– Понимаешь по-русски? – спросила она, глядя ему в лицо. Глаза у нее были темно-карие, жгучие. Она напоминала бойких украинок, которых Эрих достаточно видел во время войны. Наверное, она и была оттуда родом.

– Не понимаешь? – переспросила она. Он вяло пожал плечами. За время в плену он начал разбирать некоторые славянские фразы. Но даже если бы он говорил по-русски свободно, разговаривать с этой дамой не хотелось. Впрочем, как и со всеми русскими, за исключением Щеколдина.

– Не понимаешь, – Барбара кивнула, – ну и ладно. Болтать некогда, это верно. Скоро муженек на обед нагрянет. Идем со мной, – она взяла его за руку и потащила в сени. Распахнула дверь, ведущую, как он догадался, в баню. – Иди, мойся, – сказала она, – вода горячая, я нагрела. Понимаешь? – она сделала жест, как бы объясняя, что предлагает помыться. Он отрицательно покачал головой. – Не будешь? – изумилась она. – Ишь ты, какой. Чистый, значит. Ладно, посмотрим, – она снова привела его в комнату. – Тогда ешь, – она подвела его к столу, насильно усадила на лавку и пододвинула целую миску горячих блинов, обильно смазанных маслом, – ешь. А то сил не хватит.

Эрих почувствовал, как от голода резануло живот, но все же решительно отодвинул от себя еду. Потом вопросительно взглянул на хозяйку:

– Что я должен делать? – спросил он резко по-немецки, – что вам нужно?

Она не ответила. Сняла с его головы картуз, провела рукой по светлым волосам, потом медленно, по щеке до подбородка.

– Не зря я тебя приглядела, – сказала тихо, – небось, там, у себя в Германии, писаный красавец был. И молодой, не то что мой хряк обрюзгший. А еще говорят, вы, немцы, культурные, не чета нашим мужланам, – она взяла его за руку, потянула, он встал из-за стола.

– Хочешь, буду твоей? – она приникла к нему разгоряченным телом. Ее яркие накрашенные губы почти касались его щеки, – я буду только твоей, – прошептала она жарко, – больше никого, всех к черту. Барбара взволнованно дышала. Грудь ее вздымалась, – баня не нравится, еда не нравится, – продолжала она, – а я-то тебе нравлюсь, немецкий красавчик? Отвечай!

Теперь Эриху все стало ясно. Ее слова, интонация не требовали перевода. Не скрывая отвращения, он оттолкнул ее. Она упала на скамью, ее лицо залилось краской гнева.

– Ах ты, свинья такая! – тихо проговорила она, но в голосе явственно звучала угроза, – не вышибли из вас высокомерия, как ни били. Но ничего, погоди, вышибут еще. Попляшете, как миленькие, запоете. Значит, так не нравлюсь. А так? – спросила она с вызовом и, выпрямившись, начала медленно раздеваться перед ним. – Так нравлюсь?

Пожалуй, все муки, пережитые Эрихом в плену до того, не могли сравниться с этим испытанием. Он чувствовал, что теряет самообладание. Взбунтовавшиеся желания затмевали рассудок, воля отступила перед естественным порывом плоти. За все время в плену он не знал ни одной женщины, и сексуальный голод измучил его не меньше, чем недостаток пищи или сна. Не помня себя, он бросился к Барбаре, разрывая на ней остатки одежды. В нем все горело и клокотало. Он покрывал поцелуями ее полное тело, наслаждаясь округлостью грудей и ягодиц. Он полностью потерял ощущение реальности, где он, с кем он, провалившись в бездну, казалось, забытых радостных ощущений. Он дал им захватить себя. А когда овладел ею, повалив прямо на пол, на расстеленные у стола циновки, испытал бурный восторг. Варвара ликовала. Из всех ее экспериментов, пожалуй, этот был самым удачным. Какой страстный мальчик, а с виду – такой непроницаемый, холодный как лед, недотрога. Ну, ничего, теперь она подобрала к нему ключик, теперь уж она его не упустит. Когда страсть иссякла, «пробуждение» было тоскливым. Одевшись, Эрих сидел за столом, опершись локтями о его поверхность и закрыв ладонями лицо. Он чувствовал незнакомую, пугающую пустоту внутри, словно лишился чего-то важного, главного, того, что до сих пор наполняло все его существо, воздуха, которым он дышал. От только что пережитых мгновений полета не осталось и следа. Он рухнул на землю, как истекающая кровью птица с перебитым крылом. Упал, как его собственный самолет под Берлином, носом вниз. Он сразу подумал о том, что только что предал Хелене. Он предал память о ней. Это оказалось еще страшнее, чем изменить ей самой, что случалось не раз за три года их романа. Но с тех пор, как она обещала стать его женой на Рождество 1944 года, он не изменил ей ни разу. Все прочие женщины перестали существовать, раз и навсегда. Как казалось. Сейчас он точно знал, что предал ее. И если он сейчас не уйдет, – чего бы это ни стоило, чем бы ни грозило ему, – он предаст ее окончательно. Он окажется связанным по рукам и ногам неистребимым желанием наслаждения, он продаст свою душу дьяволу плотской любви и окажется заложником ее быстротечных радостей. Стоит только начать. Он даст комендантской жене добровольно властвовать над собой, будет выполнять все ее капризы, превратится в раба, пленника не только власти и системы, в пленника женщины, а это страшнее. Она отнимет у него последний оплот сопротивления, она сломает его. Именно этого она и добивается. Зная, что в создавшихся условиях завоюет победу, она жаждет властвовать над ним. Нет. Никогда. Он не позволял властвовать над собой даже Хелене. Впрочем она и не стремилась. Но почему так тяжело, так пусто на сердце сейчас? Его сжигает горькое ощущение стыда. Как последнее спасение, соломинку, за которую можно ухватиться, он старается вызвать в памяти образ Хелене. Но память не спешит не помощь, она наказывает его молчанием. Впервые с тех пор, как он встретился с Хелене, он не может вспомнить ее лица, ее поцелуев, словно кто-то безжалостно стер воспоминания в мозгу. А вместо этого его нежно охватывают руки новой любовницы. Она обнимает его, старается склонить его голову себе на плечо. Он сопротивляется. Она уговаривает:

– Ну что ты так расстроился, упрямец? Ведь нам же было хорошо. И тебе, а мне-то – ух! Так ни с кем еще не бывало. Теперь будешь каждый день приходить. И будет хорошо…

– Нет, – он отбросил ее руку и встал. Варвара опешила.

– Ты чего это, красавчик, спятил что ли? Тебе не понравилось? Ну, давай еще разок. Можешь? – она снова попыталась обнять его. Усилием воли он подавил затеплившееся желание внутри и снял с плеч ее руки. А когда она, чувствуя, что он ускользает, прильнула к нему, полунагая, горячая, ударил ее. Ударил сильно, с размаху. Вскрикнув, она упала на кровать, опрокинув стол со всем, что было накрыто на нем. Откинувшись навзничь, не шевелилась, в уголке рта появилась кровь. Подойдя, он посмотрел на нее, удивленно, но без сострадания. Ему было совсем не жаль ее. Заслышав шум, к дому спешил часовой. Эрих отчетливо различил, как скрипит под ним снег. Только теперь он сообразил, что зашел слишком далеко. Как бы то ни было, отступать поздно. Часовой колотил в дверь и звал хозяйку: – Варвара Михайловна, откройте! Что у вас случилось?

Эрих осмотрелся. Пожалуй, было бы смешно, несмотря на трагичность ситуации, позволить захватить себя здесь – горе-любовник госпожи комендантши. Надо выбраться отсюда, но как? У дверей – часовой, все окна выходят на ту же сторону. И тут он вспомнил – баня. Там должен быть еще один выход, ведущий прямо к озеру. Есть только один путь – через него. Он бросился через коридор к бане. Не получив ответа от хозяйки, часовой начал ломать дверь. Эрих не ошибся, в бане действительно имелся запасной выход. Заперт он был только на засов изнутри, так что открыть его не составляло труда. Пусть побегают, поищут. Он не сомневался, что его накажут, еще как! Может быть, даже расстреляют. Но ему уже было все равно. Он выбежал на улицу. Довольно быстро от комендантского дома он добрался до лесосеки, где работали заключенные и военнопленные. Увидев его, к нему сразу подошел Щеколдин. Спросил негромко, вполголоса, но очень встревоженно:

– Где вы были, Эрих? Я стал волноваться, не заболели ли?

– Я был в доме коменданта, – мрачно ответил Хартман, – я последняя скотина, Степан. Я изменил Хелене…

Щеколдин не стал задавать лишних вопросов. Он был тактичным человеком, к тому же, в отличие от Эриха, понаслышался в русской зоне об утехах Варвары. Он искренне сочувствовал Эриху и, видя, что на том лица нет, попытался успокоить его: – Вам незачем обвинять себя, Эрих, – мягко заметил он, – ведь вы молодой человек, это так естественно. Я думаю, фрау Райч простила бы вас. Если бы она на мгновение увидела, какие трудности выпали на вашу долю, она бы простила все, лишь бы вы остались живы…

– Поймите, Степан. Если бы я любил эту тварь, – Эрих горько усмехнулся, – а то как животное…

– Напротив, – горячо возразил Щеколдин, – если бы вы допустили в свое сердце другую женщину, тогда можно было считать, что вы простились с вашим прежним чувством. А так. Все естественно, так бывает, это понятно.

– Спасибо, Степан, – Эрих с признательностью взглянул на Щеколдина. Но глаза его были невеселы.

– Только… – Щеколдин хотел спросить, как Эрих оказался так быстро на лесосеке, ведь комендантша обычно быстро не отпускает. Но ответом ему послужил поднявшийся со стороны железной дороги шум – лай собак, свистки, крики конвоиров. На рельсах, по которым обычно отправляли заготовленный лес, остановилась вагонетка. В ней – полным-полно вооруженных энкэвэдэшников. С собаками, с автоматами наперевес они бросились к лесу, где работали военнопленные.

– Это за мной, – спокойно сообщил Щеколдину Эрих, – ведь я, наверное, убил ее, Барбару-то.

Щеколдин ахнул и побледнел. Он не сомневался, что если дело обстоит, как говорит его молодой друг, Эриха расстреляют прямо здесь, на глазах заключенных и военнопленных, чтобы другим было неповадно.

– Отойдите подальше, Степан, чтобы не попасться под разбирательство. И спасибо вам за все, – сняв рукавицу, Эрих пожал Щеколдину руку, – не волнуйтесь. Я столько раз смотрел в глаза смерти, что мне ничего не страшно.

Конвоиры с руганью спешили к нему. Он сам пошел им навстречу. Удивленные, что он не пытается бежать, они на мгновение опешили. Потом схватили его, надели наручники и потащили к вагонетке. Комендант лично устроил ему допрос. Его пытали, били. Варвара также присутствовала при том. Оказалось, она отделалась весьма легко. Правда, потеряла несколько зубов впереди, на поллица у нее красовался лиловый синяк. Она яростно набрасывалась на Эриха с кулаками, кричала, что он хотел убить ее и бежать. Хартман лишь насмешливо улыбался, оглядывая ее. Это приводило Варвару еще в большую ярость. Она то в слезах падала головой на плечо мужа, причитала, то снова разражалась бранью и угрозами:

– Тебя пристрелят как бешеную собаку, фриц проклятый! – перевел Эриху ее шепот, малоразборчивый из-за потерянных зубов, военнопленный, исполнявший роль переводчика.

– Вы так думаете, фрау? – насмешливо поинтересовался Эрих, – а вот тебя она еще не приглашала? – он спросил у толмача, – готовься, я думаю, ты в ее вкусе. На ощупь она ничего, мягкая бабенка, – Эрих подмигнул ему. Офицер вермахта, попавший в плен еще в Белоруссии, смутился.

– Что он говорит? – потребовал перевести комендант. Офицер явно замялся.

– Переводите, я хочу знать! – запинаясь, пленный перевел начальнику лагеря слова Эриха. Тот едва сдерживал нервный смех.

– Это неправда! – взвилась Варвара.

– Молчи! – приказал ей комендант и подошел к Хартману и схватил его за плечи: – Ты лжешь!

Эрих усмехнулся:

– А зачем? – спросил он, – вы все равно меня расстреляете. Я как на духу, господин начальник.

– Сволочь! – комендант резко обернулся к жене. – Сволочь! Сучье отродье!

– Вася, – пискнула Варвара испуганно, – неужели ты веришь?..

– А мне верить незачем, я давно приметил, – начал он. Но вспомнив, что присутствуют посторонние, бросил сердито:

– Выйти всем. Немца в карцер. Завтра расстрелять. – Последнее, что слышал Эрих, выходя из комендатуры под конвоем, – это звук пощечин и вскрик Варвары. Теперь ей досталось от собственного мужа. А дома, видно, достанется еще. Но Эриха уже мало занимали злоключения комендантской жены, которой не повезло с последним любовником, и злоключения самого коменданта, которому не повезло с женой. Он сам выходил на финишную прямую. Всего несколько часов отделяло его от смерти и надо было подвести итог. Его поместили в грязный, вонючий подвал комендатуры, где было очень холодно, а свет проникал только через зарешеченное окошко под потолком, на уровне земли. Созерцать через него можно было только сапоги прохаживавшегося взад-вперед часового. Но вскоре и эта картина исчезла – стемнело.

В окне не было стекла, только решетка. Холодный, колючий ветер гулял по помещению. «Тут нечего даже ждать расстрела, можно просто не дожить до утра, замерзнуть заживо. Даже крысы не рискуют высовываться из своих норок, а попискивают по углам, только хвосты торчат». К вечеру мороз усилился. Сжавшись на ледяном полу, Эрих не верил, что переживет эту ночь. «Но если переживет, с чем встретит завтрашний рассвет, последний рассвет в своей жизни? Ему двадцать шесть лет. Что он сделал за эти годы, с чем предстанет перед Богом? Если не считать детства в родительском доме и годы учебы, вся его самостоятельная жизнь – это война. Правда, на войне он добился больших успехов, стал героем и… влюбился в Хелене. Вот и все. Вот и весь подсчет: он был героем и любил Хелене. Что останется от него на Земле? Память? Для Хелене он уже мертв. Наверное, она переживала. Но время лечит, она вскоре утешится и забудет его. И хорошо, если она встретит другого человека. Для Германии, за которую сражался, он – тоже мертв. Зачем будущим поколениям вспоминать тех, кто навлек горе и разрушение на страну? Все они, мертвые и живые – проклятые демоны, имена которых будут вычеркнуты со страниц истории. Зачем помнить о поражениях? Родственники, мама… Она плакала, он знает… А раньше она гордилась им. Они мало виделись в последние годы. Он даже не успел рассказать ей о Хелене, она и не знает, кого любил ее сын. Но рано или поздно ей тоже не останется ничего, кроме как оплакать и смириться с его гибелью. Так что же остается ему? Только то, с чем давно уже согласны все – и мама, и Хелене, и Германия – умереть. Вот и весь итог. Завтра ему помогут осуществить этот шаг «товарищи» из НКВД или как их там сейчас называют… А пока… Пока еще есть время вспомнить о Хелене…» От холода мысли его путались, словно слипались. Он продрог насквозь, его бил озноб. Внезапно тишину ночи разорвал гул автомобильных моторов, резкие окрики людей, мелькнули фары, к комендатуре подъехало несколько машин. Прислушавшись, Эрих уловил брань, женский плач, потом кого-то вывели. Машины снова рванулись с места, и вскоре все стихло. Когда заводили заглохшие на морозе моторы, Эрих попытался выглянуть в оконце, что там происходит, но руки его окоченели, и до железных прутьев решетки было не дотянуться – одеревенело все тело. Вот и забрезжил рассвет. «Все. Сейчас придут. Прощай, Хелене. Я попрощался с тобой давно, но в этот раз уже по-настоящему. Никто мне не поможет, как говорится. Прощай, мама. Что ж тут поделаешь, такова судьба солдата проигравшей армии… Только как он пойдет, тело не слушается? А ведь любимцу рейхсмаршала, командиру эскадрильи «Рихтгофен» майору Эриху Хартману не пристало ползти на расстрел на четвереньках, надо сохранить достоинство.» Он старался согреть себя дыханием, движениями, заставить тело шевелиться. Но в то утро за ним так и не пришли. Не слышно было шагов часового, Эрих даже не мог определить, на месте ли он, смены караула не было – это точно. Не мог же он, простояв всю ночь на посту бессменно, остаться и на день. То, что еды не принесут – это ясно. На голодный желудок легче помирать – от голода и холода само собой хочется сдохнуть. Но что случилось? Почему они не пришли? И кто приезжал ночью? Днем потеплело, пригревало солнышко, с ним появилась новая забота – пришлось воевать с крысами. А по всему лагерю – убийственная тишина. Похоже, даже на работу не водили. Всех держат в бараках. Не слышно переклички конвоиров. «Сталин умер что ли? – мелькнула мысль. – Пора бы уж ему…» Эрих окликнул часового, подойдя к двери, затем постучал – тишина. Точно, никого нет. Попробовал открыть – заперто. «Куда же они запропастились?» Короткий зимний день пронесся быстро, и снова спустились сумерки. Похолодало. Теряясь в догадках, Эрих приготовился коротать еще одну ледяную ночь. Весь день он подходил к двери, пытаясь услышать хоть что-то, что объяснило бы ему происходящее в лагере, старался даже выглянуть в окно, но ничего не получилось – оно было высоко, а сил у него – мало. Но за весь день он по всему лагерю не услышал ни звука – словно умерли все. Несколько раз тоскливо завыла собака, да и она смолкла. Расхаживая по своей камере, Эрих вдруг услышал, что кто-то зовет его. Он подошел к окну, поднял голову – Щеколдин.