– Да, – выдохнула Марианна и отвела взгляд, посмотрев на разгоравшийся на поленьях веселый огонь. – Но это привычная пугалка, главное, он напомнил мне о том условии, при котором позволяет сыну оставаться со мной: никаких мужчин. Что он почувствовал, встретившись с тобой, не знаю, но тебе прекрасно известно, что такие люди, как Константин, обладают великолепной, порой сверхъестественной чуйкой. Видимо, уловил, что между нами не просто добрососедские и дружеские отношения. Не знаю, неважно. Когда мы с ним обсуждали совместное опекунство, Константин намеревался закрепить документально пункт о том, что, если я вступаю в какие-то отношения с мужчиной, он сразу же забирает у меня Кирилла. Адвокат его отговорил, да и я бы не подписалась под таким документом, но это не отменяет того факта, что Кирт вправе забрать у меня ребенка, спрятать и увезти куда угодно, и я не смогу ничем противостоять этому беспределу и, скорее всего, не увижу своего сына до самого его совершеннолетия. И еще большой вопрос, захочет ли Кирилл вообще общаться с бросившей его матерью.

– Что, вот так прямо и спросил про наши с тобой отношения? – уточнил Ян.

– Да, практически прямо, – подтвердила Марианна, перемолчала пару мгновений, вздохнула и добавила: – А я как-то не подготовила ответ, который бы его устроил. Впрочем, ему мой ответ и не требовался.

– То есть, если я правильно понял, ты намерена отказаться от личной жизни, от свободы выбора, как тебе жить и с кем тебе вступать в близкие отношения, отказаться от счастья ради сына? – подытожил ее объяснения Стаховский.

– Это нормально, Ян, – снова посмотрела на него больными от переживаний и измотанности душевной глазами Марианна. – Естественно и нормально, когда мать заботится о своем ребенке, не только о его физическом, но и о его психическом здоровье.

Она вздохнула и отвернулась, переведя взгляд на огонь в камине, не могла смотреть на Яна, чувствуя, как сразу что-то начинает отдаваться болью в груди, когда всматривается в его лицо.

– Я сегодня поняла, что практически ненавижу этого человека, испытываю какую-то странную гадливость по отношению к нему, даже не ожидала от себя настолько сильных негативных чувств. А еще настолько отчетливо, до прозрачности, вдруг осознала, что он, оказывается, обыкновенный моральный урод, меньше всего думающий о сыне и его благополучии. И в тот момент, когда я это поняла, мне стало очень страшно. Потому что если мой ребенок останется жить с ним и его нынешней женой, то для Кирюшки это станет ужасной, непоправимой душевной и психологической травмой, настолько глубокой и разрушительной для его психики, что это никогда уже невозможно будет исправить и восполнить нанесенный урон. Жить с эгоистичным, вечно отсутствующим отцом, которому по большому счету откровенно глубоко наплевать на ребенка и его интересы, с ненавидящей малыша мачехой, для которой теперь основная задача защитить своего ребенка и извести чужого, с какими-то чужими людьми – няньками, охранниками. В атмосфере полного безразличия к нему, к его жизни, к его интересам и чувствам, если не полного пренебрежительного отторжения, по наущению той же мачехи, при попустительстве самого Кирта. К тому же наверняка в уши Кирюшке будут вливать всякие гадости о его матери и уверять, что я его бросила, потому что не люблю и он мне не нужен, что я предпочла какого-то мужчину своему ребенку. Вот ни секунды не сомневаюсь, что именно так и будет. Я не могу допустить, чтобы мой ребенок так страдал, чтобы его лишили детства, атмосферы любви и свободы, в которых он растет, понимания, полного приятия и уважения его личности, материнской любви и превратили в психического инвалида. – И повторила: – Не могу. Поэтому я приняла решение закончить наш с тобой роман.

– А у нас разве роман? – усмехнулся невесело Стаховский и признался: – Вообще-то у меня в планах был долгосрочный проект.

– Теперь неважно, короткий ли роман или долгосрочный проект, как ты говоришь, – уставшим, перегоревшим от больных эмоций голосом проговорила она. – Сегодня мы встречаемся последний раз, Ян. И прощаемся с тобой.

– Я понял, – кивнул он и возразил: – Есть только один прокол в твоих рассуждениях. Ну да, ты придумала «суперплан» по спасению Кирюхи. А если он не сработает?

– В каком смысле не сработает? – не сразу поняла, о чем он говорит, Марианна.

– В прямом, – пожал плечами Ян. – Знаешь, есть такая поговорка: «Куда артиста ни поцелуй, все равно не угодишь». В случае с твоим бывшим мужем ситуация аналогичная – ему пофиг, куда ты его будешь целовать, поскольку ему неважен сам Кирилл, ему важно иметь рычаги управления и манипуляции тобой. И только тобой. Он считает тебя своей женщиной, которая взбрыкнула и вышла из-под его контроля и которую он наказывает за проявленное непочтительное своеволие. Ты можешь отказаться от своей личной жизни, от любви и секса. А ты уверена, что даже если станешь показательно хорошей бывшей женой, исполняющей все его требования, он не придумает что-нибудь новенькое, чтобы зацепить тебя побольней и заставить прогибаться еще ниже, например, пригрозит разлукой с обоими сыновьями или причинит вред твоим родителям, брату и его семье. Дело ведь не в поводе, а в тебе.

И внезапно, резко крутанув колеса коляски, подъехал к Марьяне, взял ее ладони, наклонился вперед и заглянул близко в лицо.

– Побег – это не выход, Марьяночка. И потакания Кирту в его моральном садизме, и игра по его правилам – тоже не выход, – объяснял Ян проникновенным, тихим голосом. – Я могу тебе помочь. Я сделаю так, что он перестанет тебя донимать, поскольку ему будет чем плотно заняться, спасая свой бизнес и унося собственную задницу из-под нехилой раздачи. Мы справимся, Марианна, – постарался вложить как можно больше убедительности в свои слова Стаховский и повторил: – Мы справимся вместе.

– Нет, Ян, – отказалась она тихим голосом, всматриваясь в его глаза. – А если у тебя не получится или, наоборот, получится слишком хорошо и от этого станет только хуже? Кирт может решить, что проще сбежать из страны, и прихватит с собой сына, что тогда? К тому же как долго мы сможем держать в тайне нашу с тобой связь? Ты же сам объяснял, что в современном мире, тем более в мегаполисе, сохранить что-то в тайне практически невозможно. И даже если мы будем соблюдать все возможные предосторожности, что-то да просочится в интернет, а оттуда мгновенно дойдет до него. Взять хотя бы мою маму, она уже заподозрила что-то необычное в моем поведении, а если она, из самых лучших побуждений, поделится со своими подругами, а те в свою очередь упомянут об этом своим подругам, а кто-то ненароком снимет нас вместе, сопоставит факты и выложит в интернет? Вон уже твоя Анжелика знает, какая гарантия, что она не выложит пост о нас с тобой? Да одного приказа Кирта хватит, чтобы его служба безопасности выяснила, где ты живешь, отследила мои передвижения по геолокации телефона и узнала, что я регулярно приезжаю к тебе. И все. Знаешь, как у Арбениной: «постоянно пахнет порохом молва». Вот и мне пахнет порохом, Ян. – И повторила с откровенной безнадежностью в голосе: – Нет, пока мне удается держать ситуацию в подобии равновесия, не обострять и не провоцировать казус белли, я буду соблюдать наши с ним договоренности и стараться не подставляться.

– А если их нарушит он? Непредсказуемо и в один момент, тогда что? – спросил Стаховский и повторил свое предложение: – Я смогу с ним справиться. Поверь.

Она смотрела на него с удивлением и какой-то робкой надеждой, давшей неуверенный росточек на спасение, судорожно обдумывая, прокручивая в голове его слова, и Стаховский уловил тот момент, в который она окончательно и бесповоротно отказалась от предложенного им плана и от его помощи.

Положила ладонь Яну на щеку, всмотрелась близко-близко в его глаза своими огромными, казавшимися бездонными от накатывающихся слез темно-синими бархатными глазами, медленно приблизилась и прижалась губами к его губам горько-палевым, болезненным поцелуем.

Благодаря за все, что он подарил и дал ей, и прощаясь.

И Ян чувствовал всем своим существом, всем нутром, настроенным чутким камертоном на эту женщину: это ее прощание. Он понимал всю безнадежность дальнейших уговоров, и сердце плакало и разрывалось в унисон ее сердцу, исходившему бессильным криком.

– Я не могу, прости, – прошептала она мокрыми от вылившихся слез губами, разорвав их поцелуй, – кажется, я окончательно перетрусила, но я не стану рисковать. Понимаешь?

И он рванул ее к себе, усадил на ноги, прижал, прикрывая и защищая в объятиях своих сильных рук от всех напастей, и успокаивал, успокаивал:

– Я понимаю, понимаю, – гладил он ее по спине. – Ничего, ничего, – шептал, – не плачь. Не плачь, родная. Все будет хорошо.

И снова гладил, гладил, покачивая, уже не сдерживая своих слез, и все нашептывал что-то ободряющее, обнадеживающее и умиротворяющее, не тревожа больше ее истерзанной души разговорами. Как мог успокаивал. Как мог.

Она так и заснула у него на руках, измученная, опустошенная переживаниями, отчаянием и убаюканная его тихим голосом и словами. И он охранял этот ее сон, сидел несколько часов подряд, держа спящую любимую женщину на руках, все так же нежно покачивая, и думал о своем, глядя в прогорающие в угли дрова в камине.

Ян ворохнулся в кресле лишь под утро, перемещая Марианну с затекшего бедра на другое, но этого легкого движения хватило, чтобы она проснулась.

– Привет, – прошептал Стаховский и улыбнулся. – Ну ты как?

– Нормально. – Она потерла глаза, посмотрела на него и попросила: – Проводи меня домой.

– Да, – кивнул он, – провожу.

Они больше не возвращались к тому главному и тяжелому разговору, который пережили ночью как бедствие, как приговор суда, и Ян не повторял более попыток разубедить Марьяну, принять и услышать его аргументы и доводы. Только поцеловал у калитки ворот затяжным, продленным поцелуем, наполненным безысходной горечью расставания. Прервав который, Марианна подскочила с его ног и торопливо скрылась за калиткой, не произнеся слов прощания и даже не махнув рукой.

Все. Вот так бесповоротно и окончательно – все.

И он развернулся и поехал назад. Домой.


Она не могла спать, даже просто лежать в кровати не могла, не могла ни пить, ни есть, не могла найти для себя место хоть какого-то покоя, хоть притулиться где-то в уголке, спрятаться и убежать от себя – и то не могла. У нее надрывалась от безысходной муки душа, и невыплаканные слезы душили, не давали дышать, и она не могла ни о чем даже думать.

Что ж так больно-то, Господи!

Что ж так больно!

Единственное, что смогла осмыслить и четко понять Марианна в этот момент, что нельзя в таком состоянии показываться на глаза родным, которым она не сможет ничего объяснить, она даже говорить не сможет, какое уж там объяснение. И, осознав это в полной мере, представив испуганное лицо мамы, понимающей, что с ее дочерью творится какая-то страшная беда, Марианна начала судорожно собираться, кидая без разбору вещи, попадавшиеся под руку, в дорожную сумку, не отдавая себе отчета, что и зачем вообще туда кидает. Запихала, закрыла как-то и пошла будить маму.

– Мамуль, – позвала она шепотом спящую Елену Александровну.

– Да? – переполошенно уставилась та на дочь. – Что случилось?

– Ничего, извини, – шептала Марианна, – просто мне необходимо срочно уехать по делам в Москву. Кирюшка с вами останется, а завтра вы его привезете домой, ладно?

– Да, конечно, что ты спрашиваешь!

Елена Александровна попыталась сесть в постели, но Марьяна ее удержала.

– Не вставай, спи дальше. Я поехала.

– Точно ничего не случилось? – Мама проснулась уже достаточно для того, чтобы внимательно присмотреться к дочери и заподозрить неладное.

– Точно, – подтвердила Марианна. – Спи, я пошла.

– Езжай осторожно, – напутствовала ее Елена Александровна.

Да, осторожно. Конечно, осторожно, она по-другому не ездит.

Но только не в этот раз. Не в этот.

Марьяне было так плохо, так безысходно тошно, что казалось, что болит все тело, даже мозг и мысли, рождающиеся в нем, болят, а в груди жжет нестерпимо комок невыплаканных слез, удерживаемых лишь кое-как, болтающейся из последних сил ее волей.

Маясь и не зная куда деться и сбежать от этой изводящей боли, чтобы хоть как-то отвлечься от бесконечных мыслей, Марианна ткнула в кнопку магнитолы, и машину заполонили звуки прекрасной и странной музыки Альфреда Шнитке. Почувствовав, что в ее нынешнем состоянии эта музыка лишь усиливает ощущение глухой безысходности и полного душевного раздрая, Марианна поспешила переключить магнитолу с проигрывателя на радиоприемник. Пусть лучше болтает какой-нибудь бодро-жизнерадостный радиоведущий, сообщая новости и ставя незамысловатые современные песенки в перерывах между своей болтовней, пусть что-то крикливо-пустое ненавязчивым фоном…

Но вдруг, вместо ожидаемого клубного дерганого ритма или голоса того самого бодряка-ведущего, из динамиков раздался голос Елены Ваенги, выхваченный на фразе из песни: