Лидия Чарская - Вакханка

Но его молодая девочка-жена не сомкнула глаз ни на минуту. С трудом дождавшись десяти часов утра, Клео быстро одевается, наскоро причесывается… зашнуровывает ботинки.

Свершилось… Купля состоялась… Ценою одной брачной ночи она приобрела свое счастье, свое вымученное счастье с Арнольдом. Сейчас она уйдет отсюда тайком навсегда. В изголовьях постели на подушке уже лежит приготовленная ею заранее записка:

«Прости, Мишель… Спасибо за все… Помни наше условие: отдать жизнь за миг обладания мною. Не ищи же меня и забудь. Клео».

Теперь остается только докончить туалет… Макс уже ждет ее у себя дома… Она вчера еще переговорила обо всем по телефону. Скорей же, скорей — к нему. И она лихорадочными движениями застегивает кнопки… Прикалывает шляпу… Накидывает манто…

Готово… Она одета с головы до ног… Можно уходить.

— Прощай, Мишель! Добрый, честный, великодушный, — шепчет Клео и, повинуясь странному, непреодолимому желанию, опускается у постели перед своим молодым спящим мужем.

Она смотрит в его лицо, усталое, милое и счастливое счастливым детским неведением, не чувствующим занесенного над его головою удара. Ей припомнились его горячие пламенные ласки, покорившие ее, вакханку, своею искренностью и непосредственностью.

Долго смотрела Клео, не отрываясь, на своего молодого мужа… А червь жалости уже точил ее сердце.

— Бросить его, не задумавшегося доверить ей свою честь, свое имя, ей, потерянной, посрамленной, ничтожной? Бросить его ради того, не умеющего даже и любить-то как следует!

Как раз в эту минуту Мишель, очевидно, сквозь сон почувствовав близость любимой женщины, вдруг ясно, светло улыбнулся и прошептал спросонья:

— Не отталкивай меня, девочка моя единственная… Я жить не могу без тебя, моя Клео… Не уходи!

Трогательно беспомощным и бесконечно милым показался он ей в эту минуту.

Острое жало болезненной жалости вошло глубоко в сердце молодой женщины и, казалось, влило в него новую отраву.

Нет, она положительно не в силах оставить его. Эта чужая любовь, такая сильная и непосредственная, захватила сейчас и ее самое…

Что-то странное, новое и прекрасное произошло в ее существе, потрясая до самых основ…

— Мой мальчик! Мой дорогой мальчик! — произнесла она, внезапно заливаясь слезами и давя в груди подступившие рыдания. — Успокойся, бедный, милый, я не обману тебя, я не оставлю тебя ни за что на свете!

Несколькими минутами позднее Клео стояла уже у телефона, прося соединить с номером Арнольда.

— Алло, это вы, Макс?

— Клео, моя малютка… Я жду тебя, моя дорогая…

— Напрасно, Макс… Я не приеду к вам… Я никогда не увижу вас больше. Прощайте, Макс. Прощайте, первая любовь моя!

— Маленькая дурочка! Что ты еще там затеяла? Какой вздор, Клео! Я приказываю тебе тотчас же быть у меня, — доносилось из трубки аппарата.

— Никогда. Слышите, никогда! И не смейте со мною говорить таким тоном!

— Я жду, Клео… Маленькая моя вакханка…

— Довольно, Макс! Я не хочу слушать вас больше. Все кончено. Я не приеду к вам.

— Берегись, Клео! Я найду средство вернуть тебя снова. Этот вексель, ты помнишь его, наверное, он в руках прокурора… И не сегодня-завтра…

Она побледнела… Смутилась на миг. Но все-таки собрала все свои силы и с гордым презрением бросила в аппарат:

— Мне смешны ваши угрозы, Арнольд. Припомните, я малолетняя… И суд всегда был снисходителен к таковым. Удар вашей мести упадет таким образом на мою мать… Какое мне до этого дело? Прощайте, Арнольд! Я вас больше не знаю…

Она порывисто повесила трубку и отошла от телефона, но тут силы изменили ей… Клео зашаталась и без чувств опустилась на пол…

…Постепенно под неустанными ласками молодого мужа отходило наболевшее сердце молодой Тишинской. Девочка-жена понемногу стала успокаиваться от пережитых ею волнений. Тишинский не жалел ничего, чтобы баловать и тешить свою маленькую жену.

Клео снова расцвела и похорошела. Одетая, как куколка, залитая бриллиантами, она появлялась всюду под руку с молодым, влюбленным в нее мужем, возбуждая зависть женщин и восторг мужчин.

Постепенно гас в ее душе образ соблазнителя Арнольда. Чистая, верная любовь Михаила заполняла ее всю. С прежним, казалось, все было порвано. С Анной Игнатьевной они не виделись… К Фани ее не тянуло. Вся ее прежняя жизнь казалась Клео теперь чем-то нечистоплотным и даже пошлым.

Казалось, новое счастье, солнечное счастье улыбнулось полевому цветку, случайно попавшему в удушливую атмосферу теплицы и теперь снова переселившемуся на волю.

И вот это счастье было прервано самым неожиданным образом.

В один осенний дождливый вечер, когда Клео, свернувшись в комок на шкуре белого медведя перед тлеющим камином, нежилась, как кошечка, слушая читающего вслух своего молодого мужа, лакей подал ей какую-то записку.

То была повестка от следователя с приказанием явиться на допрос.

Молодая женщина изменилась в лице.

«Все кончено! — вихрем пронеслось у нее в голове. — Все кончено. Он исполнил свою угрозу».

Скрывать от мужа историю с подложным векселем больше не представлялось возможным.

Убитая стыдом, раздавленная и смущенная, она все рассказала Тишинскому.

— Теперь ты видишь, с кем связал твою чистую жизнь… Ты вправе разлюбить меня и бросить, Мишель, — заключила она, рыдая, свою исповедь.

Но Михаил Павлович не разлюбил и не оставил свою молоденькую жену. Слишком очевидно было для него полное перерождение Клео, чтобы усомниться в порядочности этой маленькой женщины.

Он горячо обнял ее, прижал ее рыжую головку к своей груди.

— Я полюбил тебя на жизнь и на смерть, моя девочка, и только разлучница всех живых разведет теперь нас с тобою, — вырвалось с неподдельным чувством из груди молодого человека.

Потом началась мучительная судебная процедура. Клео арестовали, как и ее мать. Тишинскому удалось, однако, смягчить печальную участь своей жены. Он взял ее на поруки.

Клео страдала. Страдала больше за мужа, нежели за себя.

«Что он должен переживать, бедняжка? Иметь женой уголовную преступницу — незавидная участь!» — часто думала в бессонные ночи молодая женщина.

А в это самое время другая женщина тоже томилась в тесной камере уголовной тюрьмы. Анна Игнатьевна Орлова не имела ни друзей, ни близких, которые внесли бы за нее залог, взяли бы совсем измученную на поруки.

Она знала: ее дочь отступилась от нее. Брат проклял за то, что она осрамила, по его словам, незапятнанное до сих пор имя Снежковых. Он так и написал в своем письме арестантке.

А Арнольд?

Жгучая ненависть, которую чувствовала к своему любовнику в первое время после его измены Орлова, теперь снова сменилась нудной, грызущей сердце тоскою разлуки с ним. Она слышала, что Арнольд исчез куда-то еще перед началом процесса… Исчез, постыдно бежал, как трус. Кажется, он просил перевода по службе в другой город.

Грусть одиночества съедала душу женщины. И единственным светлым оазисом среди этой пустыни страданий было сознание того, что ее Клео спасена, пристроена и находится сейчас в надежных руках.

Это давало силы Анне Игнатьевне ждать приближения рокового дня развязки.

Наконец день суда наступил.

Сидя на скамье подсудимых за традиционной решеткой, Клео Тишинская, введенная сюда раньше ее матери, смелыми, нимало не смущенными глазами оглядывала зал… Там, среди публики, она успела уже разглядеть знакомые лица… Вот эксцентричная шляпа Фани, кивающая ей своими широкими полями, а рядом с нею ее новый избранник, молодой студент, сменивший, по-видимому, надоевшего Грица. Вот кое-кто из представителей золотой молодежи, обычных посетителей экстравагантной Кронниковой. Вон дядя и тетка Снежковы на месте, отведенном для свидетелей… А здесь, ближе всех к ней, на крайнем месте — ее муж, ее дорогой Миша, ободряющий ее издали ласковой улыбкой.

По-видимому, ее позор нимало не подействовал на его чувство.

— Чем я смогу тебе отплатить за все, Мишель? — в приливе горячей благодарности думала Клео.

Вдруг она вздрогнула. Мягким шелестом прошуршало рядом платье и кто-то с тихим возгласом «Клео!» опустился рядом с нею на скамью.

Но молодая Тишинская не взглянула даже на свою соседку. Она знала: это была ее мать. И опустила ресницы, чтобы не встречаться со взглядом Анны Игнатьевны.

Только яркая краска залила ее бледное лицо, да дрогнули невольно похолодевшие губы.

Судоговорение началось.

Глухою, ядом непримиримости насыщенною угрозою прозвучала речь прокурора.

— Несомненно, обе обвиняемые, и мать и дочь, преступницы, — долетало, как сквозь сон, до ушей Клео. — Орлова-мать — это типичная прожигательница жизни, женщина-хищница, каких много в наше время в столице. Современная Мессалина, ловящая в свои сети молодежь. Жрица культа свободной любви, охотница за эротическими наслаждениями. Она опутывает своими сетями молодого представителя прекрасной дворянской семьи, ныне, к сожалению, отсутствующего свидетеля Максима Арнольда, она высасывает из него все соки и затем передает его дочери, утонченно развратной девочке. Достойной дочери своей достойной матери — скажу я! Затем, когда Арнольд уже достаточно обобран, они сообща берутся за другого молодого дворянина, сына богача Тишинского, и одновременно с этим обхаживанием новой жертвы учитывают фальшивый вексель. Господа судьи и присяжные заседатели…

«Что же это, Господи! Что за ужас такой! Откуда все это?» — проносилось одновременно с мучительным недоумением в головах обеих подсудимых, вдовы-матери и жены-девочки, которые с побледневшими лицами вслушивались в речь их обвинителя.

Но вот замерло под сводами суда последнее жестокое слово, и обвинителя сменил защитник. Словно кто-то прохладным, утишающим боль бальзамом смазал раны сожженных обидой этих двух душ.

Защитник начал с обрисовки детства старшей Орловой. Мастерски, как на ленте кинематографа, вывел перед слушателями суровый строй старообрядческой неумолимо строгой семьи и красивую, мятущуюся, жаждущую деятельности и страстно кипучую натуру дочери Снежкова, красавицы Анны… Ее побег и замужество с художником. Ее служение культу искусства. Ее безумную самоотверженную любовь к Арнольду.

— Перед вами не хищница, не гетера, не Мессалина, каковою обрисовал ее мой предшественник, а честная и талантливая актриса, зарабатывающая себе хлеб своими трудами. И никто не виноват, если труд этот не оплачивался в достаточной мере для того, чтобы покрыть расходы избалованной с молодых лет женщины. К тому же красота, как бриллиант, требует хорошей оправы, и Орлова-старшая, желая удержать в своих руках капризное, живо пресыщающееся сердце своего возлюбленного, а еще больше того, может быть, чтобы дать необходимый комфорт своей хорошенькой дочке, встала на этот скользкий путь, приведший ее на скамью подсудимых. А ее дочь? Господа судьи и господа присяжные заседатели! Молодость, свежесть и красота этого несчастного ребенка, этой девочки-женщины уже сами собой говорят за нее… С детских лет ребенок этот попадает в руки бессовестного совратителя, развратника и вивёра, который постепенно исподволь развращает ее… Девочка безумно влюбляется в возлюбленного своей матери, в этого зачерствевшего, погрязшего в своих пороках распутника, которому единственное место — на скамье подсудимых… Его, а не этих двух несчастных, надо судить… Пусть тот, кто не знает вины за собою, бросит в нее камнем, сказал когда-то Христос. Подумайте же, господа судьи и господа присяжные заседатели, можете ли вы бросить камнем в этих двух обвиняемых, ожидающих от вас скорого и праведного суда!

Защитник кончил этими словами свою речь под гром исступленных аплодисментов публики.

Когда было предоставлено последнее слово подсудимым, старшая Орлова порывисто поднялась со своего места.

— Господа судьи и господа присяжные заседатели, — проговорила, задыхаясь от волнения, Анна Игнатьевна, — знайте, — я виновата во всем этом одна. Моя дочь — ребенок, действовавший по моему приказанию. Казните же меня одну и помилуйте, во имя Бога, ее, мою девочку!

С этими словами она снова опустилась на скамью и тихо заплакала, прикрыв глаза руками.

И тут случилось то, чего так жадно алкало измученное сердце женщины.

— Мама! Милая мама! — прозвучал у нее над ухом нежный ласковый голосок. — Я простила тебя… Я все-таки люблю тебя, милая мама!

И маленькие ручки Клео обвили ее талию, а блестевшие слезами глаза искали ее взгляда.

С тихим возгласом Анна Игнатьевна прижала к своей груди обожаемую рыжую головку…