— Так кому же? — повторил Арчи.

— Я не уверен, что…

— Громче, пожалуйста, я плохо слышу! — Найт в стотысячный раз разыгрывал глухого. Он всегда прекрасно слышал лишь то, что хотел услышать.

— Одной журналистке… — запинаясь, пробормотал Джон.

— Ее имя? Какого черта я должен тянуть вас за язык!

— Люси Мадден.

— Газета?

— «Пэйдж Твэлв».

— Какая, повторите!

— «Пэйдж Твэлв».

Найт свирепо засопел. Робинсон молча ждал объяснений, если, конечно, старик снизойдет до этого.

— Почему вы не предупредили меня заранее?

— Но вы не спрашивали!

— Но хоть что-то можно было сообразить самому? Ваши идиоты-агенты плевать на вас хотели!

Теперь Джону явился совсем другой Арчибальд Найт. Робинсон привык к беспрекословному подчинению, к неограниченной власти и не выносил, когда на него кричали. Но сейчас он растерялся как мальчишка. Старикан буквально держал его за горло.

— Кретины! Тупицы! — выходил из себя Арчибальд. — «Пэйдж Твэлв» принадлежит мне. Понятно? Как и еще семнадцать газет!

Робинсон остолбенел. Этого он и предположить не мог. Его профессиональная гордость была уязвлена.

— Не будь вы таким олухом, мы получили бы эти сведения бесплатно, — не унимался Арчи. — Какая чушь… Какая глупость…

— Откуда я мог это знать? — попытался объяснить Робинсон.

— Да я вам плачу за это! — взбесился Найт. — А вы ни черта не знаете.

— И все же…

— Замолчите!

Мысли Арчибальда бродили где-то далеко, он долго молчал, потом произнес:

— А известно ли вам, что я готовлюсь к помолвке?

Робинсон вздрогнул от неожиданности.

— Честное слово, нет…

— Вот видите! И знаете с кем?

— Понятия…

— С Пегги Сатрапулос. Сегодня мы впервые вместе появимся в свете.

Если бы Робинсон не сидел на стуле, он плюхнулся бы на пол. Все рухнуло… Отныне Вдова была в полной безопасности под могучим крылышком Найта, одного из финансовых повелителей партии, вместе со Слиманом Бен Слиманом. Никаких пакостей, никаких сплетен по отношению к ней они теперь не могли себе позволить. Придется искать другой способ уделать демократов.

— Ну и ну, — буркнул он и тут же поправился: — Я хочу принести вам сердечные поздравления и сию же минуту прикажу прекратить расследование в отношении вашей будущей невесты!

— А кто вас об этом просит? — вцепился в него Арчи. — Кто? Разве я упомянул о чем-либо подобном?

— Я подумал…

— Вам платят не за размышления, а за выполнение распоряжений. Любовь не имеет никакого отношения к моим политическим взглядам.

* * *

Квик уже провел в Париже два дня, сгорая от нетерпения. Когда он в назначенный час появился в аэропорту Кеннеди, его взяли под свою опеку старые знакомые — те два парня из «Невады», которые пригласили его в Европу после злосчастных гонок. И сразу же — сюрприз: он поедет не в Афины, как было условлено, а в Париж! Его проводили до самого выхода на летное поле. Весь багаж Квика уместился в спортивной сумке — шлем-талисман, две рубашки, брюки, старый свитер и пакет с зубной щеткой, пастой, бритвой и кремом для бритья.

В последнюю минуту провожатые сунули ему в карман конверт с тысячей долларов. Сердце Квика радостно подпрыгнуло, когда он пересчитал десять новеньких хрустящих банкнот. «В Париже вас встретят», — сказал на прощание один из парней.

В Орли его действительно ожидал ничем не приметный мужчина среднего возраста. Единственное, что запомнилось Квику в тот день, — это квартал, где находился отель с претенциозным названием «Сад лилий».

Мужчина пообещал, что с Квиком в ближайшее время заключат контракт, и удалился. Вот и все. С тех пор Квик умирал от скуки в ожидании телефонного звонка или стука в дверь, не решаясь выйти из номера. От нечего делать он перечитал все валявшиеся в номере порнографические журналы. Впрочем, вряд ли это можно было назвать чтением, если иметь в виду две-три строчки комментариев под огромными, во всю страницу фотографиями. К тому же по-французски Квик не знал ни слова, что тоже не прибавляло радости. Его кровать ужасно скрипела, в комнате воняло, душ протекал, а кран никак не закручивался. Еду здесь подавали отвратительную: мясо жесткое, как подметка, и совершенно прокисшее вино. Пришлось обходиться кока-колой. Чертов отель! В Париже можно было найти кое-что получше этих серых унылых кварталов и похожих на ходячие трупы постояльцев. К Квику должен был явиться некий Дэвид. Ему сказали: «Он придет сразу же, как только сможет».

Интересно, что значит это «сразу же…» по местным меркам? И вообще, пусть все катится к чертям. В конце концов, денег у него навалом. Так почему бы этим не воспользоваться?

Квик натянул чистую рубашку, пригладил ладонью волосы, вышел на улицу и остановил первое попавшееся такси. Ему пришлось долго объяснять шоферу, что хочет попасть в Латинский квартал. Приятели Чарли когда-то громко расхваливали прелести этого парижского уголка. И пока тарантас полз по темным закоулкам под холодным моросящим дождем, Квик подумал, что его прогулка не очень-то удачно началась…

* * *

Яркий свет прожекторов «и нестерпимая жара. За кулисами расхаживали манекенщицы. Им с освещенной сцены видны были только золоченые стулья с выгнутыми ножками, словно подпирающие затянутые бордовым бархатом стены демонстрационного зала. На каждом из стульев и на приставных сиденьях в проходах пристроились в неудобных позах по трое-четверо приглашенных.

Большинство присутствующих составляли женщины, в основном немолодые, с невообразимыми прическами и пронзительными глазами. Среди них было много настоящих старух, основательно наштукатуренных, натянуто улыбающихся, в вызывающе декольтированных туалетах, обвешанных с ног до головы драгоценностями. Под платьями угадывались их агрессивные клиторы размером с банан и всегда готовые к бою. По презрительному выражению Гения, «у этих шлюх клитор находится не под юбкой, а в башке». У подиума толпились модельеры. По залу то тут, то там бродили несколько странных существ неопределенного пола, одетых с искусной небрежностью или в строгие костюмы, с разрисованными во все цвета радуги физиономиями, с золотыми цепочками и амулетами на шеях.

Жара, духи, золото, волны шепота, прокатывающиеся по залу, словно глупая, бессмысленная, бестолковая музыка с внезапными крещендо и паузами. С появлением каждого нового гостя шум усиливался — все поворачивали головы и приветствовали входящего воздушными поцелуями. Аттилио наблюдал за этим через щель в занавесе. Гению нравилось играть роль невидимки. Нервно перебирая янтарные четки, он молился о том, чтобы Пегги, его королева, не подложила ему свинью. Аттилио уже физически ощущал нетерпение этой толпы, томящейся от тесноты и жары. Два приветствия прозвучали почти одновременно: одно было адресовано Нат, появившейся в гордом одиночестве в роскошном манто из шиншиллы, из-под которого виднелись джинсы, второе — Люси Мадден. Журналистка вошла с мрачно-снисходительным видом, словно публика собралась здесь в ее честь, и кисло улыбнулась тем, кого соизволила заметить. Несколько человек предупредительно вскочили, чтобы пропустить скандально известную знаменитость на ее место, расположенное в центре третьего ряда. Сидевшие неохотно потеснились. Только маленькая блондинка, упрямо восседавшая на стуле, предназначенном для Люси, даже не пошевелилась. Старания распорядителя разрешить конфликт миром успеха не имели, и он отправился за подкреплением. Виновница замешательства торопливо шарила в сумочке, делая вид, что ищет несуществующее приглашение. А весь ряд холодно и враждебно следил за ней, особенно Люси, чьи черные, жесткие глазки зловеще вспыхнули.

Это была первая неприятность знаменательного для всего Нью-Йорка вечера. Едва Люси уселась, как в дверях зала возник Додино, который, конечно же, не мог пропустить торжество Аттилио. В свое время, когда Гений делал первые робкие шаги в своей карьере, Аморе взял его под свое теплое крылышко и теперь гордился тем, что своим высоким положением Джованни во многом был обязан именно ему. Из коротких сумбурных сношений этой пары, где каждый хотел играть роль женщины, родилась прочная дружба. По чистой случайности он и Люси Мадден оказались рядом.

— Привет, — любезно поклонился ей Додино.

— Привет, — рассеянно ответила Люси, словно только что его заметила.

Но вдруг раздался дружный радостный крик, и публика бросилась к входным дверям. Вспыхнули с новой силой юпитеры, защелкали фотоаппараты, зажужжали кинокамеры. Еще не видя свою звезду, Гений понял, что он выиграл!

В зал не вошла, а вплыла Пегги, божественно прекрасная, в длинном белом платье, сверкая драгоценностями. Уже давно всю Америку волновал вопрос: кто же будет следующим после Скотта Балтимора и Грека? Ответ напрашивался сам собой. Рядом с «очаровательным скорпионом» вышагивал Арчибальд Найт. Журналисты рванулись к телефонам — такая новость может стать гвоздем любого номера! Арчибальд, гордо выпрямившись, галантно подождал, пока устроится его спутница, и опустился на стул рядом с ней. Он держался очень надменно, но, усаживаясь поудобнее, кокетливо скрестил ноги.

— А вот выпрямить их ему вряд ли удастся, — шепнул Додино соседке.

Люси, однако, сделала вид, что не слышит. В подобных случаях она напускала на себя высокомерный вид, а ее почитатели принимали это за «отрешение от всего мирского», как выразился когда-то знаменитый Мальро.

— Мне хотелось бы напомнить, — начал ведущий, — что летняя коллекция Джованни Аттилио посвящена кибернетике.

Праздник начинался! Появилась первая бледная манекенщица, одетая в развевающееся полупрозрачное платье, под которым четко просматривалась обнаженная грудь. Поворот, несколько скользящих шагов, снова поворот… А ведущий продолжал представлять модели:

— Для вашей виллы в Майами или на мысе Код. Номер девятнадцать. «Робот-домработница».

— Вам нравится? — спросила Пегги у Арчи, незаметно переглядываясь с Нат. Она повернула голову и, заметив Додино в двух рядах позади, изобразила радостное удивление.

— А вам? — ответил вопросом на вопрос Арчи.

Двадцатью минутами позже Гений уже был уверен в успехе. Большинство его моделей произвели настоящий фурор. Но публика ожидала главного — парада вечерних туалетов, который должен был завершиться показом «изюминки» программы — подвенечного наряда.

— «Стерео». Вуаль цвета индийских кораллов. Номер сорок семь.

В третьем ряду Люси Мадден скорчила гримасу, не имевшую никакого отношения к представленной модели. Вот уже четверть часа ее мучили жестокие судороги в желудке. Чем они могли быть вызваны? Ведь у нее никогда в жизни не возникало никаких проблем с пищеварением!

Проклятье! Люси напрягалась изо всех сил, чтобы их унять. Уйти с середины представления? Нет, об этом не может быть и речи! Да и как выбраться, если даже проходы забиты до отказа?

Интересно, сколько до конца? Люси взглянула на часы и свирепо сжала ягодицы, чтобы облегчить спазмы, и отогнала мысль о том, что… Нет! Об этом и подумать страшно! Она промокнула покрывшийся каплями пота лоб кружевным платочком и с тоскливой безнадежностью впервые подумала о том, что из поединка с Пегги победительницей ей не выйти.

Она попробовала отвлечься, представляя себе роскошные пляжи, витражи Сен-Шапеля в Париже, вспоминала номер своего счета в банке, суровое лицо своего духовника, папу Павла VI, тельце любимого тукана, для которого пришлось построить маленький мавзолей… Ничего не помогало. Спазмы усиливались с каждой минутой.

И в зловещей тишине, которую посылает судьба перед неминуемой катастрофой, несмотря на всю железную собранность Люси и сжатые в тугой комок мышцы, из нее вылетел хлопок, похожий на треск разорванного листка бумаги. И… ничего не случилось. В таких случаях реагировать не принято.

Второй хлопок раздался сразу же за первым, прозвучав неожиданно громко и музыкально. Головы ближайших соседей с подозрением повернулись в сторону Люси. В их глазах читалось пока еще сдержанное любопытство. Господи! Выскочить бы отсюда поскорее. Но было уже слишком поздно. У нее оставался единственный шанс — взять себя в руки и постараться продержаться еще немного. Люси проделала титаническое усилие, загоняя газы внутрь. Щеки ее затряслись как желе, брови сошлись на переносице, лицо покрылось каплями пота, а мышцы сотрясла мелкая дрожь, как струны на гитаре…

— «Электроника». Номер сто два.

Новый треск! Из глаз Люси брызнули слезы бессильной ярости. На этот раз Додино не счел нужным притворяться — его буквально перекосило! И не только его. Со всех сторон в Люси уткнулись брезгливо-враждебные взгляды, в которых не было и тени сочувствия.