— Впустите их, — приказала Люси Аните.

Два приличных молодых человека, одетые со скромной элегантностью, поклонились и уважительно поцеловали хозяйке руку. Неплохое начало…

— Господа, — сказала она, держа в руке чек. — Не знаю, как и благодарить вас за вашу щедрость. Да, да! Ведь птички такие беззащитные и так страдают от людской черствости… Что вас привело ко мне?

— Мы журналисты, — шатен выговорил эти слова чуть запинаясь.

— И вы тоже? — обратилась она ко второму посетителю, блондину.

— Да, — ответил тот.

— Напомните-ка мне ваши имена. — В ее голосе прозвучало плохо скрываемое недоверие.

— Ричард Гордон, — представился шатен.

— Питер Грант, — поклонился блондин.

— Полагаю, вы хотите взять у меня интервью как у президента «Общества защиты птиц»? — спросила она.

— Н-не совсем так, — промямлил Гордон… — Безусловно, мы восхищены вашей деятельностью на этом поприще, но…

— Обращаемся к вам как к коллеге, — прервал его Грант. — И помочь нам можете только вы, женщина, способная столько времени и сил отдать этим необыкновенным существам. — Он широким жестом указал на вольер.

В это время Гордон, несмотря на жесткий самоконтроль, не выдержал и зажал нос платком, делая вид, что сморкается.

— И чем же я могу помочь?

— Никто лучше вас не осведомлен о том, что происходит за кулисами нашего огромного мира…

Еще бы! Ни одна знаменитость и шагу не могла ступить, чтобы об этом сию же минуту не стало известно ей, Люси Мадден. За тридцать лет своей журналистской карьеры она все успела увидеть, все узнать, все запомнить. Ее поразительная желчная память сохраняла даже незначительные подробности увиденного или услышанного. Люси и спустя десять лет могла безошибочно назвать цвет платья какой-нибудь дамы на каком-нибудь приеме или описать ее безобразную шляпку. В «расследовании» любовных приключений ей не было равных, и она со злорадным удовлетворением камня на камне не оставляла от репутации того или иного общественного деятеля, разбивала браки, ссорила лучших друзей, сеяла панику в правительствах. Благодаря ей из газеты «Пэйдж Твэлв», где она работала, один за другим вылетели три директора, словно она мстила им за то, что ни разу в жизни не переспала с мужчиной.

— Какое издание вы представляете?

— Мы корреспонденты агентства.

— Какого агентства?

— Агентства «Глобаль», правление которого находится в Мюнхене. Мы освещаем события по всей Европе, вплоть до железного занавеса.

— Как поживает мой друг Ганс Фехнер? По-прежнему лысый?

— Если честно признаться, контактов на таком высоком уровне у нас нет, но наш шеф чувствует себя неплохо.

— Отлично! Что вы хотите?

— Мы хотели бы выпустить серию статей об одной… особе.

— О ком?

Гордон и Грант обменялись взглядами. И Грант, словно бросаясь в омут, выпалил:

— О Пегги Сатрапулос.

— Странно! Я уже все сказала о ней в те времена, когда она еще вызывала к себе какой-то интерес. Сегодня она представляет только себя саму, то есть ничего. Она вышла из моды.

— Вы знаете, европейцы…

— Не говорите, я знаю их лучше, чем вы. В каком плане вы собираетесь о ней писать?

— Скорее в критическом.

— Самое худшее для человека — это когда о нем вообще не говорят.

— Если бы вы могли…

— К сожалению, не могу. — Она сложила чек кончиками пальцев и сунула его в корсаж. — У меня контракт с «Пэйдж Твэлв».

— Но никто никогда не узнает о том, что вы нам помогали.

— Все так говорят.

— Уверяем вас, никто…

— Пусть так! Но я очень занята.

— Может быть… еще тридцать тысяч для ваших птичек…

— Конечно, пятьдесят тысяч на эти цели…

— Тридцать.

— …пятьдесят тысяч стоят того, чтобы кое-чем пожертвовать. Поэтому я не стану вам рассказывать о том, что уже всем известно: о ее многочисленных любовниках, сексуальных извращениях, продаже фетишистам своего нижнего белья, о контракте с фабрикой по производству надувных кукол, которая продает изображение Вдовы в натуральную величину и платит ей огромные проценты. Скандальные подробности о несостоявшемся браке с Калленбергом тоже ни для кого не тайна. Я, кстати, там была и не постеснялась высказать этой дамочке все, что о ней думаю.

— Не так быстро, — умоляюще произнес Гордон, вынимая блокнот для записей.

Люси Мадден, казалось, не слышала его.

— В конце концов, все это было в бульварных газетенках и интересует лишь определенный сорт людей. Иное дело — материалы о ее жизни со Скоттом Балтимором, о ее причастности к политике и делишках с сомнительными личностями из Саудовской Аравии, о результатах секретного расследования, которое провел ее второй муж, чтобы докопаться до причины смерти первого. Эти документы хранятся в моем сейфе, и я знаю, почему они не скоро выплывут на свет божий.

— Вы правы. Думается, наше правление позволит заплатить пятьдесят тысяч долларов за подобную информацию.

— Значит, вы согласны? И если гарантируется полная тайна…

— Мы дали вам слово!

— Видите ли, я терпеть не могу эту женщину. Даже в свои лучшие времена она ни цента не пожертвовала на моих славных птичек!

— Правда? — спросил Грант, стараясь сохранять серьезность.

— Клянусь вам! Да, заберите ваш чек, дайте лучше наличными.

— Пятьдесят тысяч наличными?

— Не пятьдесят, а семьдесят. Ведь деньги у вас при себе? Или я ошибаюсь?

Как она догадалась? Он и Гордон действительно имели при себе сто тысяч долларов. Это была максимальная сумма, которую им разрешалось заплатить за подобного рода информацию. Конечно, деньги принадлежали агентству, но они не испытывали особого желания отдавать их за здорово живешь этой жирной, озлобленной на всех и вся стерве.

— Гм… — произнес Гордон, бросая отчаянный взгляд на Гранта.

— Ну-ну, поторопитесь, — в голосе Люси Мадден слышалось нетерпение.

— Доставай, — сдался Грант.

Гордон сунул руку в портфель и на ощупь отсчитал семь пачек.

Если бы эта кобра знала, что у них целых десять пачек… Грант с сожалением наблюдал, как деньги переходили из рук в руки.

— Отлично, — сказала Люси. — Начнем сейчас же. Задавайте мне любые вопросы. Мэри! Мэри! Подождите минутку, я отдам это своей секретарше.

Прижимая к огромным грудям пачки долларов, она скрылась в коридоре под аккомпанемент птичьих криков и щебетанья.

Если эти типы — журналисты, то она с полным правом может назвать себя архиепископом. Интуиция ее ни разу не подводила: большая политика — вот с чем связан визит этих двоих. Начинается предвыборная кампания, то есть жестокая борьба, которая многим развяжет языки и кошельки. Уотергейт показал, что для достижения цели хороши любые средства: главное — деньги и изворотливость. В газетах то тут то там уже стали появляться разоблачительные статьи. Всех, кто имеет отношение к политике, нельзя считать нормальными людьми. Тщеславные, самодовольные, суетные, они поразительно легко становились мишенью для вездесущих репортеров, сами подставляли головы, сами лезли прямо под удар. А потом такие вот Пегги Сатрапулос и ей подобные еще и жаловались, что их разделывали в пух и прах. Зато ей, Люси Мадден, такие потрясения неведомы. Она всегда вела себя сдержанно и скромно, стараясь жить незаметно среди обожаемых ею птиц.

* * *

Красоту обнаженного мужского тела не могло скрыть от ее глаз даже матовое, с узором стекло двери в ванную. На земле есть только один такой парень — Квик! И этот парень принадлежит ей одной. Лон сунула в рот сигарету, пошарила рукой возле кровати, ища зажигалку, и, не найдя, крикнула:

— Квик, где у тебя спички?

Голос его заглушал шум льющейся воды, разобрать удалось лишь одно слово — карман. Лон поднялась и пошла искать куртку Квика, которая оказалась на полу в противоположном углу комнаты. В одном из карманов ее рука наткнулась на маленький кусочек картона. Машинально скользнув по нему взглядом, она от неожиданности остолбенела, потом заставила себя прочитать четко выписанные слова еще раз. Кошмар какой-то! Не осознавая до конца, что делает, Лон бросилась на постель и с головой укрылась простыней.

— Нашла? — спросил Квик, выходя из ванной.

— Нет.

Нагнувшись над ней, он отвернул край простыни и легонько куснул ее за плечо.

— Подожди, я сам найду. Держи, вот спички. А пожевать что-нибудь найдется? Да что это с тобой?

Он прикурил две сигареты и одну протянул ей. Лон затянулась.

— Ничего. Все нормально.

— Отлично. Перекусим?

Да, в этом был весь Квик. Были бы машины, любовь, пища…

— Есть холодный цыпленок в холодильнике.

— А ты будешь?

— Не хочу. Останешься сегодня у меня?

— Нет. Через десять минут мне надо уйти. А знаешь, о чем я думал, стоя под душем? — Он засмеялся, вгрызаясь в крылышко цыпленка. — Когда ты в платье, то кажешься толстоватой, а голая — в полном порядке! Объясни-ка, всезнайка, почему так получается?

— Надо не объяснять, а сожалеть об этом.

— Лон! Ты сердишься?

— Квик — твое настоящее имя? — Ее вопрос мог показаться смешным после их шестимесячной связи.

— А зачем тебе это знать? — спросил он добродушно. — Меня зовут Квик, потому что я самый быстрый, самый высокий, самый лучший! — Он стал изображать рев машины, набирающей скорость, и сжал воображаемый руль.

— У тебя есть родители?

— Что?

— Родители у тебя есть?

— Ну у кого их нет?

— А где они живут?

— Откуда я знаю!

— Вы не встречаетесь?

— Послушай, остановись. Я же твоими не интересуюсь. Там еще что-нибудь найдется?

— Что?

— Ну, цыпленка еще не доели?

— Да, кусочек найдется.

Лон встала с постели, обернулась полотенцем и подошла к холодильнику. Пока Квик стоял к ней спиной, ее рука осторожно вытащила из кармана его куртки злополучный кусочек картона.

— Квик?

— Ну? — Рот его был набит, и вопрос прозвучал невнятно.

— Пока ты был в ванной, я нашла вот это.

— Что именно?

— Какую-то карточку.

— Положи ее туда, откуда взяла.

— Я прочитала, что на ней написано.

— Ну и что?

Глаза Лон наполнились слезами, она резко повернулась к нему.

— Квик!.. Квик!.. Ты сошел с ума!

— Да что с тобой?

— Это ужасно! Ужасно! Неужели ты не понимаешь?

— Не закатывай истерику.

— Ох нет, нет!

Лон вытерла рукой глаза и, сдерживая рыдания, снова уставилась на картонный квадратик. На карточке вверху стоял штамп: «Резус — отрицательный». А ниже страшные слова: «В случае моей смерти я, нижеподписавшийся Эрнест Бикфорд, разрешаю любому медицинскому учреждению использовать мое тело и его органы без каких бы то ни было ограничений. Данное разрешение действительно для всех стран мира, где меня может настигнуть смерть». Дальше следовало пояснение, где и когда написано разрешение. И под всем этим стояла подпись: «Эрни Бикфорд». Лон схватилась руками за голову, а Квик искренне недоумевал.

— Тебя удивило, что меня зовут Эрни?

— Квик! Ох, Квик!

— Да ты вдумайся в то, что там написано: «использовать». Это от слова «полезный». Если вдруг я околею, то какая разница, кому пересадят мою печень или мои глаза. Главное — это поможет кому-нибудь выжить или увидеть мир. Все бродяги так делают!

— Но только не ты! Не ты!

— Почему же?

— Ты мне нужен живой — понимаешь? Не хочу, не могу представить, что тебя будут резать на куски.

Он расхохотался.

— Какая же ты дуреха! Одевайся! Подбросишь меня, а то я и так здорово опаздываю.

* * *

Спустя пять минут они были на улице. Квик сел за руль, а Лон устроилась рядом. Она места себе не находила, словно эта карточка была извещением о его смерти. Нагнувшись к заднему сиденью, чтобы взять несколько салфеток, она вдруг заметила следующий за ними чем-то знакомый автомобиль.

— Квик…

— Что, малыш?

— За нами кто-то следит.

— Ерунда! Тебе показалось.

— Нет. Видишь большой черный «бьюик»? Похоже, моя мать что-то заподозрила.

— Ты уверена?

— Да.

— Что будем делать? Уйдем от них?

— Бесполезно. Но она мне за это заплатит.

* * *

— Передать вам сахар?

— Нет, спасибо.

Кабина, выступавшая над корпусом «боинга», была переоборудована в комнату отдыха в восточном стиле. В небольшом бассейне, выложенном голубой плиткой, играл фонтанчик воды, а вокруг прямо на полу были разложены подушки.