– Всегда видеть только положительную сторону, – пошутила Бонни. Сняв туфли, она расстегнула пуговицу под горлом. – Горячий воздух поднимается вверх, правильно?

– Правильно, – ответил Кэл, наблюдая за тем, как она, скользя спиной по стене, опускается вниз, чтобы сесть на пол. – Может, возьмешь мой пиджак?

– Спасибо, но здесь не настолько холодно. – Она искренне улыбнулась ему, и он уже собрался объяснить, что предложил свой пиджак, чтобы она подстелила его под себя, но тут увидел выражение ее глаз и понял, что она поддразнивает его.

– Вот хитрюга.

– Мне все равно понадобится помощь, чтобы встать. Узкие юбки годятся только для того, чтобы в них хорошо выглядеть.

– Ладно, придется сказать. – Кэл опустился на колени, а потом сел рядом с Бонни. – В своей ты выглядишь шикарно.

– О, наверное, ты всегда говоришь это своим заложницам. – Бонни расстегнула манжеты и принялась закатывать рукава блузки.

– Между прочим, это так. Но обычно я говорю это как комплимент, а вот сейчас – совершенно серьезно.

Бонни зарделась. Именно зарделась. Он играет с ней, а она чувствует себя польщенной… какая же она идиотка. У нее с ним нет будущего – ни белого подвенечного платья, ни детей, ни качалки на террасе, освещенной закатным солнцем.

Да, ей в нем нравится все. Даже больше, чем нравится. Его умение шутить и забота о ней. Его внешность, естественно, а еще стойкость, позволившая ему изменить свою жизнь после выхода из тюрьмы. И разрушить все ради мечты? Что это? Героизм? Безрассудство? Сумасшествие?

– Я, знаешь ли, горжусь этим.

– Чем? – спросил он, подвигаясь поближе к ней так, словно в том месте, где он сидел, стена была неровной.

– Своей фигурой и тем, что уже двадцать лет ношу один и тот же размер.

Кэл улыбнулся с таким видом, будто она рассказала ему интересный факт о человеческом теле – например, что ее ступня такой же длины, что ее предплечье.

– Мой вес – это одно из многого, чем я могу гордиться, – одна из тех тщетных, несерьезных и самоуспокаивающих вещей, через которые я ощущаю время, потому что, если не брать в расчет работу, у меня в жизни нет ничего реального, настоящего или достойного похвалы.

Кэл смутился, на его лице промелькнуло беспокойство.

– Временами все так себя чувствуют. Уверяю тебя, если ты…

– Нет. Не я. В моей жизни нет клубов по интересам или благотворительных организаций, нет музыки, нет искусства, нет сплава по белой от пены бурлящей реке, нет нервной одержимости каким-нибудь хобби. Я только работаю. – Бонни вздохнула, откинула голову на стену и закрыла глаза. – Я всегда твердо верила, что наличие мужа и детей – это не способ самореализации личности. Но недавно меня вдруг осенило, что если «жена и мать» – это не самореализация, то и «банкир» тоже. Разве не так? Или «президент», или «посудомойка», или «индейский вождь»? Ведь, по сути, значение имеет не то, что я делаю со своей жизнью, а то, что я делаю изо дня в день.

После нескольких долгих минут молчания она открыла тот глаз, который был ближе к Кэлу, и была вынуждена улыбнуться при виде выражения глубочайшей задумчивости у него на лице. Ей суждено полюбить человека, который хотя бы пытается понять самые глубокие и недоступные порывы женской души.

– Верно? – спросила Бонни, чтобы просто узнать его реакцию.

– Ну… может быть… А может быть, у тебя просто понизился уровень сахара в крови, так как ты не ела весь день. Хочешь, я проверю, смогут ли они просунуть под дверь чизбургер?

Бонни открыла оба глаза и рассмеялась.

– Нет, спасибо. – Она поколебалась. – Между прочим, все это было прелюдией к тому, что я собиралась тебе сказать – что я… восхищаюсь тобой. Да, конечно, вся эта затея потерпела фиаско, и ты, вероятно, окажешься в тюрьме…

– Этим стоит восхищаться.

– Но твое сердце там, где и должно быть. Твои намерения были добрыми. Ты сделал все это не ради себя, а ради своего брата. Его бы не наказали за то, что совершил ты… и за что ты же и заплатил. Ты никому не причинил вреда. Ты был добр и ласков.

– Ты думаешь, я ласков?

– Не помню, чтобы я когда-либо решалась на подобные подвиги или шла на такое самопожертвование.

– Так я ласков?

– Вся моя жизнь крутится вокруг меня.

– Ласков?

– Не знаю, когда я стала такой эгоисткой… такой пустышкой. Пим учила меня совсем другому. – Бонни повернулась к Кэлу. Он тоже смотрел на нее. – Обычно я не нуждаюсь в том, чтобы мне на голову свалился такого рода… кирпич, но я вдруг поняла, что слишком далеко отошла от пути. Знаю, это безумие благодарить тебя за то, что ты взял меня в заложники, но, вероятно, придется, потому что…

Так же медленно и плавно, как поднимается тесто, так же естественно, как в реке течет вода, Кэл наклонился и поцеловал ее. Его губы оказались мягкими и теплыми. У Бонни бешено застучало сердце. Кэл резко отстранился, но она чувствовала его дыхание щекой, ощущала тепло его тела. Он снова поцеловал ее, при этом просунул язык ей в рот. У нее кровь вскипела в жилах.

От Кэла пахло древесными опилками и ветром, его большие, натруженные руки, которыми она так восхищалась, против ее ожиданий оказались нежными, когда он погладил ее по щеке. Поддерживая ее голову за затылок, он впился губами в ее рот.

Бонни положила ослабевшую руку ему на плечо и прижалась к нему. Он был настолько широк, что у нее не хватало руки, чтобы обнять его, мышцы казались твердыми, как камень, – впервые Бонни чувствовала себя в полной безопасности, защищенной… и при этом очень уязвимой.

И ей нравилось это чувство.

– Я знал это, – еле слышно произнес он, целуя ее то в щеку, то в макушку, то в шею. – Я понял это в тот первый раз, когда увидел тебя в школе. Я понял, что целоваться с тобой будет здорово. – Он поцеловал ее в другую щеку, потом в переносицу, словно не мог остановиться, словно не мог насытиться. – И про твои губы я все понял. Они такие мягкие. – Он потерся губами о ее губы и посмотрел ей в глаза. – Я даже понял, что и на вкус ты будешь особенной… как первая сладкая капля сока жимолости. Помнишь? Ты сосала сок из цветков жимолости, когда была маленькой?

Бонни рассеянно кивнула, прижала ладонь к его щеке и большим пальцем провела по щетине.

– Сосала. Причем не так давно – прошлым летом в саду у Пим.

Его улыбка была искренней, и ясной, и, наверное, самой эротичной из всех, что она видела за пятнадцать лет.

– Ты… в жимолости… летом. Изумительная картина.

Бонни покачала головой и со смешком отвела глаза.

– Это моя картина, на которой я представляю тебя. Она изумительна… хотя, вероятно, и стереотипна. – Она покосилась на него. Его улыбка и веселый взгляд стоили ее смущения. – Пояс для инструментов, голый торс, обтягивающие джинсы – ведь они не должны быть свободными, иначе их может затянуть в станок… черная металлическая коробка с завтраком.

– А что в моей коробке? – тут же захотелось узнать Кэлу.

Забавно все это. Бонни еще чуть ниже сползла по стене и, поерзав, устроилась поудобнее.

– Дать подушку? – спросил Кэл.

– Ага. А еще лучше кровать. Ой! Подожди! – Быстро, так что она не успела помешать ему, он ухватил ее обеими руками за талию и усадил к себе на колени – боком, из-за узкой юбки. Бонни тут же попыталась слезть. – Кэл, не сходи с ума. Я сломаю тебе ноги. Или они затекут. И тебе будет неудобно.

Молча, без предупреждения он наклонился, обхватил руками ее напряженное тело и притянул к груди, а потом привалился к стене.

– А твоей спине не повредит?

– Ш-ш-ш. Успокойся. Может, ты последняя женщина, которую я обнимаю перед долгим сроком.

– Ой, мне так жаль…

В темноте он пальцем нащупал ее рот.

– Это была констатация факта, а не комплимент.

– О! – Бонни растеклась по его груди, как масло – по горячему тосту. – Ясно…

– Вот и хорошо. Я хочу, чтобы тебе было ясно. А теперь расскажи, что лежит в моей черной металлической коробке для завтраков.

Бонни тихо рассмеялась и, положив голову ему на грудь, стала с улыбкой слушать, как уверенно бьется его сердце. И вдруг она поняла, что главное – не то, о чем они говорят, а интимность разговоров в темноте, прикосновения, доверие и близость – вот что главное.

– Два бутерброда, фруктовый салат из двух персиков, ложка, бумажная салфетка и термос с шоколадным молоком.

Ее голова подпрыгнула у него на груди, когда он рассмеялся.

– А с чем бутерброды?

– Один с арахисовым маслом и зефиром. – Кэл застонал. – Нет, это действительно вкусно. Тебе понравится. А другой с той самой пастой из сыра тофу и тунца, что делает моя сестра. Ты бы рыдал от этой пасты горючими слезами, она такая…

Сначала раздался стук металла по дереву, а сразу вслед за ним шум, да такой громкий, что потребовалось несколько секунд, чтобы понять – это валится баррикада из стульев.

Сигнал.

Они пошли в наступление.

8

Кэл отбросил Бонни куда-то в сторону, однако она интуитивно поняла, что он направил ее к столу, чтобы она забралась под него.

– Кэл? – Она опустила голову, чтобы глаза привыкли к темноте – и чтобы собрать остатки самообладания, – а потом осторожно поползла прочь от бледного света, лившегося с улицы, к полнейшему мраку, царившему под столом. Громкий, оглушающий удар в дверь эхом разнесся по залу, и Бонни закричала, когда удар повторился: – Кэл?

– Я здесь, позади тебя.

Но его там не было. Да, она лишилась одного вида восприятия – зрения, но другие виды – к примеру, слух – обострились. И она точно знала, что Кэл находится на другом конце зала, слева. Он не шевелился.

Бонни попыталась представить, что он задумал. Третий удар – и она услышала, как стол протестующе заскрипел, отодвигаясь под натиском сваленных стульев. Однако ни шум, ни грохот не шли ни в какое сравнение с мощным, отдающимся в ушах биением ее сердца.

Наконец Бонни добралась до стола и привалилась к нему. Она прикинула: более длинная стена прямо напротив нее, дверь справа, а Кэл слева, у окна на улицу, под окном блок сплит-системы, на нем пиджак Кэла… а в кармане пиджака пистолет.

– Кэл, что ты делаешь? Оставь его на месте. Отойди от него.

– Господи, Бонни, залезь под стол. Прошу тебя. Через секунду я буду рядом с тобой.

– Что ты делаешь? – Их голоса заглушали удары в дверь, и с каждым ударом стол отодвигался, а дверь приоткрывалась.

Обладая аналитическим, математическим складом ума, Бонни прекрасно понимала: то, что кажется протяженным во времени, на самом деле происходит за миллисекунды, и что мудрость, практицизм и образование бессмысленны, когда верх берут страх и инстинкты.

А ее инстинкт был сильным и непреодолимым: ей надо быть с Кэлом. Более того, она обнаружила, что все это время ползла на звук его голоса.

Однако у Бонни не было времени на то, чтобы проверить свой инстинкт или понять значение того небывалого облегчения, которое она испытала, когда заметила в темноте движение чего-то крупного. Ее сердце просто вобрало в себя этот крохотный кусочек успокоения, защитивший его от мира, наполненного страхом, грохотом и опасностью.

– Кэл?

– Боже мой, Бонни! – Она увидела, как темная тень под окном наклонилась вперед и замахала на нее рукой. – Малышка, возвращайся под стол. Там ты будешь в безопасности.

– Иди ко мне. – Бонни вытянула руку и дотронулась до него. Он тут же схватил ее за руку и, резко дернув, поставил на ноги… в пятне тусклого света и в своих объятиях. – Будь со мной в безопасности.

– Эх, жаль, что наша жизнь не сложилась по-другому.

– Для нас все еще может быть по-другому. Пусть ты получишь маленький срок, но зато у нас будет самая долгая помолвка. – Кэл хмыкнул, а Бонни откинулась назад, чтобы заглянуть ему в лицо, и обняла его за талию. – Я вот тут подумала…

Снова раздался грохот, и они одновременно вздрогнули.

Так-то лучше.

– Я вот тут подумала, что, когда мы выйдем отсюда, мне стоит раскритиковать Теда. Он плохой переговорщик. Оба наши требования были абсолютно обоснованными.

– Мои, Бонни. Мои требования, не забывай.

– Может, сядем на стол? Он станет потяжелее, и им придется потрудиться.

Она почувствовала, как его грудь поднялась и опала в сокрушенном вздохе, ощутила, как его руки крепче сжали ее плечи. Она изо всех сил обняла его за пояс – практически одновременно с новым оглушающим ударом в дверь.

– Нет. Много времени мы не выиграем, – сказал Кэл. – И своим сопротивлением только разозлим их, а нам это ни к чему.

– Тогда иди сюда и… – Бонни запнулась, когда, сдвинув слегка руку, нащупала нечто твердое, не относящееся к частям человеческого тела, – …и залезай под стол вместе со мной. Пожалуйста, Кэл.

Кэл погладил ее по щеке и прижал пальцы к ее рту, Бонни же тем временем нащупала прорезь кармана пиджака, который он уже успел надеть.

– Не могу, – прошептал он. Его лицо было так близко, что она ощущала его дыхание на своих губах – хотя в темноте не могла разобрать черты. – Я должен встретить их лицом к лицу и взять на себя ответственность за все, что натворил, а не трусливо прятаться под столом вместе со своей заложницей. – Бонни осторожно просунула руку в карман. – И я должен знать, что ты в безопасности. Прошу тебя. Все скоро закончится. Обещаю. Иди!