Возможно, я вообще жестокий и черствый человек, но мне всегда была отвратительна слабость. А узнав его, я начала вдвойне презирать тех людей, которые не умеют достойно «претерпевать сильное»… В моей жизни он стал первым — и с тех пор остается единственным — кого мне было по-настоящему жаль. Я бы отдала все, чтобы взять его боль на себя. Это не пустые слова, я понимаю, о чем говорю. Потому что в ту ночь, вспомнив о встрече с ним, я поняла главное: свою шкуру не стоит считать основной ценностью в жизни. Равно как и не следует слишком ценить саму жизнь. Во всяком случае, не нужно стремиться сохранить ее любой ценой! Ведь на самом деле жизнь не принадлежит нам — ее может отнять кто угодно, и враг, и случай. Единственное, чего нельзя отнять у человека против воли, это его честь и достоинство. И из всего, чем обладает человек, это единственная настоящая ценность…

Я предала его. И саму себя тоже. Потому что в ту ночь я поняла, какой могла бы — и должна была — быть. И поняла, что главное во мне — то, что зовется «я есмь!» — оставалось живо под всей этой наносной шелухой, как сердцевина под корой гниющего дерева. Когда-то оступившись по глупости, я шла дальше в обличье бессовестной и безмозглой шлюшки, и вдруг оказалось, что маска не намертво приросла к лицу… Та, которая была тогда с ним на берегу ночной реки, не умерла — и вот почему мне было так больно увидеть ее образ облепленным грязью, когда довелось заглянуть внутрь себя.

Я хорошо помню это ощущение — как жжет тело кислота, въедаясь все глубже… Помню, как в глубине ожога виднеются сгоревшие сосуды. И каждый день вижу шрамы на своей груди. Я молчала тогда, и никто не узнал об этом. С тех пор я ни разу не пожалела о сделанном. Да, бывает грязь, которую можно смыть только так… Возможно, другая смогла бы, вывалявшись в дерьме, отряхнуться как ни в чем не бывало и идти дальше. Но я не осуждаю других, пусть они живут как хотят. А я, разве я могла бы оставаться измаранной, помня о том, что когда-то пришла к нему — и однажды приду снова?… Вначале я хотела покончить с собой, но потом решила, что не имею на это права: ведь я умру такой же, как жила, и уже не смогу ничего изменить. Нет, более достойный выход — постараться при жизни стереть следы прошлого. Пусть никому не под силу сделать бывшее не бывшим, и то, что было, останется навсегда — но утратит свое значение!

Иногда я думаю так. А потом вдруг понимаю, как это самонадеянно с моей стороны… Может быть, этот поступок отчасти оправдал бы меня здесь, на земле — в глазах других людей. А кто эти «другие» и какое право они имеют судить меня? И что мне их суд? Из тех, с кем я общаюсь теперь, никто не знает о моем прошлом. А те, кто знал меня прежде, ничего бы не поняли. И тот зеленый пацан, которому его сверстница сама предложила себя после стакана водки, и потасканный любитель клубнички, который совал деньги и подарки девчонке младше своей дочери за то, что она выполняла все его прихоти, умело притворяясь, будто ей не противна его мужская немощь, — все они разве что решили бы, что я свихнулась… Но на них тем более наплевать. Для меня важно мнение только одного человека — того, кто жил на земле много лет назад, того, кто давно стал тенью. И даже если бы он ничего не знал о том, что со мной было, я все равно не смогла бы солгать ему…

Но там — знают все. Там, «где в подлинности голой лежат деянья наши без прикрас, и мы должны на очной ставке с прошлым держать ответ…» На самом деле то, что записано в книгу жизни, не смыть даже собственной кровью. Все остается. И глупо думать, что пережитая боль дает мне право быть прощенной им… Такого права у меня нет и не может быть. Есть только надежда.

…Дай еще на тебя поглядеть мне!

Рок в последний ведь раз говорить мне с тобой дозволяет…

Но отвернулась она и глаза потупила в землю,

будто не внемля ему, и стояла, в лице не меняясь.

Трижды из сомкнутых рук бесплотная тень ускользала,

словно дыханье, легка, сновиденьям крылатым подобна…

Это единственное, чего я боюсь, это будет мне самым страшным наказанием — если ты так же отвернешься от меня…

* * *

Сегодня 13 февраля. Первый из дней поминовения, день открытия Врат. Еще восемь дней будет открыт переход между двумя мирами.

Легкие души теперь и тела погребенных в могилах

бродят, и тени едят яства с гробниц и могил…

Только дважды в год открываются врата. Сейчас — и еще три дня в мае. Девятого, одиннадцатого и тринадцатого числа…

Я вошла за ограду, как всегда, склонив голову. «Поклон месту сему»…

Когда пройдешь несколько шагов, за поворотом открывается выложенная белым камнем дорога. Она спускается под гору, а потом снова взмывает ввысь, как свеча, и бежит до самой противоположной стены.

Сюда почти никто не приходит. Но сегодня я увидела чуть поодаль группу людей в черном, — я их встречала уже несколько раз. Подростки в балахонистых одеяниях, с выкрашенными в иссиня-черный цвет волосами, у девчонок кроваво-красные губы и густо подведенные глаза. «Готы». Они меня тоже узнали, один паренек приветственно махнул рукой, я кивнула в ответ. Ах, ребятки, ребятки… Как хорошо, что для вас это интересная игра, что вы приходите сюда в поисках острых ощущений, и вам можно видеть во всем этом романтику… А мне? Скверно мне, ребятишки. Боги, как скверно…

Была оттепель, снег растаял. Дорога ясно виднелась передо мной, светлой нитью пронизывая город мертвых. Легкий туман над землей светился в лучах заката, и темное поле по обе стороны пути было окутано красным сиянием.

Помнишь? Авил, ени ака поло маква…

Годы, они как поле маково… Как бескрайние луга Расеюнии, усеянные алыми цветами. У нас верили, будто эти цветы, навевающие смертельный сон, вырастают на том месте, где пролилась кровь павших воинов. Я как-то сказала тебе об этом, а ты усмехнулся в ответ: «Странные у вас поверья! Все знают, что мак посвящен богине плодородия, ведь он растет среди хлебных полей. И обильно цветет к богатому урожаю…»

Духи немногого ждут: они ценят почтение выше

пышных даров. Божества Стикса отнюдь не жадны.

В левом дальнем углу, вдалеке от дороги, над почти невидимым холмом, лишенным памятного знака, склонились два старых дерева. И под сводом их оголенных ветвей я зажгла свечу.

— Поклон месту сему, что есть дверь, нынче отворенная.

Как всегда, я плеснула на землю вина. Хлеб разломила надвое и половину покрошила птицам. Их тоже следует уважить, ведь они — проводники между двумя мирами…

— Жертва моя — в дар Владыкам, яства эти — пища Стражам, молитва моя — ключ к Вратам.

На безвестном холме, в круге из девяти медных монет, оставила я теплый хлеб и глиняный сосуд с медом. И стакан красного вина, густого, как кровь.

— Поклон вам, души, смертью омытые. Тропою своей придите через землю сию.

Можно и большее дать, но и этим ты тени умолишь…

— Примите дар мой, хозяева места сего! Примите да не отвергните.

Бычье сердце, истекшее черной кровью, я положила чуть поодаль.

— Верный и вечный страж, трехглавый пес, в чьих глазах горит пламя ярости молодой земли, Цербер, жертвую тебе.

Я расстелила черный шелковый платок. Поставила на него открытую бутыль вина и положила рядом спелый гранат, полный кроваво-красных зерен.

— Жертвую тебе, великая мать Геката, покровительница ночных видений, госпожа трех дорог. О ты, дающая свет разума и ввергающая во мрак безумия, склони взор свой на мое приношение. Услышь зов мой, друг и возлюбленная тьмы, идущая в ночи, неодолимая, связующая два мира!

Я трижды окропила землю собственной кровью — из вены, идущей к сердцу.

— Прими жертву мою, великий Орк.

Острым ножом с черной рукоятью и стальным лезвием, на котором была моя кровь, я начертила на земле знак Плутона. И вонзила нож в землю у корней старого дерева.

— Отверзнитесь, земной твердыни уста. Услышь слова мои, великий Орк.

Сгущались сумерки, все застыло вокруг. Молчание было, как натянутая струна. И только легкий ветерок коснулся моих ладоней.

— Взываю к тебе, властелин подземного царства, да пребудешь ты вечно, да не забудут тебя люди вовек! Заклинаю тебя бессмертием твоим, легионами слуг твоих и памятью древних богов. Во имя твоей безграничной власти во тьме, во имя вечного покоя твоей обители и ее нерушимых границ. Дай мне в эти дни, когда открыты врата царства твоего, увидеться с тем, кого я люблю больше жизни, кому принесла клятву верности перед лицом твоим…

Как всегда, мой голос замер в тиши. И только голос невидимой птицы отозвался в ответ.

Как всегда, я оглянулась, выходя за ворота. Дорога, пройденная мною из конца в конец, стрелой уходила ввысь, прямая и светлая, как обелиск — один на всех.

* * *

Ночь. Тишина. Я смотрю на пламя свечи.

«Обращаюсь к тебе, великий Орк»…

Часы вдруг начинают тикать все громче, и этот звук отдается гулким эхом в тишине. Пламя вспыхивает ярче, горит ровным белым светом и ясно отражается в черном окне — как в воде ночной реки. И среди прозрачных теней я вижу его лицо, озаренное то ли отблесками свечи, то ли огнем жертвенного алтаря.

Тени бегут из углов, и черное зеркало меркнет. Уже ничего не видно во тьме, только огонь. Резкий звенящий гул нарастает, звучит все громче, слагаясь в слова. Как морозная вязь на черном стекле, они проступают в моем сознании. Будто раскаленной иглой прожигают все мое естество, ведя за собою светлую нить:

— Всегда слушай тишину, в ней голос бога.

Меня окутывает густая мгла, я неудержимо проваливаюсь в нее все глубже, словно спускаясь по невидимым ступеням. Все вокруг застилает сумрак, виден только ослепительно белый огонь, пылающий в ночи…

А потом я снова вижу его — рядом с собою. Нас окружает тьма. И сумеречная тень стынет в его глазах.

Но говорит он, как было прежде:

«Ты что не спишь? Время позднее».

Он говорит так спокойно, с едва заметной усмешкой в глазах. И, как ледяная черная волна, меня захлестывает внезапная мысль — вдруг он не знает о своей смерти?…

И я отвечаю, как было когда-то:

«Да так, не спится».

Мы молча смотрим друг другу в глаза. А в следующий миг, шагнув ко мне, он обнимает меня — крепко, до боли, как прежде. И, судорожно прильнув к нему, боясь отпустить его хоть на миг, я чувствую на губах его поцелуй, и дыхание наше становится единым, и в счастливом прозрении я понимаю, что если он может обнять меня так, это значит, что смерти нет.

Нас окружает тьма. Но, будто сквозь кровлю атриума, льется из нее туманный луч, и словно на дне светлого колодца стоим мы двое.

«Моя красавица»…

«Родной мой. Родной».

Перебирая его волосы, я смотрю ему в глаза, и, припав губами к пульсирующей ямке под шеей, слышу его дыхание, и, склонив голову ему на грудь, слышу, как бьется его сердце. Ну конечно, он жив. Разве он мог умереть?

Или это я пришла туда, к нему?

А разве это так важно? Главное, что мы снова вместе…

«Ну конечно, я жив для тебя». — Он усмехается одними глазами, будто прочитав мои мысли. — «Ведь ты помнишь меня таким».

Мне не совсем ясно, о чем он говорит. Но и не хочется размышлять об этом.

Смерти нет, и время исчезло. А когда-то я всерьез думала, что они могут нас разлучить… Да было ли это вообще? Была ли та глупая девчонка, которая смела так думать?

Будто светлый меч отсекает из моей памяти все лишнее, и больше нет во мне мыслей ни о чем — только о том, что мы снова вместе. И я не сразу понимаю его слова:

«Ты раньше любила смеяться. Что с тобою стало?»

Да, верно… Что это было — то смутное, тяжкое, что привиделось мне?…

«Просто я видела плохой сон. Знаешь, так странно! Как будто я живу на земле без тебя. В другое время… и в другом мире…»

Пристально взглянув на меня, он секунду молчит, прежде чем заговорить снова.

«И тебе плохо здесь, на земле?»

Только теперь я вспоминаю все… Но вовремя вспоминаю и о том, как он не любил моих слез.

«Ты же знаешь. Как мне может быть без тебя?»

«А ты думай, что снова ждешь меня с войны.»

«Теперь я не стала бы ждать».

Он глядит на меня с молчаливой усмешкой, как видно, вспомнив то же самое.

«Утешилась бы с другим?»

«Пошла бы за тобою следом!»

Я вдруг осознаю, что не могу понять, на каком языке мы говорим. Правда, это не всегда замечалось и раньше. Ведь часто бывало, что посреди разговора один из нас невольно переходил на свою родную речь, а другой, не задумываясь, отвечал на ней же…