочка говорила вслух о том, что подслушала, ей могли и помочь умереть. Однако, поскольку О’Дуайер не был готов вмешиваться в это дело, дальше предпринимать было нечего. Но слова, сказанные ребенком, снова и снова звучали в его мозгу так, как прошлой ночью их повторяла Винтер: «Они убивают белых женщин. Они убивают белых женщин!»

Возможно, это произошло из-за смерти Зеб-ун-Ниссы — некогда было позвать в тот жаркий день послушать крики белых женщин.

Дели был далеко, скрытый пылью и дрожащей дымкой, выжженными солнцем долинами, и миссис Эбатнот не кричала, умирая под палящим солнцем у Кашмирских ворот, где незадолго до этого вечером в лунном свете был устроен пикник с офицерами из военного лагеря возле Риджа. Но маленькая мисс Дженнингс, дочь капеллана, и молоденькая мисс Клиффорд, которая пела песенку «Где цветы?» под аккомпанемент своей мандолины и гитары капитана Ларраби, пронзительно кричали, когда их схватили цепкие, окровавленные руки и зарубили заалевшими от крови саблями. И весь этот долгий жаркий день душераздирающие крики женщин и обезумевших от ужаса детей, потрескивание огня, вой толпы — доносились из Дуриагунджа — всегда такого тихого и мирного делийского квартала, где жили, а теперь умирали — в лучах безжалостного слепящего солнца — европейские и евразийские чиновники и пенсионеры, а также индусы, принявшие христианство.

Весь этот долгий жаркий день в Мируте, где началась резня и откуда мятежники после ночи убийств ускакали в Дели, обезумевшие от горя офицеры, скрипя зубами, ждали или умоляли разрешить им отправиться за ними в погоню (в Мируте было больше войск, чем в любом другом гарнизоне в Индии, и не все туземные полки приняли участие в мятеже), только разрешить им преследовать мятежников и спасти Дели, прежде чем не станет слишком поздно — или, по крайней мере, послать туда предупреждение! Но генерал Хьюит был старым, толстым и нерешительным. Масштабы кризиса повергли его в такое замешательство, что он потерял способность принимать решения и действовать, а бригадный генерал Уилсон, которому была передана инициатива, колебался и пребывал в растерянности. «Мы должны беречь мужчин: мы должны думать о женщинах и детях, — повторял бригадный генерал, явно испытывая неловкость. — Мы не можем рисковать и допустить повторения резни прошлой ночи. Мы должны защитить оставшихся женщин и детей». Он не давал разрешения отправиться в погоню…

Весь этот долгий жаркий день делийский гарнизон ждал и надеялся на помощь из Мирута — никто не мог поверить, что помощи не будет. И с каждой минутой задержки подкрепления восставшие из третьего кавалерийского полка и присоединившиеся к ним становились все наглее, и все больше и больше народа собиралось перед дворцом, где суд престарелого Короля Индии с каждым часом чувствовал себя увереннее.

— Это правда — это правда! — подстрекал Зинат Махал, интриган и фаворит старого Бахадур Шаха. — Говорят, убили всех иностранцев в Мируте: мужчин, женщин и детей. Должно быть, это правда, потому что — посмотрите, на дороге из Мирута пусто. Если бы кто-нибудь остался в живых, что, вы думаете, они не помчались бы в Дели, чтобы отомстить? Они мертвы. Должно быть, никого не осталось в живых. Давайте перебьем всех иностранцев в Дели и тогда ты станешь настоящим Королем!

— Это правда — это, должно быть, правда! — кричали оборванцы, точа сабли и ножи для убийства. — Они убили всех иностранцев в Мируте! Давайте и здесь сделаем то же самое.