Кругом ходили, переговаривались, курили. Водовоз прижимал к уху трубку телефонного аппарата и слушал, постепенно выпучивая глаза. Нижняя губа у него отвисла, голодные зубы обнажились, усы медленно шевелились, как приклеенные. Потом он рявкнул: «Понял тебя!» и резко опустил трубку на рычаги. Все разом устремили взгляд на Водовоза, а тот бросил коротко: «Главпочтамт!», и все начали собираться. Ясь поискал Боруту, но тот куда-то исчез.

Продымленный дом оставили без сожалений, быстро погрузились в зябкую сырую ночь. Город лежал во тьме, но не спал. Отовсюду доносилась невидимая стрельба, иногда рев моторов. Ясь шел и шел в полусне, а вокруг, растворенные в темноте, дышали и шагали люди. Вдоль домов кто-то, сильно топая, пробежал и метнулся в подворотню. Впереди дважды кракнул выстрел. Потом все сразу ожило: где-то горело, в зареве видны были азартно перебегающие темные силуэты, и выстрелы звучали полновесно и празднично. Вокруг Яся все побежали, и он тоже побежал, торопясь успеть к происходящему.


2 августа

Темнота медленно разжижалась. Около четырех часов утра бесплотные тени вдруг разом обрели объем, а затем, все неотвратимее, начали оживать, наливаться красками, и серый свет зари застал их, изуродованных усталостью, на улице, с выдохшимся оружием. Здание Главпочтамта, набитое немцами и патронами, угрожающе ворчало.

Часть бойцов отошла для отдыха, но их тотчас сменили другие, еще пахнущие домашним теплом. Ярославу смутно помнилось, что он заснул и почти сразу же был пробужен взрывом гранаты. Он открыл глаза, увидел Малгожату, Мариана и Станека и очень им обрадовался.

– Держи, – сказал Мариан вместо приветствия и вручил ему патроны, насыпанные, как семечки, в кулек из газеты.

Марек, как всегда, был осведомлен о происходящем.

– Немец, сволочь, прорвался, – сказал он и покосился на Малгожату. – Отряд полиции на грузовиках.

Ясь зарядил револьвер, и они побежали обратно к Главпочтамту. В утреннем свете происходящее выглядело более осмысленным. Немецкий гарнизон отстреливался из окон и с крыши, а на заднем дворе в грузовик спешно усаживались чиновники. Некоторые все еще сохраняли выражение начальственной растревоженности, прочие же были просто напуганы. Вокруг ухало, лопалось, взрывалось, стрекотало. На первом этаже здания, по гладким полированным плитам, уже бесцеремонно топали сапоги. Часть чиновников наотрез отказалась покидать здание под обстрелом и сейчас, под радостный гогот молодых глоток, что-то бормотало и вскрикивало.

Битком набитый грузовик, визжа, выскочил из подворотни на улицу, и сразу же перед ним лопнула граната. Ощетиненный по углам кузова автоматчиками, грузовик поскакал по разрытой взрывами мостовой. Следом выехал еще один, но тотчас споткнулся и осел мордой вперед: граната попала в кабину. Из кузова выпрыгнули и мгновенно рассыпались по улице полицейские. Сверху без устали стрекотал пулемет.

Ясь, широко прыгая, гнался за немцем по переулку, мимо изумленной витрины цветочного магазина. Мокрая от пота спина металась перед глазами, затем вдруг мелькнул остроносый профиль, словно начерченный в одно мгновение взмахом каллиграфа. Как на шарнире, взметнулась рука с пистолетом, и Ясь распластался у стены. Немец выстрелил и снова повернулся, чтобы бежать, и тогда выстрелил Ясь. Немец пробежал еще несколько шагов и упал, ломая о камни свой длинный нос. Ясь побежал обратно к почтамту.

К середине дня улицы, несмотря на стрельбу, были полны народу. Город взорвался изнутри. Худенькие девушки с волосами, убранными в прическу «валик» и в беленьких носочках выламывали из мостовой камни, переносили скамьи из парков, выбрасывали из окон громоздкую мебель и матрацы. Улицы спешно перегораживались баррикадами.

Снова, как и пять лет назад, появились бесстрашные женщины с кастрюлями горячего для строителей. Выгребались все запасы, выносилось все приберегаемое для себя – картошка, даже масло.

Не склоняясь под огнем, вызывающе шлепая тапочками, с развевающимся, как хоругвь, фартуком, женщина с кастюлей добралась до самого Главпочтамта и принялась ворчать на распаленных, оскаленных бойцов, как на собственных сыновей. И они размякали, торопливо хлебая по очереди из десятка имеющихся тарелок, а потом снова убегали играть в войну.


3 – 6 августа

Западное предместье Варшавы – Воля – лихорадочно закупоривала магистрали, ведущие через город. Над улицами низко летали немецкие самолеты, гоняясь за прохожими, точно доисторические ящеры. На углу Вольской и Млынарской высилась Главная Баррикада. Прямо на мостовой горел костер, и булькала каша в котле.

Валерий Воеводский сипло кричал, обращаясь к высокой, выше человеческого роста, груде камней:

– Ян! Отправь троих к Котышке, пусть возьмут трофейные… у него есть… И пулемет!..

Он закашлялся, а откуда-то из завалов щебня и булыжников тотчас раздался прерываемый строительным грохотом голос:

– …Котышко… трофейное… черти полосатые…

Немцы надвигались с запада – сперва назойливым гулом, потом все более отчетливым ревом и громами. Несколько танков и грузовиков с пехотой рвались по Вольской. Орудия, как указательные пальцы, тыкали то в одно окно, то в другое, и дома лопались. Ворочаясь на мостовой, словно толстяки в пуховой перине, танки то и дело разворачивались и медленно надвигались на запертые ворота, сжевывая гусеницами забор и стены. Пехотинцы, осыпаясь с брони, вбегали в образовавшуюся брешь, громко лаяли там, коротко стрекотали выстрелами и выскакивали, припадая к ворчащим бокам танка. Дом вдруг окрашивался белым, на мгновение повисал в воздухе, разъятый на части, а затем с адским грохотом оседал и замирал неопрятной кучей.

Малые баррикады вылетали, как пробки, одна за другой. Танки буравили их и таранили, и снова прыткие пехотинцы сваливались из кузовов и с брони и довершали разрушение. К полудню улица пылала. До Валерия доносились запахи гари и пыли; то и дело лицо кусало жаром – если ветром вдруг поворачивало пламя горящих домов в сторону перекрестка.

Один из танков, непрерывно рыча на разные голоса, ездил взад-вперед по разрушенной баррикаде – он давил ее с такой исступленной ненавистью, словно был не танком, а человеком, который топчет ногами оскорбительную записку.

Валерий забрался на вершину Главной Баррикады, прищурился, взял немецкую гранату и с удовольствием метнул ее в танк, после чего сразу же спрыгнул. Танк вдруг замер в нелепом положении, чуть накренясь, как будто с приподнятой ногой. Пламя охватило его. Люк натужно откинулся, показалась черная согнутая спина. Откуда-то сбоку хлопнул выстрел. Спина, помедлив, обвалилась обратно в люк.

Молодой человек по имени Франек, который снимал скромную комнатку на Вольской улице, в паре с одной девушкой разгребал развалины. При этом он очень старался не погубить свой почти новый светлый пиджак. Лопата брякала о щебень, на деревянных носилках вырастали кучи строительного мусора, похожие на муравейники. Мусор относили к баррикаде – укрепляли. Иногда Франек мельком видел вооруженных людей – те выглядели чрезвычайно занятыми, озабоченными и очень-очень далекими.

Возвращаясь с носилками к своим развалинам, Франек проходил мимо мертвеца. Мертвец лежал в маленькой, густой, как вишневое варенье, лужице. Потом его куда-то забрали.

Из полуразвалившегося дома в конце концов спасли нескольких обозленных мужчин, десяток женщин, двух мальчишек лет по шести и еле живую старуху с подушечкой на коленях. Затем в развалинах что-то закопошилось само собой. Неловко повалившийся комод отодвинулся в сторону, из проема вывалилось несколько битых кирпичей – и показалась худая рука, жилистая, с морщинистой кожей. Пальцы, неожиданно сильные, ухватились за искалеченный косяк. Франек бросился туда и уцепил вылезающего за локоть.

Вместе они выбрались на мостовую. Откопанный оказался крепким стариком в толстой коричневой рясе. Он болезненно щурил глаза и усмехался, как будто увидел нечто в высшей степени забавное. Франек слегка отступил, отряхнул пиджак, насупился. Старик приветливо кивнул ему и бодренько заковылял в сторону баррикады. «Черт знает что!» – проворчал Франек.

Валерий засыпал часа на два, а потом его снова будили, и три дня на Главной Баррикаде превратились в череду маленьких, разбитых беспокойным сном дней, то темных, то светлых. В один из таких дней Валерий вспомнил о Ярославе. Кто-то говорил, будто Ясь с Баркевичем – у Главпочтамта. В другой раз к нему подвели странного человека в коричневом балахоне, который изъяснялся на непонятном языке и знаками просил оружия. Валерий воспринял его как часть какого-то общего бреда и подумал: «Сумасшедший». Но тут старик вдруг совершенно внятно произнес:

– Мое имя – Томаш Халтура, пан, а сумасшедшим меня считают потому, что я разговариваю с ангелами и бесами.

Валерий сказал:

– Выдайте ему пистолет.

Затем был еще коротенький денек, когда Валерий заходил в госпиталь, оборудованный наспех в подвале, чтобы перевязать кисть руки. Крепкая толстушка в тугой белой косынке, почти не глядя, накладывала повязку, а Валерий на несколько секунд опять задремал.

И тут же проснулся от громкого визга. Вторая санитарка, нечеловечески крича, била и била, самозабвенно била сапогами что-то темное на полу. Это темное вдруг скорчилось, как гусеница, и заворчало. Звук был совсем как в трубе в туалете. Подбежал врач, молча, хирургически-отточенным движением, ударил санитарку по лицу. Темное, корчащееся подняли с пола. Оно оказалось раненым немцем. Немец кривил лицо и мычал. Валерию стало дурно. Он выругал себя гимназисткой и поскорее ушел.

В постоянном грохоте, в клубах пыли и дыма жили, передвигались и умирали люди. Щеголеватый Франек прибился к Томашу Халтуре, который умел жить при любых обстоятельствах и вот – даже раздобыл себе пистолет.

Халтура много и охотно говорил, когда его слушали.

– Если тебе придется туго, – поучал он Франека, беспечно поглядывая при этом не на собеседника, а поверх баррикады, на небо, – поступай как я. Уходи под собственную кожу.

– Как это? – поражался Франек.

– Внутри тебя – тоже мир, – объяснял Халтура. – И, что куда важнее, внутри тебя – Бог. Не пропадешь! А немцы – немцы тьфу!

И он неожиданно метко пристрелил мелькнувшую перед баррикадой тень в каске – окруженную тучами пыли и почти невидимую.

– Видал? – добавил старик весело.

– Ведь вы монах, пан Халтура? – допытывался Франек.

Томаш Халтура на это сказал:

– Апостол учит: где вера застала тебя, там и стой.

А потом немцы возникли сразу со всех сторон. Они гудели в небе и ревели на земле, они накатывали, как муравьи, и впереди них мчалось оранжевое пламя. По улицам хлынули насмерть перепуганные жители. Хрустели под ногами битые стекла, грохотала сорванная жесть, с треском ломались сорванные взрывами ветки деревьев. Спутанные провода дергались на мостовой, как живые, норовя ухватить за ноги. Дома осыпались. В возникающих просветах внезапно показывались настороженные фигуры: миг – опознать, кто перед тобой, и миг – опередить с выстрелом. Люди в штатском, люди в форме, люди в полосатой одежде бывших заключенных. Вой множества слившихся воедино голосов на улице, топот ног – и взрывы, взрывы… Немцы шли по пятам, занимая дом за домом. В воздухе резко воняло бензином и паленым. Окна сперва темнели от копоти, потом разлетались, и оттуда выпрыгивал огонь. Из подъездов с криками выбегали опоздавшие. Они тотчас валились, словно тряпичные, встречаясь с летящими навстречу пулями.

Валерий сиплым голосом беззвучно кричал:

– Пулемет!.. Пулемет!..

Халтура в рваной рясе, точно пришел на карнавал – играть в отца Тука, повалился рядом с пулеметом, отодвинул в сторону мертвеца и негромко затарахтел.

Позади баррикады, совсем близко, загремели новые взрывы. Валерий повернулся туда, думая, что немцы обошли его, но увидел только колонну пленных, которых отгоняли в сторону Старого города. Затем грохнуло еще раз, пленные шарахнулись все разом, как овцы, и побежали. Десяток их остался лежать на мостовой. Следом побежал, чуть прихрамывая, какой-то молодой человек с красно-белой повязкой на рукаве. Он слегка наклонил на бегу голову, и Валерий понял: выдергивает чеку. «Не сметь!» – так же беззвучно крикнул Валерий, но юноша, споткнувшись, остановился и с силой метнул гранату в убегающих пленных. К нему подскочили, схватили за руки, поволокли. Он упирался ногами в мостовую и неприятно кричал.

С баррикады осыпались люди, бросились навстречу наступающим. «Прикрой…» – свистяще прошептал Валерий Халтуре и побежал тоже. Тут в него ткнули холодным твердым пальцем, и Валерий наконец смог крепко заснуть.


7 – 11 августа

Борута удобно устроился на могиле, как кладбищенский кот. Он деликатно покусывал мятый, осыпающийся кусок хлеба. На коленях у него дремал шмайсер. Длинный плащ – тот, в котором он явился к Воеводским неделю назад, – превратился в лохмотья. Было раннее утро. На кладбище совершенно по-дачному пахло травой, празднично поблескивала роса, тянуло дымом. Иногда хлопали выстрелы, но звучали они далеко и тоже как-то мирно.