Что, решил смутить меня перед моими дамами, перед всем двором? Решил, что можешь унизить меня и торжествовать? Так нет же! Я, принцесса Испанская, видывала и слыхивала такое, чего ты в своей мирной стране даже во сне не увидишь! Я инфанта, я дочь могущественных монархов, которые сумели отразить самую страшную опасность, грозившую когда-либо христианству. Семьсот лет мавры владели Испанией, империей посильнее Римской, и кто же их выгнал? Моя мать! Мой отец! Так что не смей думать, что я боюсь тебя, тебя, принца из йоркских розовых лепестков, или как там они тебя называют. Нет, я, принцесса Испанская, не стану ни мелочной, ни злобной, но, если ты бросишь мне вызов, я тебя не пощажу.


Утром он, нянча свою уязвленную мальчишескую гордость, не сказал ей ни слова. Сначала она унизила его в Бейнард-Касле, публично отказав в супружеских правах, а теперь сделала это с глазу на глаз. Ему казалось, что она заманила его в ловушку, выставила дураком, даже сейчас смеется над ним. Артур поднялся в угрюмом молчании и ушел. Во время мессы ни разу на нее не взглянул, а потом уехал охотиться на весь день. Вечером тоже не разговаривал. Смотрели представление, сидели рядом, и все молча. Так и прожили целую неделю в Оксфорде, хорошо если обменявшись за день десятком слов, не больше. С истовой серьезностью он дал себе страшную клятву, что в жизни больше с нею не заговорит. Он сделает ей ребенка, если сможет, и будет принижать ее всеми доступными ему способами, но никогда в жизни не обратится к ней напрямую, и никогда, никогда, никогда в жизни не станет спать в ее постели.

Когда же ранним утром пришел час выезжать в Ладлоу, небо затянуло тучами, сулившими скорый и обильный снегопад. Каталина, едва переступив порог колледжа, отпрянула под напором ледяного влажного воздуха. У носилок она помедлила. Словно узница, вдруг подумал Артур, которая не решается забраться в повозку, чтобы ехать к позорному столбу, а поделать ничего не может, ехать все равно надо.

— Что, очень сегодня холодно? — спросила она.

Он повернулся к ней с непримиримым видом:

— Привыкай! Ты не в Испании.

— Да уж вижу…

Она раздвинула занавеси паланкина. Внутри лежал ворох шалей, чтобы она укуталась, и подушки — положить на сиденье. Выглядело не очень удобно.

— Это что! Будет еще хуже, — жизнерадостно пообещал принц. — Похолодает, начнутся дожди, снегопады, гололед. За весь февраль выпадает в лучшем случае два солнечных дня, а так все время ледяные туманы, из-за которых день кажется ночью и все серым-серо…

Каталина подняла взор на мужа:

— Не могли бы мы остаться еще на день?

— Ты согласилась ехать, — ядовито напомнил он. — Я бы с радостью оставил тебя в Гринвиче.

— Я сделала так, как мне велели.

— Вот мы и здесь. Путешествуем, как велели.

— Но ты-то хотя бы можешь двигаться и не мерзнуть, — жалобно сказала она. — Нельзя ли и мне верхом?

— Миледи матушка короля сказала, нельзя.

Она скорчила рожицу, но смолчала.

— Впрочем, если хочешь, можешь остаться здесь, — отрывисто сказал он так, словно ему недосуг со всем этим разбираться.

— Нет, — вздохнула она, — конечно же нет. — Каталина забралась в паланкин и отдалась в руки служанок, которые укутали ее платками и одеялами.

Принц, кланяясь и улыбаясь горожанам, собравшимся по обочинам, чтобы приветствовать наследника, выехал из Оксфорда во главе обоза. Каталина же задернула занавески, спасаясь от холода и любопытных взоров, и народу не показалась.

Пообедать они остановились в замке, случившемся по пути, и Артур направился к входу в дом, даже не подойдя справиться, как она, помочь ей выбраться из носилок. Хозяйка замка, взволнованная приездом гостей, поспешила поздороваться с принцессой и, видя, что та еле держится на ногах, что лицо у нее белое до голубизны, а глаза покраснели, воскликнула:

— Ваше высочество, да вы здоровы ли?

— Я окоченела, — с самым несчастным видом сказала Каталина, — промерзла до самых костей. Никогда в жизни мне не было так холодно!

За обедом она почти не ела, и выпить вина ее уговорить не сумели. Выглядела же принцесса так, словно сейчас упадет от усталости, однако ж, едва все встали из-за стола, Артур приказал трогаться в путь, поскольку до ранних зимних сумерек требовалось преодолеть еще двадцать миль.

— Разве нельзя остаться? — шепотом, торопливо спросила Мария де Салинас.

— Нельзя, — коротко сказала принцесса и поднялась с места. Но когда растворили высокую дверь, ведущую во внутренний дворик замка, резкий порыв ветра занес внутрь стайку снежинок, и те закружились, заплясали вокруг отъезжающих, воскликнула, пошатнувшись: — Боже, дорогу заметет, мы заблудимся!

— Не заблудимся, я знаю дорогу, — отрезал принц и, выйдя во двор, решительно направился к своему коню.

Хозяйка замка послала слугу в кухню, чтобы тот сбегал за раскаленным камнем — положить его в носилки к ногам Каталины, сама усадила принцессу в паланкин, укутала одеялами и укрыла меховой полостью.

— Я уверена, ваше высочество, принцу не терпится поскорей показать вам свой замок Ладлоу, — сказала хозяйка, пытаясь представить ситуацию в наиболее выгодном свете.

— Замучить меня поскорей — вот что ему не терпится, — отозвалась Каталина, позаботившись, впрочем, произнести это по-испански.

Створки ворот со стуком закрылись. Теплый, обжитой замок остался позади, а они повернули на запад. Было всего два часа пополудни, но под тяжелыми снеговыми тучами в косых лучах белесого солнца казалось, что холмистый ландшафт излучает зловещее сероватое сияние. Дорогу, две бурые колеи, змеившиеся по бурым полям, на глазах заметало. Артур, напевая, скакал впереди. Паланкин Каталины тащился следом. При каждом шаге мулов ее бросало из стороны в сторону, и, чтобы не упасть, синими, одеревеневшими пальцами она держалась за боковину. Занавески, худо-бедно спасавшие от снега, не спасали от ветра. Отвернув уголок, чтобы взглянуть на окрестности, она видела лишь белое мельтешение снежинок и низкое, темнеющее с каждой минутой небо. Снеговые тучи сгущались над маленькой кавалькадой, прокладывающей себе путь по белой земле под серым небом.

Лошадь Артура бодро шла галопом, принц уверенно сидел в седле, руки в перчатках, в одной поводья, в другой кнут. Под коротким камзолом из толстой кожи — теплая шерстяная поддевка, на ногах — мягкие, удобные кожаные сапоги. Трясясь в своем паланкине, Каталина смотрела, как он скачет, до того замерзшая и несчастная, что не было сил даже его презирать. Больше всего на свете ей хотелось, чтобы он подъехал сейчас и сказал, что они почти что приехали, почти дома.

Прошел час, мулы брели по дороге, низко опустив головы, встречая лбом западный ветер. Снег усилился. Каталина свернулась клубком под одеялами, прижав к животу уже остывший камень, нырнув с головой под меховую полость. Ноги совсем окоченели, в прорези занавесок врывался ветер, и то и дело она ежилась от его ледяных укусов.

Вокруг мулов с носилками, в которых заживо замерзала Каталина, гарцевали всадники, перекрикивались, посмеивались над погодой, предвкушая, как плотно поужинают, когда доберутся в городок Бурфорд. Казалось, голоса их доносятся откуда-то издалека. От холода и усталости Каталина проваливалась в сон.

Из тяжкой дремоты она выбралась, когда паланкин опустили на землю и раздвинули занавеси. Волна холодного воздуха ударила в лицо, она недовольно вскрикнула и накрылась с головой.

— Инфанта? — забеспокоилась донья Эльвира. Дуэнья, ехавшая на своем муле, ничуть не замерзла. — Благодарение Богу, наконец мы на месте!

Каталина не шевельнулась.

— Что такое? — раздался голос Артура. Он видел, что носилки опустили на землю, что над ними склонилась дуэнья. Видел, что груда тряпья и мехов в носилках не подает признаков жизни. Мелькнула неприятная мысль, что принцесса, может быть, заболела. Мария де Салинас бросила на него укоризненный взгляд. — В чем дело?

— Все в порядке, — выпрямилась донья Эльвира, заслонив собой паланкин и Каталину. Принц соскочил с лошади и направился к ним. — Принцесса просто уснула. Сейчас она приведет себя в порядок.

— Я хочу ее видеть.

Уверенной рукой принц отстранил дуэнью и встал на колени перед носилками.

— Каталина, — тихо позвал он.

— Я замерзла, — тоненьким голосом отозвалась она, подняла голову, и он увидел, что лицо у нее белое как снег, а губы посинели. — Я т-так з-замерзла, что умру, и тогда ты будешь счастлив. Похоронишь меня в этой ужасной стране и женишься на какой-нибудь глупой, толстой англичанке… а я никогда, никогда не увижу… — И залилась слезами.

— Каталина! — пробормотал он в изумлении.

— Никогда не увижу матушку… Но она поймет, что ты замучил меня в своей ужасной стране…

— Я тебя не мучил! — взвился он, совсем не думая о том, что вокруг люди. — Ради бога, Каталина, это не я!

— Ты жестокий, — посмотрела она ему прямо в глаза. — Ты жестокий, потому что…

Но ее залитое слезами, несчастное белое лицо было красноречивей всяких слов. Сейчас она была такой же, как одна из его сестер, когда ее отчитывала бабушка, мать короля. Сейчас она выглядела не как оскорбительно надменная задавака, испанская принцесса, а совсем как девочка, которую довели до слез, и принц понял вдруг, что до слез ее довел именно он. Это он заставил ее весь день ехать в холодных носилках, в то время как сам гарцевал и радовался тому, что ей плохо.

Он отыскал в тряпье ее маленькую ледяную руку. Виновато поднес голубоватые пальчики к губам, поцеловал, а потом принялся греть их своим дыханием.

— Прости меня Господь! Я забыл, что я муж. Да я и не знал, что такое быть мужем. Даже не понимал, что из-за меня ты можешь заплакать. Никогда больше не допущу этого.

Она сморгнула. Голубые глаза плавали в непролитых слезах.

— Что?

— Я был не прав. Я злился, но был не прав. А теперь позволь, я отнесу тебя в дом, мы согреемся, и я повинюсь и скажу тебе, что всегда буду к тебе добр.

Она сразу затрепыхалась в своих покровах, и Артур откинул полость, помог ей освободиться. Окоченелую, ее не держали ноги. Не обратив внимания на сдавленные протесты дуэньи, Артур подхватил жену на руки и, словно новобрачную, перенес через порог замка.

Перед очагом принц опустил ее на ноги, мягким движением откинул на спину капюшон плаща, развязал тесемки у ворота, растер руки. Отмахнувшись, прогнал слуг, сбежавшихся услужить, и сам налил ей вина, в общем, сделал так, что вокруг них образовался кружок мира и покоя, и понемногу краски вернулись на ее бледные щеки.

— Прости меня, — от всего сердца сказал он.

— Уже простила, — прошептала Каталина с улыбкой, осветившей ее лицо.

— Я вел себя как ребенок, причем ребенок испорченный. Я поступил бездумно. Я забыл, что должен заботиться о тебе. Но теперь все будет иначе. Я никогда тебя не обижу.

— Это хорошо. Но и ты должен меня простить. Я тоже тебя обижала.

— Разве?

— Да. В Оксфорде, — еле слышно прошептала она.

— И что ты мне хочешь сказать?

Она бросила на него быстрый взгляд снизу вверх. Он не разыгрывал из себя обиженного. Просто он был мальчик с неизжитым еще мальчишеским представлением о справедливости. Перед ним нужно по всем правилам извиниться.

— Прости меня, пожалуйста, — искренне сказала она. — Это было не очень красиво, и утром я об этом сожалела, но признаться тебе никак не могла…

— А сейчас не пойти ли нам лечь вместе? — прошептал он ей в самое ухо.

— А можно?

— Ну, если я скажу, что ты больна…

Она молча кивнула.

— Принцесса утомлена дорогой и нуждается в покое, — объявил он вслух, — донья Эльвира сопроводит ее в опочивальню, и позже мы с ней вдвоем там поужинаем.

— Однако собрались люди, чтобы увидеть ваши высочества, — взмолился хозяин. — Они приготовили выступления и желают устроить диспут…

— Я сейчас же встречусь с ними здесь в зале, и мы останемся еще и на завтра. Но принцесса проведет вечер в своей комнате.

Началась суматоха, придворные дамы во главе с доньей Эльвирой собрались вокруг принцессы, чтобы ее проводить, и тут она повернулась к Артуру и четко произнесла, чтобы все слышали:

— Дорогой супруг, я жду вас к себе на ужин.

Это было именно то, чего он добивался: услышать, как она при всех заявляет о своем желании его видеть. Это примирило его с самим собой. Он поклонился в ответ, направился в большой зал, там потребовал бокал эля и повел себя очень любезно по отношению к полудюжине гостей, собравшихся, чтобы его повидать, а затем извинился и отправился в ее комнату.