Ошеломленная Луиза уткнулась лицом в занавеску и плотно закутала ее краем себе голову, чтобы заглушить рыдания. Бенедикт тоже плакал, и слезы успокоили его.

Через минуту он позвал Луизу.

– Я чересчур резко говорил с вами сейчас, – сказал он, – но следует прощать бред, вызванный лихорадкой.

Вместо ответа Луиза поцеловала протянутую к ней руку Бенедикта. А ему пришлось собрать остаток всех своих душевных сил, чтобы без раздражения вынести это свидетельство любви и покорности. Можно по-всякому объяснить эту странность, но присутствие Луизы не только не утешало Бенедикта, напротив, оно было ему неприятно, заботы ее раздражали больного. Признательность боролась в его душе с нетерпением и досадой. Принимать от Луизы заботу и знаки преданности было равносильно предательству, равносильно горькому осуждению той любви, что он питал к другой. Чем сильнее он ощущал пагубность своей страсти, тем оскорбительнее казались ему любые попытки уговорить его отказаться от этого чувства; с гордостью отчаяния цеплялся он за свою любовь. И если в минуты счастья он мог испытывать временами симпатию и сочувствие к Луизе, то в горе он утратил это свойство. Он считал, что в его столь тяжелом состоянии любовь Луизы, как бы требовавшая от него великодушия, эгоистична и неуместна. Возможно, такая несправедливость была непростительна, но разве при всех обстоятельствах у человека хватает силы преодолеть свои беды? Таково утешение, обещанное Евангелием, но чьи руки будут держать весы, кто будет судьей? Разве Господь Бог открывает нам свои предначертания? Разве знаем мы, глубока ли чаша, которую мы должны испить до дна?

Графини де Рембо уже два дня не было в замке, когда у Бенедикта возобновился лихорадочный бред, более сильный, чем раньше. Приходилось привязывать его к кровати. Нет более жестокой тирании, чем тирания дружбы; подчас она силком навязывает нам существование, которое для нас хуже смерти, и не стесняется прибегнуть к произволу, лишь бы пригвоздить нас к позорному столбу жизни.

Наконец Луизе, попросившей посторонних оставить ее наедине с больным, удалось успокоить Бенедикта, повторяя десятки раз имя Валентины.

– А где она? – вдруг спросил Бенедикт, резким движением поднявшись на ложе, словно пораженный ее отсутствием.

– Бенедикт, – ответила Луиза, – она там же, где вы: на пороге могилы. Неужели вы хотите, приняв страшную кончину, отравить ее последние минуты?

– Она умрет, – проговорил он, и мучительная улыбка исказила его лицо. – О, Бог милосерден, мы будем вместе!

– А если она останется жить, – возразила Луиза, – если она прикажет вам жить, если в награду за ваше послушание она вернет вам свою дружбу?

– Дружбу? – с презрительным смехом отозвался Бенедикт. – На что мне ее дружба? Разве я не подарил вам свою дружбу? А какой вам от нее толк?

– О, как вы жестоки, Бенедикт! – печально воскликнула Луиза. – Но чего бы я только не сделала ради вашего спасения! Скажите, а что, если Валентина вас любит, а что, если я ее видела, слышала произнесенные ею в бреду признания, на которые вы не смели даже надеяться?

– Я сам слышал их! – ответил Бенедикт, внешне спокойный, – он все еще мог скрывать самые сильные волнения. – Я знаю, что Валентина любит меня так, как я надеялся быть любимым. Надеюсь, вы теперь не будете насмехаться надо мной?

– Упаси Боже! – ответила удивленная Луиза.

Предыдущей ночью Луиза была у Валентины. Ей без труда удалось уговорить кормилицу, которая, будучи преданной также и Луизе, с умилением смотрела, как та сидит у изголовья кровати сестры. Вот тогда-то общими усилиями им удалось втолковать бедняжке, что Бенедикт жив. Сначала Валентина испытала бурную радость, целуя и обнимая этих двух преданных ей женщин, потом ею вновь овладело оцепенение, и на заре Луизе пришлось удалиться, так и не добившись от сестры ни слова, ни взгляда.

На следующий день ей сообщили, что Валентина чувствует себя лучше, и поэтому Луиза всю ночь провела у постели Бенедикта, которому стало хуже. Но когда она узнала, что болезнь Валентины вновь приняла угрожающий оборот, она, оставив Бенедикта, мечущегося в лихорадке, побежала к сестре. Разрываясь между двумя больными, мужественная Луиза забывала о самой себе.

У постели Валентины она застала врача. Когда вошла Луиза, больная была спокойна и спала. Отведя доктора в сторону, решив, что должна открыться ему, она доверила скромности врача тайну двух влюбленных, надеясь, что это поможет ему применить к ним более действенные способы лечения, лечить, так сказать, души, а не тела.

– Вы поступили очень разумно, – ответил врач, – открыв мне эту тайну, но в этом не было необходимости, я все равно разгадал бы ее, если даже вы промолчали бы. Я отлично понимаю ваши затруднения в столь щекотливом деле, особенно учитывая предрассудки и обычаи. Стремясь улучшить их физическое состояние, я постараюсь успокоить эти две заблудшие души и вылечить одного с помощью другого.

В эту минуту Валентина открыла глаза и узнала сестру. Приняв ее поцелуй, она слабым голосом спросила, как чувствует себя Бенедикт. Тут вмешался врач.

– Сударыня, – начал он, – лишь я один могу сообщить вам это, поскольку я его лечил и мне, к счастью, до сих пор удавалось продлить его жизнь. Друг, о котором вы тревожитесь, о котором непременно должна тревожиться такая благородная и великодушная душа, как ваша, сейчас вне опасности. Но его душевное состояние далеко от исцеления, и вы одна можете мне помочь.

– О боже! – бледнея, воскликнула Валентина, молитвенно складывая руки и устремив на врача печальный и глубокий взгляд, какой обычно бывает у тяжелобольного человека.

– Да, сударыня, – продолжал он, – лишь призыв, исходящий из ваших уст, лишь ваше стремление утешить и взбодрить могут залечить его рану, иначе она снова откроется из-за ужасного упорства больного. Ведь он каждый раз срывает повязки, как только рана затягивается. Наш юный друг теряет силы из-за глубочайшего уныния, и я не обладаю достаточно мощным средством против его душевного недуга. Я нуждаюсь в вашей помощи, так не соблаговолите ли вы мне ее оказать?

С этими словами добрый сельский врач, безвестный ученый, который сотни раз в своей жизни останавливал кровь и слезы, взял руку Валентины с почтением и лаской, не без былой галантности, и, считая пульс, поцеловал эту ручку.

Валентина, еще слишком слабая, чтобы полностью осознать его слова, глядела на доктора с наивностью и изумлением, с печальной улыбкой на губах.

– Так вот, дорогое дитя, – продолжал старик, – хотите стать моим помощником и посодействовать исцелению нашего больного?

Валентина молча кивнула, простодушно и с надеждой глядя на врача.

– Итак, завтра? – уточнил он.

– О нет, сейчас же, сегодня! – ответила она слабым, проникновенным голосом.

– Сейчас, бедное мое дитя? – с улыбкой повторил врач. – Посмотрите на свечи, сейчас два часа ночи, но если вы обещаете мне быть умницей и хорошо выспитесь и если вас не будет завтра лихорадить, мы пойдем утром прогуляться по лесу Ваврэ. Там в укромном местечке стоит маленький домик, куда вы принесете надежду и жизнь.

Валентина пожала руку старому доктору, покорно, как дитя, приняла все лекарства и, обняв за шею Луизу, мирно заснула на ее груди.

– Что вы задумали, господин Фор? – спросила Луиза, убедившись, что сестра спит. – Где она найдет силы выйти из дому, ведь еще несколько часов назад она находилась в агонии?

– Найдет, не беспокойтесь, – ответил доктор Фор. – Сильные переживания ослабляют тело только во время приступов. Эти приступы столь очевидно связаны с душевными волнениями, что надежда и светлые устремления соответственно отразятся на ходе болезни. Десятки раз с начала лечения я сам наблюдал, как госпожа де Лансак переходила от глубочайшего уныния к невиданной энергии, которой не было выхода. Те же самые симптомы я вижу и у Бенедикта; эти два существа необходимы друг другу.

– Но, господин Фор, – воскликнула Луиза, – не действуем ли мы с вами чересчур неосторожно?

– Не думаю – страсти особенно опасны для жизни отдельного человека, равно как и общества в целом, те страсти, которые мы сами обостряем до предела. Ведь я сам был молод, сам был влюблен до потери сознания, и разве я не исцелился? Не дожил до старости? Не бойтесь, время и опыт лечат всех. Так пусть же эти бедные дети сначала исцелятся и, найдя в себе силы жить, найдут силы и расстаться. Но давайте приблизим обострение страсти, иначе без нашего вмешательства она способна проявиться самым роковым образом. Если же мы поможем ей вырваться наружу, она хоть в какой-то мере утихнет.

– О, ради него и ради нее я готова на любые жертвы! – отозвалась Луиза. – Но что о нас станут говорить, господин Фор? Какую же преступную роль сыграем мы оба!

– Если молчит ваша совесть, так чего же вам бояться людей? Разве не причинили они вам все зло, какое только могли причинить? Так ли уж вы обязаны им? Много ли снисхождения и милосердия вы встречали у окружающих и даже близких людей?

Лукавая и одновременно сердечная улыбка старика вызвала на щеках Луизы краску. Она взялась удалить из дома Бенедикта всех нежелательных свидетелей, и на следующий день Валентина, доктор Фор и кормилица после часовой прогулки в экипаже по лесу Ваврэ отправились пешком в укромное и угрюмое место, велев кучеру подождать. Опираясь на руку кормилицы, Валентина спустилась по извилистой тропинке в овраг, а доктор Фор, опередив своих спутниц, отправился удостовериться, нет ли в доме Бенедикта посторонних. Луиза под разными предлогами отослала всех и сидела одна у изголовья дремавшего Бенедикта. Врач запретил ей предупреждать больного о визите Валентины, опасаясь, что нетерпеливое ожидание окажется для него слишком мучительным и усугубит его болезненное возбуждение.

Когда Валентина подошла к хижине, ее невольно охватила дрожь, но доктор Фор, подойдя к ней, сказал:

– Ну, сейчас вам требуется собрать все свое мужество – оно необходимо тому, чей дух ослаб. Помните, что жизнь моего пациента в ваших руках.

Подавив волнение невероятным усилием воли, что могло бы поколебать взгляды материалистов, Валентина переступила порог мрачной комнаты, где на кровати под пологом из зеленой саржи лежал больной.

Луиза намеревалась было подвести сестру к Бенедикту, но доктор Фор схватил ее за руку.

– Мы здесь с вами, моя прелесть, лишние, пойдем-ка полюбуемся овощами в огороде. А вы, Катрин, – обратился он к кормилице, – присядьте на эту скамейку у порога дома и, если кто-нибудь появится на тропинке, хлопните в ладоши, чтобы нас предупредить.

Врач увлек за собой Луизу, которая, слушая его увещевания, испытывала невыразимую тоску. Она досадовала на свою роль, осыпала себя упреками, и возможно, что причиной этого была невольная жгучая ревность.

26

Услышав легкое звяканье колец занавески по заржавевшему металлическому пруту, Бенедикт, еще не окончательно проснувшийся, приподнялся на постели и прошептал имя Валентины, приснившейся ему. Увидев ее наяву, он испустил столь радостный крик, что тот достиг слуха Луизы, прогуливавшейся в глубине сада, и наполнил ее душу горечью.

– Валентина, – пробормотал Бенедикт, – это ваша тень пришла за мной? Я готов следовать за вами.

Валентина без сил опустилась на стул.

– Это я сама пришла приказать вам жить, – ответила она, – или умолять вас убить меня вместе с вами.

– Я предпочел бы последнее, – ответил Бенедикт.

– О друг мой, – возразила Валентина, – самоубийство – нечестивый поступок, в противном случае мы соединились бы в ином мире. Но Господь запрещает самоубийство, он проклял бы нас, покарал бы, обрекши на вечную разлуку. Так примем же жизнь, какова бы она ни была. Думается мне, что вы в силах обрести источник, способный пробудить ваше мужество.

– Но что же это за источник, Валентина? Скажите скорее.

– А моя дружба?

– Ваша дружба? Это гораздо больше того, что я заслуживаю, я недостоин ответить на нее, да и не хочу. Ах, Валентина, вам следовало бы уснуть навсегда; проснувшись, даже самая чистая женщина становится лицемеркой. Ваша дружба!

– О, какой же вы эгоист! Значит, для вас мои угрызения совести – ничто!

– Это не так, именно потому-то я и хочу умереть. Зачем вы пришли сюда? Если вы, забыв религиозные каноны, отбросив угрызения совести, пришли сюда не затем, чтобы сказать мне: «Живи, и я тебя полюблю», вам лучше было бы остаться дома, забыть меня, дать мне погибнуть. Разве я у вас чего-нибудь просил? Разве хотел отравить вашу жизнь? Разве играл я вашим счастьем, отгораживал от ваших принципов? Разве я вымаливал ваше сострадание? Послушайте, Валентина, тот благородный порыв, что привел вас сюда, ваша дружба – все это пустое. Ваши слова могли бы обмануть меня месяц назад, когда я еще был ребенком в душе и один ваш взгляд давал мне силы прожить день. С тех пор я перенес слишком много, слишком глубоко познал страсть и не позволю себя ослепить. Я не начну снова бесполезной и безумной борьбы, не в моих силах противостоять моему уделу. Знаю, что вы будете возражать, уверен, что вы так и поступите. Время от времени вы бросите мне слово ободрения и сочувствия, чтобы помочь мне избавиться от мук, и то, пожалуй, будете упрекать себя за это, как за преступление, и побежите к священнику, умоляя отпустить вам этот грех, грех непростительный. Ваша жизнь будет искалечена и испорчена мною, ваша душа, доселе чистая и безмятежная, станет столь же мятущейся, как и моя! Упаси вас Боже! А я, вопреки всем этим жертвам, которые вы сочтете непомерно огромными, я буду несчастнейшим из людей! Нет, нет, Валентина, не будем заблуждаться. Я должен умереть. Такая, как вы есть, вы не можете любить меня, не коверкая свою душу, а я не желаю счастья, которое обойдется вам столь дорого. Я далек от мысли вас обвинять. Я люблю вас пылко и восторженно за вашу добродетель, за вашу чистоту и силу. Оставайтесь же такой, какая вы есть, не спускайтесь ступенью ниже, чтобы стать вровень со мной. Вы можете заслужить райское блаженство. А я, чья душа принадлежит небытию, я хочу возвратиться в это небытие. Прощайте, Валентина, спасибо вам за то, что вы пришли попрощаться со мной.