Лидия Чарская - Вакханка

— Клео, — сказала Анна Игнатьевна Орлова своей рыжеволосой дочери Клеопатре, — сегодня у нас будет с визитом Михаил Павлович Тишинский. Постарайся понравиться ему. Нет ничего хуже, чем дурные отношения между поклонниками матери и ее детьми. Но я надеюсь, что мой милый маленький Котенок сумеет встать сразу на дружескую ногу с таким симпатичным благородным человеком, как Мишель Тишинский.

Эту тираду Анна Игнатьевна закрепила продолжительным поцелуем, на который Клео — как называли молодую девушку друзья и знакомые ее матери — ответила лукавой и все понимающей улыбкой.

Никому иному, как дочери драматической артистки Анны Игнатьевны Орловой, не подошло бы более ее прозвище Котенок. Шестнадцатилетняя Клео действительно таила в себе что-то кошачье. Ее хорошенькая, совсем еще детская и свежая рожица, с узкими, зеленовато-серыми, постоянно сладко щурящимися глазками, с наивным припухлым ребяческим и одновременно взрослым ртом и этими, унаследованными ею от отца рыжими, настоящими тициановскими волосами, золотым ореолом окружающими ослепительно белую кожу рыжей блондинки, наводила на мысль о каком-то пушистом, нежном и прелестном зверьке.

— Будь спокойна, я сделаю все так, как ты этого хочешь, мама. И если этот твой Тишинский окажется таким же интересным и милым, как дядя Макс…

Тут детское личико приняло совсем уже не детское выражение. И ноздри маленького вздернутого носа чуть вздрогнули в чувственном трепете.

Анна Игнатьевна нахмурилась. Ее смуглое лицо далеко еще не увядшей красивой тридцативосьмилетней женщины с такими же зеленовато-желтоватыми, как и у дочери, глазами, однако не прищуренными, а со строгим вызовом смотревшими на людей, внимательно и зорко взглянули в кошачьи зрачки дочери.

— Я не люблю, когда ты так шутишь, Клео, — проговорила она строго, и темный, чуть заметный румянец пополз по ее смуглым щекам.

— Я нисколько не шучу, — сорвалось с алых детских пухлых губ Клеопатры. — Мне и в самом деле безумно нравится дядя Макс… Нравится с первых же классов гимназии, и все это знают. Только ты одна упорно не желаешь замечать этого. Ну да, не хочешь… Тебе это выгодно, мама, — почти шепотом закончила всю фразу Клео.

Анна Игнатьевна вздрогнула, как под ударом кнута, под этим взглядом.

— Если ты не хочешь со мною серьезно поссориться, Клео, не смей говорить таких глупостей. Я не потерплю, чтобы дядя Макс служил мишенью твоим глупым насмешкам, — процедила она сквозь зубы.

— Я и не думаю смеяться, с чего ты взяла?

Рыжий локон упал на лоб, зелено-желтоватые глаза блеснули из-под него лукаво и зло настоящим кошачьим блеском.

Взоры матери и дочери на миг скрестились.

В одном из них отразился самый неподдельный испуг, отчаянный страх потерять самое дорогое в жизни; в другом, молодом, горячем и злобном, старшая женщина прочла столько откровенной ненависти и затаенной угрозы, что не выдержала, дрогнула и опустила глаза.

«Боже мой, за что? — думала Орлова. — Мой Котенок, моя девочка, моя дочь родная, выстраданная мною, любимая безгранично, и… такую злобу, столько жгучей ненависти она питает ко мне», — промелькнуло вихрем в голове женщины. Но страдальческое выражение не долго гостило на этом смуглом лице южанки. В следующее мгновение черные брови Орловой поднялись, и не то гордая, не то презрительная усмешка искривила ее губы.

— Ты слишком еще молода, Клео, чтобы заниматься подобным вздором. Флирт, влюбленность и прочие глупости — все это не для твоих шестнадцати лет, поверь мне.

— Но и не для тридцати восьми, не правда ли, мама? — снова прищурила свои кошачьи глазки молодая Орлова.

Орлова-старшая вспыхнула, но нашла в себе силы подавить порыв гнева и только сурово взглянула на дочь. Но кошачьи глазки Клео ответили таким недоумением и невинным вопросом, что сама Анна Игнатьевна усомнилась в недобром намерении дочери посмеяться над ее запоздалою любовью.

Неизвестно, чем окончился бы этот разговор, если бы не затрещал электрический звонок в прихожей, и почти одновременно с ним мимо уютного хорошенького уголка гостиной, где беседовали мать с дочерью, пробежала, виляя на ходу широкими бедрами, горничная Нюша, молодая особа с недвусмысленно истасканным лицом типичной петроградской горничной.

А еще через минуту в гостиную входил высокий худощавый юноша в безукоризненно сшитой визитке, с добродушным безусым лицом и с ровным английским пробором, похожий на только что вылупившегося из яйца желторотого воробышка.

— Глиста какая-то! — тут же оценила мысленно вошедшего гостя Клео, быстрым незаметным взглядом окинув его с головы до ног.

«Ну и поклонник!» — казалось, хотели сказать ее откровенно смеющиеся кошачьи глазки.

Но мелькнувший на мизинце юноши огромный чистейшей воды солитер сразу примирил Клео с непрезентабельном видом их молодого гостя, а прекрасно сшитый, несомненно, у лучшего портного столицы, костюм и вовсе смягчил ее сердце. В руках молодой человек держал роскошный букет красных роз.

«Рублей двадцать, небось, ухлопал», — снова подумала не любившая стесняться в выражениях молодая девушка.

— Вот, Клео, monsieur Мишель Тишинский, мой большой друг и приятель, — проговорила Анна Игнатьевна, протягивая юноше правую руку и левою принимая от него букет. — Надеюсь, что вы скоро подружитесь, детки. Моя дочь Клеопатра Львовна, — отрекомендовала молодых людей друг другу Анна Игнатьевна.

Юноша склонился перед Клео, как перед царицей, и потом остановил на ней восхищенные глаза. Девушка сразу поразила его своею внешностью и оригинальной своеобразной красотою. Нет, положительно он не встречал ничего прелестнее этой поэтически растрепанной златокудрой головки. Он шел сюда, как поклонник красивейшей женщины и талантливейшей артистки частного театра, Аннет Орловой, за которой ухаживал вот уже скоро месяц, всячески добиваясь ее расположения. И что же? Приглашенный впервые в ее дом, он увидел это маленькое, рыжее чудо в ее уютной, зеленовато-белой декадентской гостиной и растаял, как воск, с первого взгляда. Эта рыжая девочка, с молочной кожей и с ухватками игривого задорного котенка, положительно затмевала свою талантливую мать.

Тишинский смотрел на девушку широко раскрытыми добрыми, немного близорукими глазами.

— Но он божественно глуп в довершение всего, — внутренне давилась от смеха Клео, бросая кокетливо-вызывающие взгляды на молодого гостя.

Между тем Нюша вкатила столик с серебряным сервизом, кексом и печеньем.

За чашкой чая беседа всегда льется проще и свободнее. Так было и теперь.

Тишинский свободно отвечал на вопросы, задаваемые ему хозяйкой дома.

Ну да, он не скучает здесь нимало. Правда, он больше привык к Москве, где кончил лицей, где все его знакомства и связи. Но и здесь он устроился, в сущности, весьма недурно благодаря отцу, который не стесняет его в средствах.

— Ты знаешь, Клео, ведь monsieur Мишель — сын того известного сибирского золотопромышленника, — начала Орлова и не договорила: вошла снова Нюша и объявила, что скоро четыре часа, и барыне надо ехать на репетицию, которая назначена ровно в четыре.

Та поднялась легким грациозным движением.

— Прекрасно, monsieur Мишель, надеюсь, не соскучится в твоем обществе, Клео. Позаботься об этом. А я еду… До свидания, дети мои. Я не прощаюсь с вами, Тишинский…

И она, послав по воздушному поцелую дочери и своему поклоннику, с быстротою девочки выпорхнула из комнаты, задорно и молодо постукивая каблучками. А пятью минутами позже промелькнула мимо молодых людей, уже одетая в модное весеннее пальто и несколько крикливо эффектную шляпу.

Едва только парадная дверь захлопнулась за матерью, как Клео тоже неожиданно стремительно поднялась со своего места, подошла чуть ли не в упор к гостю, и, глядя ему в глаза вдруг зажегшимися злыми глазами, произнесла веско, отчеканивая каждое слово:

— Довольно! Я все поняла. И то, что вы задумали с моей дражайшей мамашей, не удастся. Да, миленький, не удастся, черт вас подери, как бы вы ни строили из себя желторотого невинного птенчика! Моя маменька, по-видимому, прочит вас мне в мужья, и с этой целью устроила нынче мои смотрины. Но знайте — я не допущу ничего подобного. Я люблю другого—и ничьей женой не буду. Его — или ничья, и об этом довольно. Баста! А больше нам с вами пока что беседовать не о чем.

И она выбежала из гостиной прежде, нежели опешивший Тишинский успел произнести хоть одно слово.

Анна Игнатьевна совсем не могла репетировать сегодня. Небрежно подавая реплики, она нехотя переходила с места на место, раздражая своим апатичным видом и режиссера, и антрепренершу, худосочную костлявую даму бальзаковского возраста, играющую исключительно молоденьких инженюшек. Наконец к семи закончилась нудная тягучая пьеса, а в половине девятого должен был начаться спектакль. Орлова мельком взглянула на свой браслет-часики и пожала плечами.

Она ждала Макса Арнольда. Между ними было условлено, что Макс, иначе Максим Сергеевич Арнольд, преуспевающий чиновник министерства юстиции, заедет за нею сегодня, чтобы везти ее обедать к Медведю, а оттуда проводит ее в театр. К счастью, ее роль начиналась во втором акте, и она успела бы вернуться сюда к девяти. Но Макс не ехал. Что бы это могло значить? Женщина волновалась. На смуглом лице зажглись темные пятна румянца. Глаза лихорадочно загорелись. Знакомые уколы начали пощипывать сердце. Пять лет уже, как она, прежде независимая, счастливая, гордая и недоступная, познакомилась с этими уколами мучительной ревности. Еще бы! Разве могло быть иначе! Макс Арнольд был так божественно хорош.

С тех пор, как умер ее муж, художник Орлов, оставив ей свою точную копию в миниатюре — рыжую Клео, носивший ее на руках, как куклу, и молившийся на свою «смуглую женщину», как называл он жену, Анна Игнатьевна решила отказаться раз и навсегда от любви и ее радостей.

Красивая женщина и эффектная актриса, она могла бы всегда сделать выбор в толпе своих театральных поклонников, но она была верна памяти мужа, шесть лет живя жизнью монахини-аскетки. И вот, когда ей уже перевалило за тридцать, и ее изящное смуглое тело, которое не однажды служило моделью художнику-мужу, стало постепенно обретать плавные и мягкие формы, тут-то она и встретила Макса.

И сейчас, как наяву, перед ней стоит эта встреча. Она играла Ольгу Ранцеву; его, восхищенного, в числе других, ее исполнением, друзья привели представиться театральной знаменитости.

Что сталось с нею в тот вечер? Когда она увидела этого белокурого, изнеженно-породистого барина, очевидно, баловня судьбы и женщин, с его усталым холодно-порочным, взглядом и нежно-развратной улыбкой, точно что-то толкнуло ее в сердце: «Это он!» — сказала она себе тогда же и, кажется, полюбила его в тот же миг и отдалась ему всецело с головокружительной быстротой обезумевшей от страсти женщины. Она влюбилась в него тою осеннею любовью, которая ведет или к вечной радости достижения, или к тихой, постепенной, длительной пытке.

В данном случае произошло первое. Арнольд, пресыщенный, избалованный своими бесчисленными светскими романами, такими обыденными и шаблонными, в сущности, загорелся мечтой испробовать счастья с незаурядной женщиной, сильной своим сценическим талантом, отмеченной любовью к ней известного, недюжинного художника, ее мужа, сумевшего увековечить красоту этого совершенного, смуглого тела.

К тому же ему импонировала ее оригинальная натура, натура богобоязненной староверки (Анна Игнатьевна вышла из старой, верной христианским традициям купеческой семьи) и в то же время страстно-разнузданная в любви. Словом, Макс Арнольд, светский человек, вивёр, прожигатель жизни, казалось, увлекся не на шутку артисткой Орловой. Он окружил ее нежными заботами, а ее малолетнюю дочь — чисто отеческой заботливостью. Его небольшое, но прекрасно устроенное имение в черноземной полосе России приносило кой-какой доход, и это давало возможность Максиму Сергеевичу обставить с некоторой долей комфорта семью его новой пассии.

Таким образом, театральное жалованье Анны Игнатьевны могло целиком идти на ее костюмы. Обо всем другом заботился первое время ее любовник. Орловой ее связь с Арнольдом казалась раем, и если что и смущало женщину, то только упрямство ее возлюбленного: как ни любил Анну Игнатьевну Арнольд, но на все прямые и косвенные намеки Орловой относительно возможности узаконения их связи, он всегда находил случай вывернуться — и своевременно отступить. И это отравляло женщине сладкие минуты ее счастья.