Разумеется, всегда существовала угроза возникновения волнений в завоеванной стране! И несмотря на то, что он, как и большинство полковых солдат старой школы, мало интересовался делами, не имеющими отношения непосредственно к ним, ему тоже в последнее время удалось заметить, как меняется атмосфера и пропадает симпатия и дух сотрудничества между офицерами и подчиненными, существовавшие раньше, в более тревожные дни. Он чувствовал, как это носится в воздухе, и видел это в самих лицах и голосах своих людей, и это ему не нравилось. Но это был Новый порядок, и все. Новые методы. Новые люди. Новые точки зрения. Отсутствие крупных сражений и значительных операций, которые могли бы держать войска при деле, и неизбежное ослабление дисциплины. Не так все это было в дни его молодости. Но Бенгальская армия все еще была самым точным сражающимся механизмом во всем мире. В этом он был уверен. Это новое ощущение беспокойства в рядах ничего не означало; оно пройдет, и если бы только такие люди, как Рэнделл, прекратили накликать несчастья, жизнь была бы гораздо приятнее. С его людьми все было в порядке. Это были его солдаты, и он вполне мог управляться с ними; они последуют за ним куда угодно — разве он не доказал это? Он бы хотел, чтобы Рэнделл оставил его в покое и перестал постоянно поднимать панику… Как пчела под ухом… Жжжж-жжж-жжж…

Он вдруг ударил по столу сжатым кулаком и воскликнул:

— И что же вы от меня хотите? Это не мое дело — и не ваше! Я не заведую артиллерийско-техническим и вещевым снабжением! Все эти ружья и патроны к ним в самое короткое время будут распространены по всем полкам в Индии.

— Я знаю, — устало сказал Алекс.

Он протянул руку и подобрал пыж, его лицо вдруг стало невыразительным.

— Но, по меньшей мере, не будет вреда, если попросить провести официальный анализ этого материала, а тем временем, может быть, было бы возможным наладить собственное производство пыжей здесь, в Лунджоре, так, чтобы люди сами могли видеть, что для этого используется.

— Это совершенно невозможно, — коротко сказал полковник Гарденен-Смит.

— Теперь все возможно, — медленно произнес Алекс. — Даже мятеж в Бенгальской армии.

Полковник Гарденен-Смит резко поднялся и сердито оттолкнул назад свой стул.

— Похоже, по этому пункту мы с вами вряд ли придем к согласию. Если вы хотели видеть меня только за этим, то я должен просить вас извинить меня, так как сегодня я очень занят. Я подумаю над тем, что вы сказали, и немедленно напишу, чтобы нам сообщили о составных частях этого смазочного материала. Но можете быть абсолютно уверены, как и я, что ваши страхи окажутся беспочвенными.

— Спасибо, сэр, — без всякой надежды в голосе ответил Алекс и вышел в яркое сияние утреннего солнца.


После этого он меньше ездил с Винтер на прогулки и не брал с собой винтовки Энфилда.

Винтер скучала по этим утренним поездкам в его обществе и не знала, что причиной их сокращения было лишь то, что ему было трудно приезжать домой рано утром и просыпаться вовремя, чтобы ехать на прогулку до восхода солнца.

Алекс многие ночи проводил в самых неожиданных местах, слушая, наблюдая и временами — очень редко — задавая вопросы. Ночью было легче проскользнуть незамеченным на людные базары и улочки города, у него там были источники информации, пользы от которых значительно бы поубавилось, если бы они открыто приходили к нему в дом. Было разумнее встречаться с ними вне военного поселения, и по пути ему удавалось собрать значительное количество любопытной информации.

Нияз тоже проводил большую часть своего времени за тем же занятием, но не часто заглядывал в город. У Нияза были друзья среди сипаев, и его часто можно было видеть в расположении войск. Многое из получаемых им сведений совпадало с тем, что узнавал Алекс, и собранная информация не вселяла ни малейшей уверенности в завтрашнем дне.

— Поговаривают, — отчитывался Нияз, пожевывая травинку, пока Алекс лежал, растянувшись во весь рост, и внимательно разглядывал ствол тяжелой винтовки Вестли-Ричардса, — что правительство хочет силой или обманом обратить всех людей в христианскую веру. Это сказал мне сам джемадар полковника Гарденен-Смита. Но говорят, что раз чужеземцев мало, то им будет трудно заставить всю Индию обратить в свою веру; вот почему они будут пытаться сделать это обманом.

— С какой целью? — спросил Алекс, прищуривая глаза на солнце.

— Чтобы они могли использовать слабость сипаев, с целью завоевать весь остальной мир для себя.

Если сипаев рассредоточить, отправив служить на флот, они разбредутся по всему миру. Не привыкшие к чужим условиям, они будет болеть и не смогут так хорошо воевать, но с сахибами все по-другому, а это бывает потому, говорят, что сахибы едят другую еду. Поэтому, если бы все в армии были одной веры — христианской, — они тоже стали бы есть такую еду и стали бы сильными, и так рабы сахиба будут воевать для него в сотне стран. Даже прошел слух, что с этой целью правительство перемололо свиные и коровьи кости и перемешало их с пылью и мукой, так что любой, кто попробует этой пакости, потеряет свою касту. И тогда им придется стать христианами и… вы тоже слышали об этом?

Алекс кивнул.

— Слышал. И в войсках верят в это?

— Многие верят. Ведь говорят, если чужеземцы завоевали многие города и провинции обманом, почему они не могут теперь сделать так же? Еще хорошо известно, что дети, купленные в голодные годы, были помещены в христианские школы. Что говорят в городе?

— Они отказались от последней партии муки, выданной правительством, — сказал Алекс. — Она все еще лежит на телегах, неразгруженная. Я послал за зерном в Дизу, так что они могут молоть ее сами. Неужели нет ни одного человека в полках, который понимал бы, что это ложь, которую распространяют, чтобы запугать дураков?

— Они, как овцы, — презрительно сказал Нияз. — Предводитель спотыкается, и все остальные падают на него. Дни компании сочтены, если те, кто командует полками, не знают, что в головах у этих людей.

Алекс вспомнил:

— Один человек написал в письме из Кабула в войну тридцать восьмого года: «Да поможет нам Бог, потому что нам не позволено помогать самим себе».

— А если я не ошибаюсь, — протянул Нияз, — в той войне ваш Бог отказал им в своей помощи. А! — его голос понизился до полушепота, — тот манджи (лодочник) сказал правду. Он сказал, что он приходит в этот час дня…

На искрящейся поверхности реки показалась рябь и засверкала в ослепительном свете, спустя некоторое время, дюйм за дюймом, серая блестящая форма подплыла к белому песчаному берегу и пристала к нему, как дрейфующее бревно.

— Это далеко, — пробормотал Нияз, — и солнце прямо в глаза. Нам надо было спуститься ниже.

Алекс ничего не ответил. Он терпеливо ждал, пока животное не вытащило из воды все свои шестнадцать футов брони и повернулось медленно и неуклюже, в полную длину улегшись под углом к течению.

Оглушительный грохот выстрела эхом прокатился по тихой реке, и несколько черепах, высунувшихся из воды, спрятались обратно, а стайка маленьких птичек отлетела подальше. Большой крокодил дернулся один раз и затих. Алекс выстрелил во второй раз и поднялся на ноги, стряхивая с себя песок, а Нияз бросился вперед.

Пули попали в шею зверя, раздробив позвоночник, и он не сдвинулся больше, чем на фут.

— Мы оставим шкуру? — спросил Нияз, отмеряя шагами длину пресмыкающегося от челюстей до конца хвоста.

— Нет. Эта тварь, насколько я знаю, отняла жизнь у двадцати человек, и у меня нет никакого желания, чтобы мне об этом постоянно напоминали. Оставим ее коршунам. Они живо с ним расправятся.

Алекс повернулся на каблуках и пошел назад по горячему белому песку, а вечернее солнце рисовало перед ним длинную голубую тень.

Крокодил снимал тяжелую дань с города и деревни в пяти милях выше по реке в течение многих лет, и только два дня назад он убил Мотхи, восьмилетнего сына садовника. Мотхи был приятелем Алекса, и Алекс получил разрешение на отлучку после полудня, чтобы устроить засаду на убийцу. Но, шагая по песку, он думал о том, зачем он это сделал. Убить глупое животное из мести было бессмысленно, так как крокодил убивал ради пропитания, как диктовал ему инстинкт, и его смерть не вернет ни ребенка, ни других его жертв, на которых он разжирел. У крокодила тоже было право на жизнь, и кто мог сказать, что его жертвы не были с рождения предназначены для такого конца?

«Мы слишком часто вмешиваемся, — устало подумал Алекс. — Разве я Бог, чтобы судить?» Он посмотрел на плоскую равнину и спокойную реку, золотящуюся в солнечном свете, и кисло подумал: Я начинаю рассуждать, как индус».

Медленная тень проплыла по белому песку, когда хищная птица с тощей шеей неуклюже приземлилась в нескольких ярдах от красно-серой туши у кромки воды и осторожно, вперевалку двинулась к ней.

— Это тоже было предопределено, — тихо сказал Нияз, — потому что никто не умирает раньше назначенного срока.

Алекс повернул голову и задумчиво посмотрел на Нияза, поражаясь, как этот человек смог прочесть его мысли, чего не могут или не хотят те люди, которые по долгу службы обязаны прислушиваться хотя бы к его словам. Люди его круга, представленные офицерами гарнизона в Лунджоре, были теперь так далеки от него, будто они жили в различных мирах и говорили на разных языках. Он не мог пробраться сквозь их намеренную слепоту и равнодушие, и все, что он говорил, они были склонны принимать за критику в свой собственный адрес.

Взять хотя бы это дело с правительственной мукой. Еще раньше он уже поднимал этот вопрос на общем собрании, пытаясь привлечь внимание к тому, что индийцы отказываются принимать ее, но комиссар возразил, что если она им не нравится, то они могут обойтись без нее, и большинство посчитало, что он поднимает бурю в стакане воды, которая прекратится сама собой, если не обращать на это внимание. Полковник Пэкер придерживался того мнения, что это была лишь попытка местных крестьян взвинтить цены на собственное зерно; полковник Гарденен-Смит, со своей стороны, был уверен, что нескольких спокойных объяснений будет достаточно, чтобы в его собственном полку воцарилось спокойствие, а полковник Маулсен нелюбезно заметил, что не знает, куда идет гарнизон, если его члены позволяют себе поддаваться панике всякий раз, услышав какую-нибудь глупую сплетню на базаре.

Алекс сначала пытался убеждать, потом просто слушал, и в душе подымались ярость и раздражение от бессилия. Многословные, неконструктивные дебаты окончились ничем, и он выбежал на солнечный свет, не спросив разрешения ни у комиссара, ни у собрания.

Двумя часами позже, все еще охваченный яростью, он отправился на охоту за крокодилом. Долгая дорога по горячему песку к пыльному и неудобному укрытию за небольшой травяной кочкой, предоставлявшей единственное подходящее для засады место на расстоянии ружейного выстрела, и вынужденное бездействие долгого ожидания, последовавшее за этим, помогли ему успокоиться. И, глядя на мертвое животное, он ощутил слабое удовлетворение оттого, что отомстил за смерть дружелюбного коричневого чертенка, к которому так привязался. Но это удовлетворение было самым мимолетным, и Нияз, наблюдая за ним, по какой-то связующей нити дружбы смог уловить его мысли.

Опять эта же мысль вернулась к нему, когда они шли в вечернем свете по речному берегу в направлении зеленого пояса деревьев, скрывавших поселение.

«Я отнял жизнь у этого чудовища ради Мотхи, которому теперь все равно, и чтобы излить свою незатихающую ярость; и все-таки я не мог убить Кишана Прасада или просто оставить его тонущим, хотя это могло бы спасти жизнь огромного числа людей, гораздо большего, чем крокодил смог бы убить за всю свою жизнь. Почему? Не потому ли, что у Кишана Прасада есть душа, а у зверя ее нет? Но душа была и у того священника в Канвае, чью жизнь я отнял.

И у его жены, которая сожгла бы себя вместе с мужем на его погребальном костре, если бы я не помешал этому. Но разве она стала счастливее оттого, что ее принудили жить? Если бы она совершила самосожжение, она ушла бы со своим мужем и ее имя с почетом упоминали бы в деревнях: самый ее пепел стал бы святыней. Теперь же она никогда не сможет выйти замуж во второй раз, но доживает свою жизнь, как будто выполняя тяжелую работу, без детей, презираемая и отверженная. Мы слишком часто вмешиваемся. Мы слишком много берем на себя. По какому праву? По какому праву?!»

«И почему, во имя четырех тысяч девяносто девяти ангелов, — злился на себя Алекс, — почему я не могу избавиться от этой привычки видеть обе стороны вещей? А какая из них моя собственная?..»

По случаю гостевого вечера в 105-ом полку он ужинал не дома, хотя склонялся к тому, чтобы послать свои извинения, однако ему пришло в голову, что его отсутствие будет несомненно расценено, как обида, и это убедило его надеть узкий, с высоким воротничком мундир своего полка, с причудливыми аксельбантами и звенящими шпорами, и поехать в казармы, находившиеся в двух милях от его дома, с другой стороны военного городка.