— Ах да, мое состояние, — сказала Аврора. — Мне кажется, все живое во вселенной огорчено моим теперешним состоянием, хотя я и не знаю почему. Я здорова, веду себя ровно и занята делом. Неужели этого недостаточно?

— Нет, потому что теперь ты сама не своя, — заметила Рози. — Все эти годы, если одной из нас было плохо, мы как раз и выкарабкивались благодаря тому, что ты никогда не переставала пытаться добиться своего.

— Тогда все сводится к тому, что я — очень эгоистичная женщина, которая приложила немало сил к тому, чтобы утвердиться в собственном эгоизме, — сказала Аврора. — Я хапала всего понемногу, и вам это нравилось, хотя вы все постоянно на это и жаловались. Теперь я перестала тянуть все на себя, и никто из вас не знает, что делать.

— Вот именно, — согласилась Рози. — Когда ты снова начнешь тянуть все на себя?

— А что, если никогда? — спросила Аврора. — Годы пролетели, словно миг, и мы с тобой теперь две старухи — по крайней мере две женщины, которых молодыми не назовешь. Мне больше не хочется тянуть все на себя. По-моему, всех вас шокирует еще и то, что мне удалось достичь чего-то именно в развитии ума. Мне кажется, я прожила достаточно полноценную жизнь, и теперь мне бы хотелось поразмыслить о ней. Просто поразмыслить, понимаешь?

— Да, но не совсем. Что с того, что ты сидишь там и перебираешь эти старые календари? Неужели ты сможешь вспомнить каждый день своей жизни? А если и так, что с того, что ты вспомнишь? Ведь это просто то, что уже прошло. Что тебе это даст, если ты вспомнишь все?

— Ну, я не знаю, — весело призналась Аврора. — Я еще мало чего достигла в этом деле. Я просто собрала кое-какие записки. Но я знаю, что хочу работать над этим. Мне не важно, кто и что думает обо мне, я не хочу больше путешествовать, меня больше не интересуют мужчины со своими пенисами. Я просто хочу заняться своей работой. Может статься, я просижу с этим всего несколько месяцев, а может быть, и до конца своей жизни. Я не знаю и знать не хочу, почему все во вселенной должно сойти с оси просто потому, что я решила для разнообразия воспользоваться своим умом, вместо того чтобы ублажать свое тело.

— Раньше тебе хотелось быть счастливой, — вспомнила Рози, — и это было так хорошо. Всем было хорошо, когда мы бывали рядом с тобой, даже если ты порой чересчур много командовала. В тебе была решимость быть счастливой. По-моему, как раз этого я в тебе сейчас и не нахожу.

Авроре и самой порой не хватало своего прежнего хорошего настроения. Дело не в том, что она была так уж решительно настроена стать счастливой, а скорее в том, что она не хотела быть несчастной и всегда была настроена бороться со скукой.

— Я никогда не хотела проиграть, — призналась она Рози.

— А теперь тебе все равно? — спросила Рози.

— Я бы этого не сказала. Я полагаю, что стала чем-то вроде старой собаки. Я просто перевела взгляд на что-то другое.

— Ну, это мне не нравится, — возмутилась Рози. — Я почти в таком же возрасте, что и ты, но собираюсь замуж. Я, может быть, даже поеду в Париж или еще куда-нибудь во Францию. Я не то чтобы счастлива, но и не сдаюсь. Нечестно, если ты сдашься и оставишь меня воевать в одиночку.

— Быть нейтральной — не то же самое, что сдаваться, — возразила Аврора. — Мотор еще работает. Машина всегда может рвануть вперед и даже задавить кого-нибудь.

Рози покачала головой:

— Я все же думаю, что все это из-за Джерри, хотя ты и долго не была с ним, а он собирался уехать.

— Ну, это опять то, с чего мы начали, — заметила Аврора, — так что прощай пока что. Мне нужно разобрать концертные программки. Их у меня больше тысячи, что мне представляется странным.

— Я не думаю, что это странно, — не согласилась Рози. — Ты все время ходила на концерты.

— А я не помню этого так, как ты, вот что и делает мою работу по сбору воспоминаний такой интересной, — сказала Аврора. — У меня есть программки, то есть, наверное, я постоянно ходила на концерты, но в памяти у меня этого нет. Редьярд так не любил выбираться куда-нибудь, что мне всегда приходилось выманивать его или вывозить обманом, когда исполняли то, что мне хотелось бы послушать.

— Если ты это помнишь, то процессу сбора воспоминаний еще есть куда двигаться, — съязвила Рози.

— Что это ты имеешь в виду? — поинтересовалась Аврора.

— А то, что ты никогда не выводила Реда обманом и не уговаривала, пока я была рядом, — сказала Рози. — Чаще всего ты говорила ему: «Вставай! Одевайся!» — и ему приходилось ехать с тобой на концерт.

— Ну, возможно, порой я бывала несколько нетерпеливой, особенно когда выступал какой-нибудь солист или дирижер, по которому я с ума сходила, — согласилась Аврора. — Как бестактно с твоей стороны помнить о нескольких случаях, когда я проявляла нетерпение, и забывать о стольких случаях, когда мне приходилось уговаривать его.

— Я заметила, что ты не слишком-то тормошила Реда, чтобы он поехал с тобой, когда здесь дирижировал тот толстяк англичанин, от которого ты была без ума, — напомнила ей Рози.

— Сэр Томас Бичем! Еще бы я не была от него без ума! Конечно, я не потащила с собой Реда на его концерты. В сущности, меня огорчило, что сэру Томасу пришлось провести годы своего угасания, дирижируя перед варварской аудиторией, и я была вполне готова к тому, чтобы примирить его с этим, — все, что могла, я сделала.

— Сделала? — переспросила Рози. Она припомнила, что сэр Томас Бичем приезжал к ним несколько раз поужинать. Он чересчур энергично объяснялся с окружающими, и ему было очень непросто угодить, если речь шла о еде. «За пределами Нью-Йорка вообще ничего есть нельзя», — сказал он тогда, и не один раз, а несколько, несмотря на то что уплетал у Авроры всякие деликатесы, причем в огромных количествах. Рози находила такое поведение отвратительным. Будь она хозяйкой, а не служанкой, она сказала бы ему, что не нужно просить третью порцию одного и того же блюда подряд, если тебе так противно то, чем тебя кормят. В любой момент он запросто мог бы вернуться в Нью-Йорк — она ничего против не имела. Но она не была хозяйкой, почти все ее дети тогда были с ней дома, и ей нужна была работа. Ужины с Бичемом обычно происходили, когда Ред, муж Авроры, отправлялся на свои таинственные рыбалки. Таинственным в них было то, что он ни разу не приехал домой хотя бы с одной-единственной рыбкой. Было совершенно очевидно, что Аврора вот-вот прыгнет в постель с пожилым сэром Томасом, но тот вскоре уехал, и Рози так и не была уверена, сумела ли Аврора примирить его с превратностями жизни именно таким способом.

— Прости меня, что я должна была сделать? — поинтересовалась Аврора.

— Как что? Лечь в постель с этим седым старпером! — сказала Рози. Раз уж Аврора только что спросила ее, не переспала ли она с Артуром, Рози казалось, что и ей ничего не будет за то, что она спросит Аврору, не спала ли она с сэром Томасом Бичемом.

— Ни-ни, — призналась Аврора. — За исключением какой-то возни однажды, но ничего из этого не получилось.

— И ты сидишь там со своими старыми дневниками и пытаешься вспомнить, с кем ты возилась, а с кем — нет?

— Нет, я никогда не возилась с тем, кто сыграл в моей жизни значительную роль, — сказала Аврора. — В качестве знаменитой соблазнительницы я, наверное, не преуспела. У меня, наверное, послужной список так себе. Да никакого списка и нет.

— Меня бы это до бессонницы не довело, — призналась Рози.

Когда потом Аврора сидела в своей конторке и руки ее покрылись пылью от раскладывания сотен концертных программок — ее собственных, ее матери и ее бабушки, — она подумала, что даже если эта работа и не принесет ей ничего большего, чем сознание того, какую глубокую важность в жизни всех женщин в ее семье имели музыка и театр, этого будет достаточно. Некоторым из этих программок было по сто лет, а у нее еще оставалось почти столько же уложенных в коробки театральных билетов.

Аврора подумала, что если внести в память компьютера все концертные программы, в конце концов, она могла бы точно знать, сколько раз она, ее мама или бабушка слушали то или иное произведение или же восторгались тем или иным солистом или дирижером. Что из Дебюсси, Моцарта или Гайдна они слушали. И потом, если проделать то же самое с билетами, она могла бы точно так же проследить их театральные пристрастия: Шекспир, О’Нил, Ибсен, Шоу.

Но вся эта масса концертных программ пугала ее. Они прикрывали весь пол, и то же самое будет с билетами, когда дойдет до того, что распакует их. Она подумала, что ей может понадобиться помощник, а может быть, два. Она вспомнила о Тедди и Джейн — у них обоих были компьютеры и, кроме того, достаточно времени. Они бросили работать в «7-Одиннадцать», где стало так опасно, что им приходилось расплачиваться с покупателями, сидя за экраном из плексигласа.

— Это как-то убивает удовольствие от работы, — пожаловалась Джейн. Теперь они оба получали пособие по безработице и, казалось, ничем другим, кроме изучения мертвых языков, не занимались, не считая того, что баловали своего блистательного ребенка. Аврора решила, что можно было съездить к ним и предложить им временную работу с этими ее воспоминаниями. Джейн любит музыку — она могла бы заняться концертными программками, а Тедди, который, несмотря на свои антидепрессанты, все еще выказывал признаки дрожи, мог бы разбирать театральные билеты.

Кроме этого, оставались еще разложенные на восьми полках календари, настольные книги и прочие материалы. Из этого источника хронологического сырья Аврора надеялась извлечь более или менее точно расписанную по дням информацию о собственной жизни. Она сознавала, что могла выглядеть эксцентричной — ведь она прожила уже около двадцати пяти тысяч дней, если не больше, и ей могло просто не хватить всей оставшейся жизни на то, чтобы вернуться сквозь месяцы и годы, недели и дни к тем первым дням, которых она уже не помнила.

Записи ее мамы и бабушки были так же коротки, как и ее собственные. И все же все трое что-то записывали.

Типичная запись ее бабушки, Кэтрин Додд, могла быть простой: «Уехали из Бостона» или «Вернулись домой, постели покрыты пылью». Пикник где-нибудь в Новой Англии, который мог бы стать сюжетом полотна Ренуара, был отмечен Кэтрин Додд всего одной краткой строкой: «Моллюски несвежие, Чарли стошнило».

Ее мама, Амелия, была столь же лаконичной. Одна из записей, сделанная тогда, когда Авроре было всего пять лет, гласила: «Аврора плюнула на Боба». Аврора не могла вспомнить, что это за Боб — у нее не было двоюродного брата по имени Боб. Хотя она аккуратно просмотрела дневники той поры, надеясь обнаружить еще какие-нибудь упоминания о Бобе, ничего она не нашла. Как ни старалась, сна не могла вспомнить, что плюнула на маленького мальчика, хотя это было вполне в ее репертуаре. Она помнила, что в самом деле часто злилась на мальчишек, когда ей было лет шесть. Она так ревновала их — они были намного свободнее и могли позволить себе забавы, которых не разрешалось девочкам. Возможно, она и плюнула в одного из них, но что было причиной тому?

Ее собственные дневники, призналась она себе, были не лучше. У нее редко возникало желание оставить в них больше трех-четырех слов о каждом из дней, и часто записи были не длиннее, чем «Тревор, крабы», «Эдвард неважно танцует» или же «Бьюла пережарила рыбу».

Она всегда полагала, что тяга к критике как черта характера была следствием ее высокой требовательности, но, пролистав записи лет за десять, была вынуждена признать, что бесстрастный судья — например, биограф, — вероятно, заключил бы, что она была женщиной с чрезмерной тягой к критике. Год за годом те три-четыре слова, которые она позволяла оставить о своих днях, были жалобами: пережаренная рыба; ухажер, не умеющий танцевать; полицейские, которые брали с нее штраф; концерты, на которых духовые инструменты звучали неважно или же солисты не были как следует готовы к выступлению.

Те записи, что она оставила, если посмотреть на них в целом, настолько отрезвляюще подействовали на нее, что порой она задавала себе вопрос: с чего это она решила, что ей в самом деле хочется вспомнить свою жизнь. Она думала, что ее жизнь была по большей части счастливой, но этого нельзя было сказать по ее записям.

Она даже призадумалась: во имя чего тратить месяцы, если не годы, вспоминая свою жизнь, когда вся она состояла из людей, не умеющих танцевать или жарить рыбу, или же из групп музыкантов, которые были не на высоте?

Уставая от подобных мыслей или только готовясь думать об этом, Аврора открыла ящик, где у нее была записка Джерри и единственная его фотография. Она сама сделала этот снимок — он сидел на ступеньках у своего дома в халате и был похож на большого заспанного и немного грустного ребенка.

Маленький снимочек и записка говорили ей о жизни больше или, по крайней мере, сильнее трогали ее, нежели весь этот архив, который она распаковывала и теперь рассортировывала.