Задыхаясь, чувствуя стеснение в груди, он прислонился к двери и вдруг почувствовал, что она подается; тогда он толкнул дверь, и она бесшумно открылась.

«Великий Боже! Неужели она ждала его?» – подумал Бенедикт, готовый превратить любой пустяк в новую для себя пытку.

Он шагнул вперед; кровать была расположена таким образом, что лежащий не мог видеть двери. Под матовым стеклянным колпаком горел ночник. Значит, он на месте? Бенедикт сделал еще один шаг. Полог был наполовину поднят, на постели, полностью одетая, дремала Валентина. Поза ее достаточно ясно свидетельствовала о пережитых волнениях – она прикорнула на краю ложа, спустив ноги на ковер, и дремала, уронив отуманенную усталостью голову на подушки. Лицо ее было смертельно бледно, и по учащенному биению вздувшихся на шее и висках артерий можно было видеть, как лихорадочно кипит ее кровь.

Едва Бенедикт успел проскользнуть за изголовье кровати и протиснуться в узкий промежуток между стеной и пологом, как в коридоре послышались шаги господина де Лансака.

Он направлялся сюда и сейчас войдет в спальню. Бенедикт по-прежнему сжимал в руке пистолет, будучи уверен: здесь враг не уйдет от него, достаточно ему приблизиться к кровати, и он падет мертвый, не коснувшись белоснежных простыней брачного ложа.

Шорох, который произвел Бенедикт, прячась за пологом, разбудил Валентину, она слабо вскрикнула и резко выпрямилась, но, не увидев ничего подозрительного, прислушалась и различила в тишине шаги мужа. Тогда она поднялась и бросилась к двери.

Тут Бенедикт вдруг понял все. Он выступил из своего убежища, готовясь всадить пулю в лоб этой бесстыдной и лживой женщине, но замер в ужасе, убедившись, что Валентина бросилась к двери с единственным намерением запереть ее.

Несколько долгих минут прошло в полной тишине, к великому удивлению Валентины и Бенедикта, который снова спрятался за полог; потом в дверь тихонько постучали. Валентина не отозвалась, а Бенедикт, высунувшись из-за занавески, слышал ее неровное, прерывистое дыхание, видел ее лицо, искаженное ужасом, побелевшие губы, пальцы, которые судорожно сжимали защищавшую ее дверную задвижку. «Мужайся, Валентина, – чуть было не крикнул Бенедикт, – нас двое, и мы выдержим любой натиск». Но тут послышался голос Катрин.

– Откройте, барышня, – проговорила она, – не бойтесь, это я, и я одна. Граф ушел, он внял нашим с маркизой доводам, я умоляла его от вашего имени не приходить к вам. Мы ему такого наговорили о вашей болезни! Но, надеюсь, у вас и в помине этого нет, – добавила добрая женщина, входя в спальню и заключая Валентину в объятия. – Только не вздумайте действительно расхвораться так серьезно, как мы расписали.

– О, я думала, что умру! – ответила Валентина, целуя свою кормилицу. – Но теперь мне легче, ты спасла меня хоть на несколько часов! А там – да защитит меня Господь!

– Ох, дитя мое, что это вы такое удумали! – воскликнула Катрин. – Ложитесь-ка в постель. А я посижу у вас до утра.

– Нет, Катрин, не надо, иди спать. Ты и без того провела при мне не одну бессонную ночь. Иди, я требую, слышишь! Мне сейчас лучше, теперь я спокойно усну. Только закрой спальню, возьми ключ с собой и не ложись, пока не запрут все двери.

– Не беспокойтесь. Уже запирают – слышите, как стукнула входная дверь?

– Да, слышу. Покойной ночи, няня, милая моя нянюшка!

Но Катрин не сразу решилась уйти и выдумывала все новые предлоги, лишь бы побыть с Валентиной: она боялась, как бы ее питомице не сделалось ночью худо. Наконец она уступила и, закрыв дверь, унесла с собой ключ.

– Если вам что потребуется, позвоните! – крикнула она через дверь.

– Хорошо, не волнуйся, спи спокойно, – ответила Валентина.

Она опустила щеколду, встряхнула головой – длинные ее волосы рассыпались по плечам – и охватила голову руками. Дышала она тяжело, как человек, только что избегший опасности. Наконец она села, вернее, бессильно опустилась на постель скованным, неловким движением, словно сраженная отчаянием или недугом. Слегка пригнувшись, Бенедикт мог ее видеть. Если бы он даже вышел из своего убежища, Валентина его не заметила бы. Уронив руки, вперив взор в пол, она сидела неподвижно, как застывшая безжизненная статуя; казалось, все силы ее истощены, а сердце угасло.

23

Бенедикту было хорошо слышно, как в доме одну за другой заперли все двери. Мало-помалу шаги слуг затихли где-то в нижнем этаже, последние отблески света, еще пробегавшие по листве, погасли, глухую тишину нарушали лишь отдаленные звуки музыки да пистолетные выстрелы, которыми в Берри в знак общего веселья и по установившемуся обычаю сопровождаются празднования свадеб и крестин. Бенедикт неожиданно очутился в положении, о котором не посмел бы даже грезить. Эта ночь, эта страшная ночь, которую он по велению судьбы должен был провести, терзаемый яростью и страхом, эта ночь соединяла его с Валентиной! Господин де Лансак вернулся в гостевой домик, а Бенедикт, безнадежно отчаявшийся Бенедикт, который собирался пустить себе пулю в лоб где-нибудь в овраге, очутился в спальне Валентины, в ее запертой на ключ спальне! Его мучила совесть из-за того, что он отринул Бога, проклял день своего рождения. Эта нежданная радость, пришедшая на смену мысли об убийстве и самоубийстве, овладела им столь властно, что он не подумал даже о тех ужасных последствиях, которые повлечет его пребывание здесь. Он не желал признаться себе в том, что, узнай домочадцы о его присутствии в этой спальне, Валентина погибла бы, он не задумывался над тем, не сделает ли этот неожиданный и мимолетный триумф еще более горькой мысль о неизбежности смерти. Он всецело был во власти лихорадочного упоения, которое охватывало его при мысли, что он не внял велениям судьбы. Прижав обе руки к груди, он пытался утишить жгущий его пламень. Но в ту самую минуту, когда страсть возобладала и Бенедикт уже готов был выдать свое присутствие, он замер, опасаясь оскорбить Валентину. Его объяла почтительная и стыдливая робость, которая и есть отличительное свойство всякой истинной любви.

Не зная, на что решиться, снедаемый тоской и нетерпением, он уже готов был выйти из своего укрытия, как вдруг Валентина дернула за сонетку, и через минуту появилась Катрин.

– Дорогая нянечка, – проговорила Валентина, – ты забыла дать мне настойку.

– Ах да, настойку! – отозвалась добрая женщина. – А я-то думала, что сегодня вы ее принимать не будете. Пойду приготовлю.

– Нет, это слишком долго. Накапай немножко опиума в флердоранжевую воду.

– А вдруг вам это повредит?

– Нет, теперь опиум не может мне причинить вреда.

– Не знаю, как и быть, вы ведь не врач. Хотите, я попрошу маркизу зайти к вам?

– О, ради бога, не делай этого! Ничего не бойся, дай-ка мне коробочку, я сама знаю дозу.

– Ох, вы же вдвое больше капаете…

– Да нет, раз я сегодня смогу спокойно спать, я хочу воспользоваться случаем. Хоть во время сна я ни о чем не буду думать.

Катрин печально покачала головой и разбавила водой довольно сильную дозу опиума, которую Валентина, продолжая раздеваться, выпила в несколько глотков; наконец, надев пеньюар, она отослала свою кормилицу и легла в постель.

Бенедикт, забившись в дальний угол своего убежища, не смел шелохнуться. Однако страх, что его заметит кормилица, был менее силен, чем страх, какой он испытал, оставшись вновь наедине с Валентиной. После мучительной борьбы с самим собой он отважился отогнуть край полога. Шуршание шелка не разбудило Валентину, опиум уже оказывал свое действие. Однако Бенедикту показалось, будто она приоткрыла глаза. Он испугался и снова опустил полог, бахрома задела бронзовый светильник, стоявший на столике, и он с грохотом свалился на пол. Валентина вздрогнула, но не вышла из летаргии. Тогда Бенедикт приблизился к постели и стал любоваться ею еще смелее, чем в тот день, когда он с таким обожанием созерцал ее личико, отраженное водами Эндра. Один у ее ног, в торжественном молчании ночи, под защитой искусственного сна, который он не властен был нарушить, Бенедикт действовал как бы по магическому велению судьбы. Теперь ему нечего было опасаться гнева Валентины, он мог упиваться своим счастьем, смотреть на нее, не боясь, что радость его будет омрачена, мог говорить с ней, зная, что она его не услышит, мог выразить ей всю любовь, поведать о своих муках, не прогнав загадочной и слабой улыбки, игравшей на ее полуоткрытых губах. Он мог прижать свои уста к этим устам, зная, что Валентина не оттолкнет его. Но сознание полной безопасности не прибавило ему отваги. Ведь в сердце своем он создал чуть ли не религиозный культ Валентины, и она не нуждалась в чьей-либо защите от него самого. Он сам был ее защитником, ее стражем. Опустившись на колени, он ограничился лишь тем, что взял ее руку, свисавшую с постели, и держал ее, любуясь тонкими пальцами, белоснежной кожей, и наконец прижался к ней дрожащими губами. На этой руке красовалось обручальное кольцо – первое звено тяжелой и нерасторжимой цепи. Бенедикт мог снять это кольцо и выбросить его, но он не хотел это делать. Более нежные чувства овладели им, он поклялся чтить в Валентине все – даже этот символ, воплощение ее долга.

В состоянии пьянящего экстаза он вскоре забыл обо всем. Он видел себя счастливым, полным веры в будущее; как в лучшие часы на ферме, ему казалось, будто ночь эта никогда не закончится, будто Валентина никогда не проснется и он познает здесь вечное блаженство.

Сначала это созерцание не представляло никакой опасности: ангелы не столь чисты, как сердце двадцатидвухлетнего юноши, особенно полное страстной любви. Бенедикт затрепетал, когда Валентина, взволнованная блаженными сновидениями, какие вызывает опиум, нежно склонилась к нему и пожала его руку, невнятно что-то пролепетав. Бенедикт вздрогнул и, испугавшись своей реакции, отпрянул от постели.

– О Бенедикт! – медленно проговорила Валентина слабым голосом. – Бенедикт, ведь это вы обвенчались со мной сегодня? А мне почудилось, будто это кто-то другой; скажите скорее, что это были вы!

– Да, я, я! – страстно шептал Бенедикт, прижимая к бешено бьющемуся сердцу руку Валентины, искавшую его руки.

Еще не проснувшись окончательно, Валентина чуть приподнялась, открыла глаза и устремила на Бенедикта мутный от опиума взор, еще витавший в царстве сна, и по лицу ее пробежал испуг. Потом, закрыв глаза, она с улыбкой откинулась на подушку.

– Я любила только вас, – сказала она, – но как же они это допустили?

Говорила она тихо, с трудом произнося слова, и Бенедикт внимал им, как пению ангелов, которое слышишь только в сновидениях.

– О моя любимая! – воскликнул он, склонившись над Валентиной. – Повторите эти слова еще раз, повторите их, чтобы я мог умереть от счастья у ваших ног!

Но Валентина оттолкнула его.

– Оставьте меня, – прошептала она.

И снова пролепетала что-то невнятное.

Бенедикт догадался, что теперь она принимает его за господина де Лансака. Несколько раз он повторил свое имя, и Валентина, витая где-то между сном и действительностью, то просыпаясь, то вновь засыпая, простодушно выдала ему все свои тайны. Потом ей показалось, будто ее преследует муж со шпагой в руке, она бросилась на грудь Бенедикту и, обвив руками его шею, сказала:

– Хочешь, умрем вместе?

– О, хочу! – воскликнул он. – Будь моей, а потом мы умрем.

Положив пистолеты на столик, он заключил в свои объятия гибкое податливое тело Валентины. Но она успела еще сказать:

– Оставь меня, друг мой, я умираю от усталости. Дай мне поспать.

Ее головка упала Бенедикту на грудь, и он не посмел шевельнуться, боясь нарушить сон Валентины. Каким невероятным счастьем было видеть, что она покоится в его объятиях! Он не мог поверить, что существует иное счастье на земле, кроме этого.

– Спи, спи, моя жизнь! – твердил он, нежно касаясь губами ее лба. – Спи, мой ангел! Ты, без сомнения, видишь на небесах Деву Марию, и она, твоя защитница, улыбается тебе. И мы с тобой соединимся там, на небесах!

Он не мог устоять перед желанием снять с нее кружевной чепчик и коснуться ее рассыпавшихся роскошных, пепельного оттенка волос, которыми он столько раз любовался с обожанием. Такими они были шелковистыми, так благоухали, что свежее их прикосновение зажгло в нем безумную и лихорадочную страсть! Десятки раз он вцеплялся зубами в край простыни, кусал собственные руки, чтобы острая боль заглушила в нем ликующий порыв страсти. Присев на край ложа и ощутив прикосновение тонкого душистого белья, он задрожал и бросился на колени возле постели, надеясь овладеть собой и удовольствоваться лицезрением Валентины. Целомудренно прикрыв волнами вышитого муслина ее юную, мирно дышавшую девственную грудь, Бенедикт даже чуть задернул занавески полога, лишь бы не видеть ее лица и найти в себе силы уйти прочь. Но Валентина, повинуясь бессознательной потребности глотнуть свежего воздуха, отодвинула мешавший ей полог и склонилась к Бенедикту, как бы ожидая его ласк, наивная и доверчивая. Он приподнял с подушки прядь ее волос, взял ее губами, чтобы заглушить рвущиеся крики, он рыдал от ярости и любви. Наконец в приступе неслыханной муки он впился зубами в белое округлое плечо Валентины, выглядывавшее из-под муслина. Он больно укусил ее, и Валентина проснулась, но, видимо, не почувствовала боли. Увидев, что Валентина снова приподнялась на постели, что она внимательно всматривается в него и даже касается его рукой, как бы желая убедиться, что перед нею не призрак, Бенедикт, который сидел рядом с ней, решил, что он погиб. Кровь в нем вскипела, потом застыла в жилах, он побледнел и произнес, сам не зная, что говорит: