— Так давай заплатим. Если он захватит для нас Гиень, превосходно, это нам на пользу. Если же нет, то он хотя бы отвлечет французов, когда мы вторгнемся к ним с севера, с Кале, что тоже неплохо!

Он смотрит на меня с раскрытым ртом, потом до него доходит.

— Отвлечет французов так же, как на этот раз их отвлекли мы?

— Именно.

— Значит, мы используем его так же, как он использовал нас?

— Да.

Он прямо-таки поражен.

— Это что, тебя учителя так учили — продумывать ходы вперед, словно жизнь — это шахматная доска?

Я качаю головой:

— Нет, конечно. Но когда имеешь дело с таким человеком, как мой отец, волей-неволей усваиваешь навыки дипломатии. Ты ведь слышал о том, что Макиавелли назвал его совершеннейшим из правителей? Нельзя было находиться при его дворе, как я находилась, или наблюдать изнутри за его военными кампаниями, как я наблюдала, и не понять, что жизнь он понимает как поиск выгод и преимуществ. Этому он учил меня каждодневно — не нарочно, а всем своим поведением. Я знаю, как работает его ум.

— Но почему ты решила, что мы вторгнемся со стороны Кале?

— Дорогой мой, ну откуда же еще англичане могут вторгнуться во Францию? Отец выступит на юге. Посмотрим, сможет ли он взять для нас Гиень. Но в любом случае, пока он будет там биться, французы не смогут защитить Нормандию.

Его уверенность в себе возвращается на глазах.

— Я сам поведу войска, — решает он. — Твой отец не посмеет осуждать командование английской армией, если командовать стану я.

Я ненадолго задумываюсь. Война, даже в виде игры, опасное занятие, и, пока у нас нет наследника, жизнь Генриха — высшее достояние страны. Не стань его, Англию разорвут сотни претендентов на престол. Но мне никогда не удержать его, если я буду кудахтать над ним, как кудахтала его бабка. Он непременно должен постичь науку войны, и я знаю, что участие в кампании, которой руководит мой отец, наиболее для него безопасно, потому что отец, несомненно, не меньше меня хочет, чтобы я оставалась на троне, а кроме того, воевать с французами легче, чем с дикими шотландцами. Есть и еще одно обстоятельство: у меня созрел тайный план, выполнение которого требует, чтобы Генрих оказался за пределами Англии.

— Отличная мысль, — наконец говорю я. — И у тебя будут самые лучшие доспехи, самый выносливый конь и самая нарядная гвардия!

— А вот Перси говорит, что лучше бы нам сначала усмирить шотландцев, а уж потом воевать с Францией!

— В союзничестве с тремя королями ты должен победить Францию! Это будет громкая война, такая, какую все запомнят. Шотландцы подождут, худшее, чего от них можно ждать, — это разбойный набег. И если они пойдут с севера, когда ты будешь во Франции, даже я смогу справиться с командованием экспедицией, которая их усмирит.

— Ты?!

— Отчего ж нет? Разве мы с тобой не король и королева, вступившие на трон в расцвете сил? Кто станет это отрицать?

— Никто… Да, ты права. Решено! Я покорю Францию, а ты защитишь нас от шотландцев.

— Так и будет, — обещаю я. Именно этого я и хотела.

Весна 1513 года

Всю зиму Генрих только о войне и толковал, так что по весне Екатерина начала собирать силы для вторжения на север Франции. Из договора с королем Фердинандом следовало, что испанцы от лица англичан вторгнутся в Гиень, в то время как английская армия возьмет Нормандию, в битве за которую к англичанам присоединится император Священной Римской империи Максимилиан. Суть идеи состояла в том, чтобы три армии выступили одновременно, и план был бы безупречен, если б союзники действовали согласованно и в полном доверии друг к другу. Однако я нимало не удивлена, когда выясняется, что мой отец ведет с французами сепаратные переговоры о мире, причем в то самое время, когда Томас Уолси[19] по моей просьбе рассылает письма по городам Англии, выясняя, сколько людей каждый из них может отдать на королевскую службу по случаю войны с Францией. Мне следовало бы знать, что на уме у отца исключительно Испания и выгода для Испании. Да, это так, и я его не виню. Теперь, когда я сама королева, я лучше, чем когда-либо, понимаю, что ради безопасности своего государства можно предать что угодно, включая родное дитя — как, собственно, в данном случае батюшка и поступил. Перед отцом стоял выбор: беспокойная, не сулящая особых прибылей война, с одной стороны, и драгоценный мир — с другой. Оценив все возможные выгоды и потери, он выбрал мир и дружбу с Францией, втайне предав союзников и одурачив меня.

Когда дело выходит наружу, он сваливает всю вину на своего посла и на какие-то пропавшие письма. Оправдания эти более чем сомнительные, но я не жалуюсь. Отец присоединится к нам, как только запахнет победой, как только сложится выигрышное для нас положение. Главное для меня сейчас, чтобы Генрих заполучил свою кампанию во Франции и предоставил мне разобраться с шотландцами.

— Он должен научиться тому, как вести солдат в бой, — замечает мне сэр Томас Говард. — Это, простите меня, ваше величество, совсем не то, что вести приятелей в кабак…

— Да-да, — соглашаюсь я. — Он должен заслужить звание рыцаря. Но ведь это такой риск…

Старый солдат накрывает мою руку своей.

— Не беспокойтесь, ваше величество, короли редко гибнут на поле битвы, — говорит он. — Король Ричард тут не пример, он, знаете ли, почти что искал смерти. Он знал, что его предали. Куда чаще королей берут в плен и отпускают за выкуп. Но этот риск несравним с тем, на какой пойдете вы, если снарядите остатки армии для похода на Шотландию.

На мгновение я теряюсь. Я и предположить не могла, что сэр Томас видит, к чему я клоню.

— Кто еще думает так же, как вы?

— Больше никто.

— Вы с кем-нибудь говорили?

— Боже сохрани! Мой первейший долг — способствовать процветанию Англии, и я думаю, что вы правы. Шотландцев следует утихомирить раз и навсегда, и сделать это лучше, когда король в безопасности за границей.

— Похоже, моя безопасность вас не заботит? — сухо интересуюсь я.

С улыбкой он делает легкий поклон:

— Вы королева! Горячо любимая, смею думать. Но королева может быть и другая. А другого короля Тюдора у нас нет.

— Вы правы, — соглашаюсь я. В самом деле, меня заменить можно. Генриха — нет. Во всяком случае, пока у нас нет сына.

Итак, сэр Томас Говард меня раскусил. Понял, что я вижу основную опасность для Англии на севере, на границе с Шотландией. Эту мысль привил мне Артур. Значит, я должна вести войско на север, а Генрих пусть наряжается в красивые доспехи и со своими приятелями отправляется во Францию, где будет что-то вроде турнира. А вот на северной границе предстоит кровавая работа, сделав которую мы обеспечим Англии безопасность на много поколений вперед. Если я хочу такой безопасности для себя, для своего нерожденного еще сына и для тех королей, которые будут после меня, я должна усмирить шотландцев.

И даже если не будет у меня сына, если не будет у меня случая пойти на поклонение в Вальсингам поблагодарить Богоматерь за дарованное мне дитя, усмирив шотландцев, я все равно выполню свой первейший долг перед моей любимой Англией. Даже если погибну в битве.

Я поддерживаю в Генрихе военный дух, не позволяю ему терять терпение и волю. Я противостою членам Тайного совета, которые в ненадежности моего отца видят еще один повод, чтобы не ввязываться в войну. Втайне я с ними согласна. Думаю, у нас нет причин для серьезного конфликта с Францией, и особых выгод эта война не сулит. Но я знаю, что Генрих спит и видит повоевать, что он считает Францию нашим врагом, а короля Людовика — своим соперником. Мне нужно, чтобы этим летом, когда я пойду бить шотландцев, Генрих оказался подальше. Единственный способ добиться этого — посулить ему победоносную войну.

Я провожу часы на коленях в часовне, но говорю там с Артуром. «Я уверена, что права, любовь моя, — шепчу я в сомкнутые ладони. — Я уверена, ты справедливо настраивал меня против шотландцев. Если все случится, как я задумала, в этот год решится судьба Англии. Я пошлю Генриха во Францию, а сама пойду на шотландцев, а шотландцы будут пострашнее французов, потому что самый страшный враг — это тот, кто может ночью нарушить твою границу…»

Я почти что вижу его в темноте, которая клубится за сомкнутыми ресницами. «Да, милый, да, — шепчу я. — Ты можешь думать, что женщине не место во главе армии. Ты можешь думать, что женщине не к лицу доспехи. Но я знаю о войне больше, чем большинство мужчин, которые толкутся при мирном английском дворе, где рыцари считают, что война ничем не отличается от турниров и что война — это игра. Но я-то знаю, о чем говорю. Этим летом ты увидишь меня такой, какой бывала моя мать, когда встречалась лицом к лицу с врагом. Англия теперь моя страна, ты научил меня любить ее. Ее враги — мои враги, и я пойду защищать ее — для тебя, для себя, для наших наследников…»


Англичане деятельно готовились к войне. Под руководством Томаса Уолси составлялись призывные списки, собирался провиант, изготавливалось вооружение, проводились учения новобранцев. Однажды Уолси заметил, что у королевы два призывных списка, словно она готовит две армии.

— Ваше величество, — осторожно спросил он, — похоже, вы полагаете, что нам придется воевать на два фронта? На мой взгляд, шотландцы покажут зубы, как только мы высадимся во Франции. Нам лучше бы усилить оборону границ.

— Я надеюсь сделать больше, чем это, — только и ответила королева.

— Ваше величество, вряд ли король одобрит подобное распыление сил…

Она не посвятила его в свои планы, на что он явно рассчитывал, а только заметила:

— Конечно. Мы должны позаботиться о том, чтобы отправить в Кале мощную и боеспособную армию. У короля не должно быть оснований думать, что силы распылены.

— Однако шотландцы-то непременно атакуют…

— Это забота пограничных войск, — сказала она и отвернулась от Уолси.


Верховный адмирал Англии, красавец Эдуард Говард, нарядный, в новом плаще темно-синего сукна, пришел попрощаться с Екатериной. Флот готовился к отплытию, чтобы запереть французов в порту или, если удастся, навязать им сражение в открытом море.

— Благослови тебя Бог, — проговорила королева и поняла, что голос ее дрожит от волнения. — Благослови тебя Бог, Эдуард Говард, и да сопутствует нам удача!

Он поклонился.

— Получить напутствие великой королевы — уже удача! Это такая честь — служить моей стране, моей стране и… — он понизил голос, — и вам, моя королева!

Екатерина улыбнулась. Все друзья Генриха вели себя так, словно они пажи из рыцарского романа. Послушать их, так Камелот совсем рядом, за углом. Екатерина выступала в роли Прекрасной дамы с тех самых пор, как стала королевой. Эдуарда Говарда она выделяла из всех, ценя его за добрый нрав и искренность, завоевавшие ему множество друзей, а также за страстную любовь к морю и кораблям. Королева была уверена в том, что безопасность Англии будет обеспечена лишь сильным флотом.

— Вы мой рыцарь, и я знаю — вы завоюете славу и своему имени, и моему, — произнесла она, и, довольно блеснув глазами, Эдуард Говард склонил свою темноволосую голову, чтобы поцеловать ей руку.

— Я приведу вам французские галеасы, — пообещал он, — как раньше доставил шотландских пиратов.

— Очень хорошо. Мне нужны галеасы, — серьезно сказала она.

— Приведу, даже если придется для этого умереть!

— Умереть?! И не вздумайте! — строго погрозила она. — Вы мне нужны даже больше, чем галеасы! — Она протянула ему вторую руку. — Каждодневно я буду молиться о вас!

Он поднялся с колена и с широким взмахом плаща вышел из комнаты.


Только в День святого Георгия явился гонец с долгожданными вестями об английской флотилии, и явился с мрачным лицом. Сидя бок о бок, мы с Генрихом выслушиваем рассказ о морской битве, которую Эдуард надеялся выиграть и которая, думали мы, убедительно продемонстрирует преимущества наших кораблей над французскими. В присутствии сэра Томаса мы выслушиваем весть о судьбе его сына Эдуарда, моего рыцаря, который так верил в себя, что обещал мне французский галеас.

Он запер французский флот в Гулэ-де-Бресте, так что французы не смели и носа высунуть, но Эдуарду не хватило терпения. Он был слишком молод, чтобы дожидаться их следующего хода. Слишком молод, слишком нетерпелив для продолжительной игры. Такой же глупец и торопыга, как наши придворные рыцари, уверенные в том, что они бессмертны. Подобно испанским грандам моего детства, он считал страх чем-то вроде болезни, которой неподвластен. Он думал, что Господь благоволит ему более, чем другим, и ничто ему не грозит.