Несколько мгновений он тупо водил глазами перед собой, пытаясь отыскать ее, наконец очнулся и увидел знакомый цвет волос совсем недалеко от себя. Незнакомка сидела за одним из оставшихся с лета уличных столиков и, тяжело дыша, смотрела на красную башню. Словно под гипнозом, Луиджи двинулся к ней.


…Сбежав от своего навязчивого поклонника, Божена свернула в узкую улицу, полную маленьких пестрых магазинов. День был пасмурный, но ей казалось, что она движется по золотому коридору, – так ярко были освещены бесчисленные витрины, словно обступавшие улицу с обеих сторон.

От количества всевозможных диковин даже у искушенной Божены разбежались глаза. Тысячи чудесных мелочей – ненужных, бесцельных, но без которых немыслима жизнь любой женщины, – были выставлены здесь в лучшем виде, чтобы искушать случайных прохожих и редких зимних туристов.

Сначала Божена решила нигде не останавливаться и, сделав небольшой круг, вернуться: ее ждали домашние заботы. Но стал накрапывать дождь, и черный шелковый зонт, заботливо распахнутый там, за сверкающим стеклом, сам попросился к ней в руки. А уж когда она оказалась по ту сторону витрин и вспомнила о приближающемся Рождестве, думать о скором возвращении стало просто бессмысленно – да она и не думала.

Это, казалось бы, легкомысленное и весьма разорительное пристрастие занимало Божену ничуть не меньше, чем ее работа: приобретала вещи она так же страстно, как и творила их сама. Не было на свете никого обаятельней Божены, делающей покупки. Неважно, что это было – вешалка для полотенца, детская игрушка или дорогая изысканная мебель. Среди обилия всевозможных вещей Божена умела найти и оценить те, которые могли войти в ее повседневность, для того чтобы придать ей какие-то новые обворожительные качества. Она боялась обыденности и пыталась вести с ней войну, питая себя соками перемен, вносимых в ее быт каждым новым приобретением. Для этого нужно обладать особой чуткостью к вещам и иметь отличный вкус – у нее было то и другое.

Выйдя на улицу с охапкой хрустящих пакетов, Божена обнаружила, что уже наступил вечер, а шелковый зонт, с которого все началось, уже ни к чему; лучи заходящего солнца нежно касались покатых крыш, придавая им благородный оттенок старинного золота. Особая венецианская тишина – тишина воды – была разлита в вечернем воздухе.

И она не смогла отказать себе – отдала все оставшиеся наличные статному гондольеру, который, сильной рукой оттолкнувшись от берега, бесшумно повел свою лодку по лабиринту каналов, красоту которых она уже не могла вынести: прикрыв глаза, слушала мерный плеск и ощущала густой запах холодной воды…

Так закончилась первая прогулка по городу Божены-венецианки.

Вернувшись домой, она сладко заснула – такое случилось впервые за несколько проведенных в этой квартире ночей, когда переутомление от тысячи переделанных за день дел сказывалось, мешая уснуть.

Утром Божена с удвоенными силами принялась за благоустройство дома, наверстывая упущенное вчера. И между распаковкой художественных альбомов и перевешиванием штор в гостиной она с совершенно несвойственной ей рассеянностью приняла свой первый венецианский заказ – мужской перстень по готовым эскизам. Едва взглянув на эскизы, она отказалась от аванса и быстренько выпроводила изящного, подвижного итальянца, которого даже не успела толком разглядеть, попросив перезвонить ей завтра.

Глава 2

Направляясь к дому Божены, Луиджи вспоминал свой первый столь краткий визит, гадая, узнала ли его Божена и притворилась, подыгрывая ему, или же та встреча на Сан-Марко просто не имела для нее никакого значения и он может и дальше играть свою роль уравновешенного и меркантильного заказчика.

Как он тогда вел себя на Сан-Марко – ну просто с цепи сорвался! Наверное, она убежала напуганная, а может быть… Да, скорее всего, он просто насмешил ее тогда и она сбежала, чтобы отхохотаться.

Зачем он нес этот бред – про свое гипертрофированное итальянское распутство, супер-донжуанство и прочая, прочая? Он сказал ей, что она должна ему отдаться сейчас же, тут же, сразу же! И что он, опытный оператор, и в одежде видит ее нагой.

При этом он, кажется, громогласно призывал официанта и заказывал то граппу, то виски, то кьянти, то все одновременно. За что и вынужден был потом, позорно пялясь на заставленный стол, выложить все полученное за последний клип, так как напитки носили не откуда-нибудь, а из «Флориана».

Да… И после подобной оперетты осмелиться наводить о ней справки и, вконец обезумев, явиться к ней домой, прикинувшись заказчиком?!

«Зачем я еще раз иду туда? – спрашивал себя Луиджи в сотый раз. – Не узнала тогда – узнает сейчас. Узнает и выгонит с позором». И приличные манеры, и строгий костюм, и даже эти чертовы очки, с непривычки отсидевшие нос (проходя мимо зеркальных витрин, Луиджи каждый раз ожидал увидеть вместо него что-то вроде зрелого баклажана), – все это смешно и не спасет от грозящего разоблачения.

Но Луиджи не останавливался и не сворачивал, а приближался к дому Божены – неотвратимо и безвольно, как во сне.

Позвонив и войдя, он щеглом пропел весь занявший полчаса прием: не узнавая себя, во всех подробностях описывал заказ, восхищался обстановкой и итальянским в устах Божены, успел попутно приплести, что и сам не чужд золотых дел мастерства – да, работаю понемногу, но все исключительно для души, и никому не показываю, да и инструмент плоховат, а вот придумать могу… да? неужели заметно? а как вы догадались? ну нет, что вы, какой он профессионал!

Луиджи так тараторил, что Божена половины не понимала и отвечала часто невпопад. Да она не очень и вслушивалась: днем раньше заказчик принес рисунок, достаточно подробный, внятный – этого, пожалуй, пока вполне достаточно.

Проводив Луиджи, Божена вновь уселась было за работу, но внезапно резко откинулась на стуле: ее заказчик, Луиджи Бевилаква, и незнакомец с Сан-Марко вдруг отчетливо совместились в ее памяти.

От неожиданности она даже вскрикнула.

Отложив начатое, Божена решила заварить кофе и потом с чашкой в руке гуляла по комнатам, пытаясь осмыслить свое открытие. Так она забрела в библиотеку.


Божена всегда обставляла библиотеку с особой любовью. Вернее было бы дать ей иное название – будуар, так как все, что должна была иметь в старину «гостиная хозяйки», здесь имелось. В слове «будуар» для Божены не было ничего странного – его всегда употребляла ее бабушка Сабина.

На втором этаже большого пражского дома Америги пряталась уютная комната с окнами в сад – в ней Божена укрывалась в душные летние дни. Эта комната была гнездом бабушки Сабины, в котором она разместила свою небольшую, отдельную от мужа библиотеку, а также хранила множество дорогих ее сердцу безделиц – мелких вещиц, акварелей, шкатулок. Уединившись, она извлекала из ридикюля свой секретный серебряный портсигарчик – ее заветная, любимая и единственная тайна! – и, лукаво подмигивая Божене, своей маленькой сообщнице, выкуривала треть ароматной папироски. А затем часами могла удивлять Божену мелочами, извлекаемыми из старого орехового бюро. Некоторые вещицы постепенно перекочевали за Боженой в детскую, подаренные ей по какому-нибудь случаю или просто так, к удовольствию бабушки, которая больше всего на свете любила это занятие – дарить.

Время давно уже присвоило себе львиную долю Божениных детских сокровищ, но три самых памятных теперь заняли свое место в ее венецианской библиотеке – маленькой комнате, выдержанной в нежных травяных тонах и пронизанной блеском воды канала Grande. На матовой поверхности небольшого письменного стола, рядом с бабушкиным портретом, стояла крошечная золотая мушница старинной работы с серебряными ландышами на круглой крышечке. За ней, под тонким хрустальным колпачком, в облаке кружев дремала нежно-розовая атласная кукла с фарфоровым личиком и ладошками. Складки ее юбок прикрывали футляр с бабушкиным обручальным кольцом – конечно же, дело рук самого влюбленного Америго. Когда Божена пришла к ней попрощаться перед отъездом в Венецию, Сабина подарила ей это колечко – на счастье. И это был бесценный подарок.

Примеряя кольцо, Божена вспомнила еще об одном подарке – миниатюрных «Правилах хорошего тона» в кожаном переплете, старом чешском переводе с французского. Этим чтением обычно заканчивались их с бабушкой вечера, после чего умиротворенная Божена отправлялась спать, унося в свои сны все, что увидела в волшебном будуаре. Она дотянулась до полки и достала потемневший коричневый томик.

Божена и сейчас любила листать его. В такие минуты ее длинные пальцы, касаясь мягких страниц, отдыхали от постоянного напряжения, а глаза блуждали по бежевым полям книги.

Но и тут порой ее настигало ремесло. Чтобы слышать свой голос, Божена читала вслух: «Как для неошлифованных драгоценных каменьев, так и для большинства людей, чтобы выказать свой полный блеск и красоту, необходимо приобрести полировку в соприкосновении с другими лучшими натурами. У иных только одна сторона полирована, что дает возможность не более как угадывать их внутренние достоинства»… Так и Луиджи!

Произнеся это имя, Божена вздрогнула, захлопнула книгу и поспешно затолкала ее в тесный ряд, надавив на корешок.

Безупречно корректный в ее доме, безумный на площади, в мыслях Божены этот человек становился все более навязчивым…

Когда-то давно, в пронзительном девичестве, Божена уверилась в силе навязчивых мыслей.


Тогда это длилось не меньше года. Оказываясь в людных местах – в метро, театре Тыла, на Ратушной площади, Карловом мосту, в соборе Святого Витта, – Божена начинала стыдиться своего одиночества и, сквозь ощущение ущербности своего положения, засматривалась на пары, компании, семьи, проплывавшие мимо Боженовой жизни легко или грузно, смеясь или вздоря.

К концу года тоска разрешилась появлением Томаша…

А теперь вот уже несколько дней ее неодолимо преследовал образ незнакомца с Сан-Марко. Божене с ее яркой, волнующей красотой не раз приходилось ловить восхищенные взгляды и настойчиво освобождаться от назойливых поклонников. То, что когда-то вгоняло в краску Божену-девушку, сейчас только смешило – или раздражало.

С Луиджи – теперь она знала его имя, если, конечно, его так действительно звали, – все вышло как-то иначе. Когда он говорил с ней на площади, в его глазах и голосе сквозило нечто, делающее ее почти беспомощной перед ним, почти покорной его грубому мужскому натиску. Это «нечто» пугало и одновременно манило Божену… Пожалуй, эта гремучая смесь даже возбуждала ее.

Но там, у «Флориана», она все-таки терпела его недолго. Чувство собственного достоинства заставило ее уйти. А теперь, когда прошло несколько дней, она снова, как девчонка, томится, желая еще раз услышать этот голос – да зачем это ей?..

Невольно она вновь и вновь вызывала в памяти его лицо: цепкий взгляд, чуть больше привычного вытянутый нос, крупный рот с тонкими нервными губами, высокие скулы, копну темных, беспорядочно вьющихся к плечам волос.

Но конечно этого было бы недостаточно, чтобы пленить ее воображение. Его страстность, заразительная и пугающая, которой сначала она почти не придала значения, списав все на его явно похмельный бред, по прошествии нескольких дней вдруг опьянила ее. Никто еще так самозабвенно и бесстыдно не восхищался ею и не добивался ее.

После разрыва с Томашем Божена решила, что против неотразимых мужских чар у нее стойкий иммунитет и больше ничто и никогда не заставит ее быть беспомощной и покорной. Но неуязвимость, приобретенная такой дорогой ценой, таяла в Божене, как лед, что долгой зимой сковывал сильную реку любви.

Глава 3

Теперь оставалось только выследить хозяйку. Карл мерил шагами тесный гостиничный номер. Да, вот и в Венеции похолодало. И эта вечная сырость…

Хорошо бы сейчас оказаться дома. Мама, наверное, сидит у камина и близоруко щурится на огонь.

А в голове у нее уж точно копошится жуть: Карл, а вернее, эта безумная затея и его исчезновение; письма ниоткуда, в которых он так не похож на себя – слишком уж уверен, полон планов на будущее.

…Карл очнулся и снова уставился на стол, старую карту на нем, фотографии, вырезки из газет и остывший чай. Действительность вернулась к нему, и она требовала действий.

Он еще раз взглянул на план виллы, обмотал горло зеленым шерстяным шарфом, накинул свой поношенный плащ и вышел.

Вечер был хмурый, и Карл долго всматривался в гладь канала в ожидании отблеска огонька водного «трамвая».

Он жил в Венеции почти месяц; странность жизни на воде уже не будоражила его так, как в первую неделю. Тогда он целые дни, а порой и ночи напролет перемещался по городу: то бродил по узким улицам и выгнутым мостикам, то скользил по лабиринту каналов, ослепленный богатством золотистой Венеции. Блеск этого города – Карлу иногда казалось, что и жители его тронуты позолотой, словно дворцы дожей, – опьянял его.