Жанна подняла руку.

– Со мной еще один человек. – Она повернулась к юноше рядом с ней, и он тоже выдвинулся вперед. – Смотрите, мои друзья, это – сын Конде.

Снова раздались одобрительные возгласы.

– Он унаследовал имя отца и исполнен решимости унаследовать его славу. Взгляните на него. Взгляните на моего сына. Разве вы сомневались, друзья мои, что я дам вам новых вождей вместо тех, которых вы потеряли? Я торжественно клянусь перед вами – а вы знаете, что мое слово твердое, – до последнего вздоха защищать наше святое, правое дело, которое сейчас нас объединяет.

Ее последние слова утонули в криках восторга. В воздух полетели шапки. Павшая духом армия как по мановению волшебной палочки настроилась на победу, – победу, которая теперь казалась неизбежной.

Жанна повернулась к сыну:

– Они приняли тебя как своего вождя, сын мой. Ты должен сказать им свое слово.

На этот раз он ее не разочаровал.

– Солдаты! – прокричал Генрих, и тут же все смолкли, чтобы услышать его. – Ваше дело – это мое дело. Клянусь вам спасением моей души, моей честью и моей жизнью никогда не оставлять вас.

Он завоевал их сердца так же, как и его мать. Затем повернулся, чтобы взглянуть на нее, и, увидев блеск в ее глазах, понял, что его грехи, вроде Флоретты, всего лишь забавы, которые случаются в солдатской жизни. Его мать простила ему его флирт, она рада, что вырастила настоящего мужчину.

Наступила очередь Конде. И как же хорошо его приняли солдаты! Возможно, потому, что он был сыном любимого ими вождя.

Жанна скомандовала юношам, чтобы они поприветствовали друг друга и показали толпе солдат, что они соратники, что их связывают не только родственные узы, но и общее дело. Как могут солдаты отчаиваться, если место погибшего Конде тут же занял другой, а бок о бок с ним стоит принц Беарнский?

Эта их встреча с солдатами спасла армию от разложения и для обоих юношей стала настоящим откровением.

Когда они вернулись в Ла-Рошель, Жанна задумалась. Одно дело поднять боевой дух солдат, но их еще надо кормить, обмундировать. Дел было по горло, предстояло решить кучу проблем. Можно ли ждать помощи от Англии? Какие деньги она сможет взять под залог своих драгоценностей?

Юное лицо Конде сияло вдохновением.

– Разве эти солдаты не являют собой великолепное зрелище? – требовательным голосом спросил он Генриха. – Они рвутся в бой. Разве ты сомневаешься, что их ждет победа?

И настроение Генриха скоро изменилось. Он дал клятву положить жизнь за дело гугенотов, хотя на самом деле вопросы веры его не очень беспокоили. Он был достаточно честен перед самим собой, чтобы понимать, что его воспитали гугенотом, но с таким же успехом могли воспитать и католиком. Он дал клятву, проникнувшись минутным энтузиазмом, но помнил, что и Флоретте обещал быть верным до конца дней, а сам уже начал искать себе другую подружку.

– Как по-твоему, Конде, – спросил он, – что на них так подействовало?

– Любовь к нашему делу, к истине, чувство долга.

– Нет, – оборвал его Генрих, – они вдохновлены словами. А что такое слова?

– Я не в силах понять тебя, кузен.

– Это меня не удивляет, – последовал ответ, – временами я и сам себя не понимаю.

В следующие два года Генрих немного научился понимать себя. Он был хорошим солдатом, но делам сердечным всегда отдавался с большей страстью, чем военным. Генрих не мог смотреть на жизнь так однолинейно, как его мать и люди наподобие Колиньи. Они слишком хорошо видели грань, разделяющую добро и зло, а Генрих был на это не способен. Первое время, находясь в Ла-Рошели, он частенько изрекал: «Давайте попробуем взглянуть на этот вопрос с другой стороны». Пошли разговоры о его ненадежности, о том, что он колеблется. Убедить же людей смотреть на вещи с разных сторон Генрих был не в силах и потому больше помалкивал. Частенько он со всем соглашался на словах, но затем своими действиями опровергал собственные утверждения.

Его отличала храбрость, этого никто не мог отрицать. Как и любой из его солдат, он был готов пойти на смерть, но в его действиях не было никакой рисовки. Этот человек шел в бой, словно пожимая плечами, и никогда не походил на героя.

– Если пробьет мой час – так тому и быть, – любил поговаривать Генрих, который формально считался главнокомандующим армией, хотя на самом деле руководили боевыми действиями Колиньи и Андело. Он был как бы подставным лицом, но, не испытывая по поводу своего истинного положения никаких иллюзий, сам над ним посмеивался и принимал все как должное. Никто лучше него самого не понимал, что вождем он стал только потому, что был принцем Беарнским, а сделался гугенотом лишь потому, что был сыном своей матери. Но стоит ли прилагать усилия, чтобы сломать сложившийся порядок вещей? В жизни так много гораздо более приятных занятий!

Женщины в Ла-Рошели оказались весьма уступчивыми, и в городе не было более популярной фигуры, чем принц Беарнский.

После прибытия в армию Жанны и представления ею солдатам двух юных лидеров гугенотам стала улыбаться удача. И не так уж важно, что это объяснялось в большей степени медлительностью и отсутствием должного единства в рядах католиков, сердца солдат наполнились надеждой, а новые победы только сильнее их вдохновляли. К ним присоединились немецкие наемники, которых под гугенотскими стягами насчитывалось двадцать пять тысяч человек. Противостоял им герцог Анжуйский, под его знаменами было не меньше тридцати тысяч солдат. Но гугеноты во главе с мудрыми Колиньи и Андело, юными Генрихом Наваррским и Конде чувствовали себя непобедимыми. И фортуна долгое время была к ним благосклонна.

Солдатская жизнь не так уж плоха, думал Генрих. Казалось, он уже давным-давно лежал в огороженном садике рядом с Флореттой. Их ребенку должно было быть уже около двух лет, и Генрих прекрасно понимал, что у него будет много братиков и сестричек. Это не вызывало у него сожаления. Да и отчего бы? Он знал, что и Флоретта ни о чем не жалеет, иногда представлял, как она прогуливается по Нераку со своим малышом, у которого большие черные глазенки, и спрашивает: «Разве могут быть сомнения, кто его отец?» Этот ребенок не будет испытывать никаких лишений, потому что лучше быть незаконнорожденным сыном принца, чем родным – крестьянина. Такое положение дел всем хорошо известно, а поскольку это так, то стоит ли человеку, которому суждено стать королем, упрекать себя за фривольное поведение?

Адмирал к таким взглядам Генриха относился неодобрительно, но это и неудивительно, поскольку лишь очень немногим людям не свойственно считать свой собственный образ жизни единственно правильным. Сам же принц полагал, что каждый человек должен жить согласно уготованной ему стезе и взгляды одних людей ничуть не хуже, чем у других, хотя и понимал, что эта либеральная позиция уже принесла и будет приносить ему в дальнейшем неприятности.

Колиньи попросил его об аудиенции. Эта просьба прозвучала как распоряжение, хотя адмирал вроде бы должен был подчиняться принцу и выполнять его приказания, но на самом деле Генрих воспринимал его предложения как приказы.

Каким прекрасным человеком был Колиньи! Высокий, подтянутый, твердый в мыслях и суждениях, с бесстрашным взором ясных глаз, как будто не боялся ни людей, ни Бога.

«Своего Бога! – подумал Генрих. – А почему его? Разве Бог не один? Герцог Анжуйский, Гиз и их сторонники тоже поклоняются Богу, который кажется им единственно верным, как и тот, в которого верит Колиньи. А почему у меня нет такой уверенности в моей правоте, как у них? Как было бы хорошо, если бы истина была одна и можно было сказать: «Только это правда».

Сосуществование столь разных точек зрения лишь все запутывало, и разобраться во всем этом было весьма непросто. Генрих уже начал подумывать, что лучше всего позволить эмоциям руководить им и ни к чему особенно не привязываться – ни к вере, ни к женщине.

Колиньи поцеловал его руку:

– Рад видеть, что у вас все в порядке, мой принц.

– Как и у вас, мой адмирал.

Это было правдой. Старик выглядел весьма неплохо. Поговаривали даже, что он намеревается снова вступить в брак. Почему бы нет? Он вдовец, его дети давно выросли. В некоторых районах Ла-Рошели ходили слухи, что Жаклин д'Антремон преклоняется перед Колиньи и лелеет надежду стать его женой. Она очень богата; ее деньги были бы для него совсем не лишними. Может, если адмирал снова вступит в брак, то поймет, что жизнь в кругу семьи в его возрасте человеку подходит больше, чем походная?

Генрих не стал бы его винить, если бы старик принял такое решение. Ему вообще было не свойственно кого-то за что-то осуждать.

– Ваше высочество, слухи, которые до меня дошли, нельзя назвать приятными.

– Неужели, мой адмирал? Это весьма прискорбно.

– Неприятнее всего, что дело касается вашего высочества.

Генрих вскинул брови, но адмирал не отвел взора. Молодой человек не выглядел раскаивающимся; губы его были слегка поджаты и готовы к улыбке.

– Боюсь, могу предположить, что случилось, – проговорил Генрих.

– Ваше высочество, мы – гугеноты. Будь вы рядом с нашими врагами, они наверняка получили бы удовлетворение в связи с вашими похождениями. Вы знаете, что я имею в виду.

– Увы, – подтвердил Генрих, – но женщины-гугенотки так милы!

– Как принц и наш вождь, вы должны относиться к ним бережно.

– Мой адмирал, разве не было бы проявлением невоспитанности отказываться от того, что предлагается с такой готовностью?

– Насколько можно судить, ваше высочество стремится получить без особого труда то, что должно сохраняться неприкосновенным как теми, кто может это предложить, так и теми, кто может этим воспользоваться. Для вождя это большая ошибка.

– Конде был великим полководцем.

– Конде имел успех во многих делах. Он был великим несмотря на свои недостатки, а не благодаря им.

Генрих грустно улыбнулся:

– Мы такие, какими нас создал Господь.

– Такую мораль исповедуют грешники.

– Значит, мой адмирал, я грешник. И всегда понимал это.

– Тем больше причин, ваше высочество, чтобы сохранять твердость. – Глаза Колиньи стали холодными. Он был не склонен шутить, предлагая Генриху другую линию поведения. – Ваша мать, королева, была бы рада, обнаружив с вашей стороны больший интерес к духовной жизни города. Вы ни разу не были в университете?

– Нет. Мне не приходило в голову, что это входит в мои обязанности солдата.

– Это входит в обязанности вождя. Хотя университет и получает со стороны вас, меня и принца Конде денежную помощь, но этого недостаточно, вам следовало бы поинтересоваться тем, что там происходит. Я попросил профессора Пьера де Мартина принять вас и рассказать, какая научная деятельность ведется в его учебном заведении. Он преподает греческий и древнееврейский языки. Я сказал, что вы в ближайшее время нанесете ему визит.

Лицо Генриха приняло унылое выражение.

– Вы уверены, что это необходимо, мой адмирал?

– Я уверен, что проявление интереса к духовной жизни города – важнейшая часть ваших обязанностей.


Когда Генрих ехал по улицам Ла-Рошели, прохожие восторженно его приветствовали. Он был очень популярен, особенно среди молодежи. Те, что постарше, относились к нему без особой горячности, но, видя его, находили его поведение извинительным. Он еще очень молод, говорили люди, позже станет сдержаннее. Но при этом горожане предупреждали дочерей, чтобы они не попадались на глаза принцу.

Однако эти предостережения зачастую оказывались бесполезными. От цепких глаз Генриха не могло ускользнуть ни одно милое личико; и было выше человеческих возможностей не ответить на его радушную улыбку. Иногда за этим следовали свидания, которые всегда заканчивались уступкой, потому что принц бывал достаточно настойчив; и если такая встреча имела серьезные последствия и на свет появлялись дети, он никогда не отрицал своей ответственности за это.

В тот день у Генриха было неважное настроение. Светило солнце; по пути ему попалось несколько хорошеньких девушек, они улыбались ему в ответ, и он мог бы хорошо провести с ними время. Однако был вынужден ехать в университет, чтобы там в каком-то темном углу пить и внимать восторженным рассказам старика профессора о древнееврейском и греческом языках.

Он будет вынужден демонстрировать свой интерес и задавать вопросы. Хуже всего, что ему придется внимательно выслушивать ответы. Генрих почти пожалел, что сегодня ему не предстоит участвовать в очередной битве, – все же это лучше общения с престарелым профессором.

У дверей университета Генрих отпустил своего слугу, сказав ему:

– Нет причин, приятель, чтобы ты мучился вместе со мной.

Встретили его с почтением и тотчас же проводили в помещение, которое занимал профессор Мартин. Там, как он и предполагал, оказалось темновато и душновато, а профессор выглядел не вполне здоровым.