Ферн Майклз - Валентина

Валентина принялась брыкаться и раздирать широкую спину ногтями, чувствуя под пальцами липкую теплую кровь. Она вскрикнула – султан дернул ее за волосы так, словно отдирал их от головы. Теперь ее лицо находилось совсем близко от его самодовольно ухмыляющихся губ.

Голова девушки откинулась назад, ей было больно в этом неестественном положении. Намотав длинные волосы на кулак, сарацин забавлялся ее болью и беспомощностью, оттягивая голову все сильнее. Казалось, еще чуть-чуть, и шея сломается.

Прильнув губами к ее устам и оплетя мускулистыми ногами нежные бедра, Паксон проник в лоно, и Валентина прекратила сопротивляться, безучастно ожидая, когда же он оставит ее в покое.

Султан, насладившись, свирепо оттолкнул пленницу в сторону.

– Христианская сука, – прорычал он сквозь сжатые зубы.

– Мусульманский подонок, – прошипела Валентина.

– Расскажи мне, как Менгису удавалось разжечь в тебе страсть, я хочу это знать, – хрипло проговорил Паксон.

– Об этом теперь знаю только я, а тебе остается лишь догадываться, но пригрози мне отрезать язык, я все равно ничего не скажу. А если ты снова вздумаешь насиловать меня, я выцарапаю тебе глаза и раздеру в кровь лицо, чтобы затем, у незрячего, отрезать член! И если ты можешь воспользоваться разумом, данным тебе Богом, то не засыпай из страха, что я сдержу свое обещание!

Прищурившись, Паксон наблюдал за Валентиной. Она прислонилась к стволу пальмы и рассматривала свою разорванную одежду – трогательно, как ребенок. По щекам ее ручьем текли слезы. Но плакала она, понял султан, не из-за насилия, которому только что подверглась – слезы лила Валентина по Менгису.

Ярость заклокотала в груди Паксона, ему захотелось убить эту женщину, придумав для нее изощренно-мучительную смерть. Он хотел услышать все же ее мольбы о пощаде – о том единственном, в чем в его силах было отказать ей. Но получалось, что вновь и вновь она отказывала ему добровольно одарить своими ласками. И смерть была желанна ей от стремления поскорей попасть в вечность, где уже пребывал Менгис.

Менгис, Менгис, Менгис… Всегда и повсюду Менгис! Но теперь это имя больше ему не слышать, подумал Паксон. Менгис мертв! Именно поэтому Валентина с печалью во взгляде вытирала глаза, тяжко вздыхая.

О чем она думает теперь, когда Менгиса нет больше на свете? Бешеная злоба охватила султана: он хорошо понимал, о чем думает Валентина, вспоминая о свершенном им братоубийстве. Но ему ничего не оставалось, кроме как смотреть на нее и страдать вместе с ней. Паксон знал: никогда его дни не будут радостными, пока она жива, но они не будут радостными, и когда она умрет. Ему не победить эту женщину, ни сейчас, ни когда-либо еще. И все из-за Менгиса! Даже в смерти своей он одержал над ним победу!

– Ублюдок! – процедил Паксон сквозь зубы.

Валентина, смахнув с глаз слезы, подавила рыдания. Менгис умер, а она жива. Как несправедливо, как нечестно распоряжается ее жизнью судьба! Девушка возвела глаза к небу и принялась тихо молиться: «Я не понимаю, почему должны умирать миротворцы, а убийцы оставаться жить. И что теперь будет со мною? Как мне дальше… без Менгиса?.. Я жила ради него и никогда не просила от судьбы многого. Единственное, что было мне нужно – это чтобы он любил меня, а я его. Мне хотелось рожать любимому детей и растить их с ним вместе, и всегда смотреться в его глаза, чтобы видеть отражение своей любви. Прими мою душу, Господи! Пусть Паксон убьет меня. Я не хочу жить».

Султан Джакарда встал и сложил на груди руки. Мускулы перекатывались под золотистой кожей. Насмешливо и самоуверенно посматривал Паксон на Валентину. Пленница перевела взгляд с его рук на лицо, и вдруг ему так сильно захотелось обладать ею, как никогда и ничего не желал он в своей жизни.

Держать ее в своих объятиях… шептать все те слова, которые шепчут мужчины возлюбленным… чувствовать, как откликается теплое женское тело на ласки… как разгорается в сердце Валентины страсть… Паксон боролся с желанием привлечь пленницу к себе и нежно погладить по голове, как ребенка.

Неужели всегда придется ему брать ее грубой силой и никогда не придет она к нему по своей воле?

Когда только успела эта женщина занять в его жизни столь огромное место? Почему он полюбил ее? Не потому ли, что свое сердце отдала она Менгису и обрела взаимность в любви? Что же такого в этом стройном стане и низком гортанном голосе, при звуках которого разливается по его жилам то огонь, то ледяной холод? Кровь быстрее заструилась по венам султана. Эта женщина должна принадлежать ему!

Краем глаза Валентина наблюдала за Паксоном. Она чувствовала Себя как загнанное животное, по чьему следу идет охотник. Облизнув сухие губы, девушка продолжала наблюдать за красавцем-сарацином. Он потянулся, и на бедрах напряглись сильные мускулы. Завороженная великолепием его тела, Валентина учащенно задышала. Как легко было бы отдать себя во власть этих рук, на мгновенье забыв, что именно эти руки убили ее возлюбленного! Как легко представить себе, что руки Паксона – это руки его брата. Нет, нет!..

Девушка отвела взгляд от мускулистых ног, и широкой груди, и этих горящих глаз. Что-то надо сделать, что-то сказать, все равно что. Она должна бежать. Но панический страх охватил сердце, когда Валентина осознала, что бежать ей некуда. Вокруг, насколько хватало глаз, простирались пески.

Паксон заметил испуг в ее глазах.

– Спи, – коротко приказал он. – До утра я не стану беспокоить тебя.

– Ты лжешь, – возразила Валентина. – Я опасаюсь, что, когда закрою глаза, ты воспользуешься этим. Оставь свое вранье при себе. Я не лягу спать!

– Не беспокойся! Мое тело и так искололи твои острые кости, и не раньше, чем через несколько дней я приду в себя от бешеных порывов твоей страсти! – усмехнулся султан.

– Отвратительная песчаная крыса! – спокойно произнесла Валентина.

Она сидела у ручья и враждебно наблюдала, как одевается Паксон. Должно быть, он устал и, рано или поздно, в конце концов уснет, и вот тогда…

Паксон пристально посмотрел на Валентину.

– Знаю, о чем ты думаешь, но учти: как верблюд несколько недель может обходиться без воды, так и я могу обходиться без сна несколько дней. Бежать от меня ты не сможешь, лучше уж и не пытайся!

Валентина долго сидела, не обращая на Паксона никакого внимания, пока не заснула от изнеможения. Нахмурившись, султан посмотрел на нее. Что же ему с ней делать, когда они доберутся до Джакарда?

Остаток семидневного пути прошел в непрерывных стычках. Порой Паксон наблюдал за Валентиной, следя за ней задумчивым взглядом, и пленница неизменно отвечала ему взором, полным ненависти и отвращения.

В Джакард они прибыли поздно ночью. Город спал, горело лишь несколько ламп. Дворец, находившийся неподалеку от города, был окружен красивым садом с лужайками, поросшими сладко пахнущими травами и цветами. Кусты казались тщательно подстриженными, деревья – ухоженными.

Хотя дворец Джакарда и не был таким большим, как дворец Рамифа в Напуре, все же производил впечатление. При свете звезд, высыпавших на небо, Валентина разглядела, что сторожевые башни увенчаны минаретами. Их шпили остро врезались в бархатисто-черную тьму. Дуновение ветерка донесло аромат жасмина, напомнив о цветах, росших на травянистом пригорке одной высокой горы, и воспоминание доставило девушке невыносимую боль.

Из распахнувшейся двери выбежал слуга. Низким поклоном приветствовал он хозяина. Валентина оглядела большой зал, поднимавшийся ввысь на три этажа и заканчивавшийся застекленной ротондой, служившей крышей. Стекло казалось темным, как небо, но днем наверняка солнечные лучи, проникая сквозь разноцветные стекла, расцвечивали зал яркими бликами. Как и большинство мусульманских дворцов, этот тоже был лишен пышного убранства: статуй и фресок. Единственным украшением ему служили мозаичные полы и обилие свежих цветов в чашах и вазах.

Валентина никак не выказала своего восхищения роскошью дворца. Паксон провел ее в отдельное крыло здания, откуда двери выходили в прекрасный сад. Султан внимательно наблюдал за лицом своей пленницы, надеясь заметить проблески восхищения, но застывшие черты ничего не выражали.

– В моем доме нет запоров, – спокойно сказал Паксон. – Но не пытайся бежать, тебя все равно мои слуги вернут назад. Если захочешь что-либо изменить в убранстве, только скажи мне о своем желании.

Валентина повернулась к нему спиной и стала смотреть на прекрасный сад, разбитый среди пустыни. Слезы жгли ей глаза. Вновь обратив к Паксону взгляд горестных глаз, она проговорила:

– Верни мне Менгиса! Ничего другого я не хочу. Ты мне отвратителен! Я тебя ненавижу! Ты убил своего брата! – пронзительно крикнула она. – И тем самым лишил меня любви! У меня в душе теперь осталась только ненависть! Ты можешь, конечно, держать меня в своем дворце, но никогда не заставишь полюбить себя. И никогда я не отдамся тебе по своей воле. Каждый день, каждый час, каждую минуту я буду сравнивать тебя с Менгисом, и каждый раз сравнение окажется не в твою пользу. Когда же я больше не смогу выносить эту пустую жизнь, я или тебя убью, или покончу с собой. И что тогда у тебя останется? Этот прекрасный дворец и женщины в гареме? Да смилостивится Господь над твоей душой, – прошептала Валентина.

* * *

Один день был похож на другой. Валентина вставала утром, и до вечера томительно тянулись бесконечно долгие часы. К ее удивлению, Паксон ничего от нее не требовал и не заходил к ней в покои, и эта перемена темноглазого владельца дворца пугала девушку еще больше, чем прежний облик самоуверенного и насмешливого молодого сарацина. Этот новый Паксон – спокойный, тактичный и внимательный – был ей незнаком.

Однажды вечером по окончанию трапезы султан низко поклонился ей и спокойно заговорил:

– Я отправляюсь на охоту. Вернусь через три дня. Говорю это лишь для того, чтобы ты не ждала меня к ужину. Бежать не вздумай!

Голос Валентины прозвучал безжизненно и равнодушно:

– Я ничего не обещаю, потому что ничем тебе не обязана и ничего не должна.

– И я тебе ничего не должен, – ответил Паксон.

– Ты должен заплатить мне за жизнь Менгиса. Этот долг останется за тобой до последнего твоего часа. Ты ненавидел своего брата. Ты всегда его ненавидел. Тем вечером в горах я поняла это. Менгиса, может быть, ты и обманул, но меня обмануть не сможешь! Все эти разговоры о помощи христианам – лишь прикрытие, и приезжал ты к Менгису, чтобы обманом заставить его спуститься с горы и убить! Но ловушка не захлопнулась, и тогда ты схватил меня в надежде, что он придет мне на помощь. Ты знал, что когда шейх аль-Джебал покинет Аламут, он лишится трона и федаины станут служить новому Старцу Гор, а ты останешься с ним один на один! Так ведь, Паксон? Ответь мне, будь ты трижды проклят! Признай, что мои слова – чистая правда! Или ты промолчишь? Так я и думала! Что же, я сама отвечу за тебя!

Ты был законным наследником Джакарда, а Менгис – всего лишь незаконнорожденным сыном, но получил от отца то, чего ты хотел больше всего на свете – Аламут, безграничную власть, преданность федаинов! Ты хотел все это себе! Ты всегда хотел иметь то, что принадлежало Менгису. И потому ты убил его – из ненависти. Но теперь у тебя ничего нет! Менгис мертв, в Аламуте на троне сидит новый хозяин горы и мира, а тебе никогда так и не стать шейхом аль-Джебалом. Ты держишь меня пленницей в своем дворце, изнасиловав мое тело, но сердцем и разумом я никогда не буду твоей. Никогда!

– Будь ты проклята! – воскликнул Паксон, бросившись на нее со сжатыми кулаками.

От удара в плечо Валентина отшатнулась.

– Слышать горькую правду всегда нелегко, – хрипло прошептала она. – Живи с мыслью о всевластии Менгиса и в смерти. Он одержал над тобой победу! Живи, султан Джакарда!

Паксон бросился вон из комнаты, чувствуя, что еще пара слов этой женщины – и он ее убьет. Слова Валентины обожгли его проникновенной правдой. Черная пантера, доставленная из лагеря близ Напура, потерлась о ноги хозяина, скучая по охоте.

– Ну, верная подруга, – утешил ее Паксон. – Ты уже не сердишься, что на некоторое время я покидал тебя? Поверь, поле боя не самое лучшее место на свете, и кроме того, я рад, что ты не стала свидетельницей моего поражения.

Пантера снова потерлась о его ноги, вопросительно мигнув ярко-желтыми глазами.

Мужчина, лежавший ничком у стены внутреннего двора крепости Яффы, пошевелился, и в безмолвии пустыни послышался тихий стон. От страшной боли у него раскалывалась голова. Он ударил кулаком по песку, и ему показалось, что где-то раздаются голоса, но невыносимая боль не позволяла шевельнуться.

Двое кочевников-номадов переглянулись и снова посмотрели на раненого. Один из них пожал плечами, а второй опустился на колени и поднес фляжку с водой к губам лежавшего на песке человека. Пил Менгис жадно. Пожавший плечами всадник слез с коня и отвязал мешок, притороченный к седлу, и вскоре под головой раненого лежало свернутое одеяло. Номад отломил кусочек какого-то корня и всунул Менгису в рот.