Фред Стюарт - Век

— Огастес, это Витторио, — сказала Элис и по-итальянски пояснила: — Это мой муж.

Сохраняя бесстрастное выражение лица, Огастес довольно долго рассматривал сицилийца. Ответный взгляд Витторио был так же бесстрастен. Затем Огастес жестом указал на два стула и сказал жене: — Переводи мои слова, пожалуйста.

— Разумеется.

Они сели, сел и Огастес. После долгой паузы, банкир снова заговорил:

— Скажи ему, что его привезли сюда против моего желания.

— Я уже сказала. Думаю, ты мог бы, сделав над собой усилие, проявить больше гостеприимства.

— Это ни к чему, Элис. Я хочу, чтобы мальчик не питал иллюзий относительно своего положения в нашем доме.

— Но он же только что сошел с корабля…

— Ты сделаешь то, что я говорю! — прогремел Огастес.

Элис сдалась.

— Скажи ему, — продолжал банкир, — что, хотя ты привезла его без моего ведома, раз уж он здесь, я чувствую за него ответственность. Нечего и говорить, что я о ней не просил, но и не собираюсь от нее отказываться.

Элис перевела. Витторио слушал молча, не сводя с Огастеса глаз.

— Скажи ему, — опять заговорил Декстер, — что я дам ему образование, еду и кров.

Элис перевела.

— Однако об усыновлении не может быть и речи.

— Огастес!

— Скажи ему!

— Нет! Ведь все задумывалось ради того, чтобы он стал нашим сыном.

— Я говорил тебе, что не хочу иметь наследником итальянца! — произнес Огастес ядовито. — Если ты не можешь иметь детей, значит, это наш крест. Но второй сорт не по мне!

— Ты не знаешь его! Как ты можешь так о нем думать!

— Скажи ему.

— Нет!

— Элис, или ты делаешь, как я говорю, или, клянусь Богом, я вышвырну этого итальяшку на улицу!

Она на мгновение закрыла глаза, пытаясь успокоиться. Потом сказала по-итальянски:

— Мой муж говорит, что некоторое время мы не сможем тебя усыновить, но потом все устроится…

— Ты точно переводишь мои слова?

— Да, Огастес.

— Скажи ему, он может жить с нами, но ни при каких условиях не должен считать себя нам ровней.

— Огастес, это чудовищно!

— Скажи ему.

— Но кем он будет в нашем доме? Слугой?

— Да.

— Я не разрешаю. Это жестоко…

— Нет, будет так, как я сказал. Уверяю тебя, я не дам ему сесть мне на голову. Если ему не нравится, скажи, что я с удовольствием оплачу его проезд назад в Италию, но, разумеется, не первым классом. Более того, если он когда-нибудь начнет вести себя неподобающим образом, то есть безнравственно, как это свойственно его нации, я лично прослежу за тем, чтобы он понес должное наказание. Я не позволю этой заразе проникнуть в свою семью.

Элис была в ярости, но она дала себе слово не усугублять ситуацию. «Нужно дать ему время, — думала она. — Время. Он ведет себя так, чтобы отплатить мне, но потом полюбит Витторио… Я уверена…»

Она повернулась к мальчику и тихо сказала:

— Мой муж говорит, что сейчас было бы неловко делать тебя членом семьи. Прежде нам нужно лучше узнать тебя и полюбить. Поэтому пока ты поживешь у нас просто как постоялец. Конечно, так будет недолго. Что ты об этом думаешь, милый?

Витторио оцепенело смотрел в искаженное злобой лицо банкира. Потом наконец перевел глаза на Элис. Его трудно было обмануть. Он понял все, о чем здесь шла речь и какие муки переживала его благодетельница. Хрустальный башмачок оказался тесноват.

— Я понимаю, — ответил он, — синьор не хочет меня принять, но это не имеет значения. Я здесь, в Америке, и ничто не заставит меня вернуться назад, даже ваш муж.

Элис перешла на английский.

— Он понимает, — сказала она холодно.

— Хорошо. Я полагаю, он принадлежит к римско-католической церкви?

— Да.

— Не одобряя католицизма, я тем не менее не собираюсь оказывать на Витторио давление в вопросах веры. Однако мне хотелось бы, чтобы со временем он перешел в епископальную церковь. Скажи ему.

Элис перевела. Мальчик не сводил глаз с Огастеса.

— Нет, — возразил сицилиец, — я не откажусь от своей веры.

Когда ответ был переведен, Огастес пожал плечами:

— Пусть так, значит, мы понимаем друг друга. Ты собираешься везти его в Датчесс?

— Да.

— Я приеду туда послезавтра, как обычно.

Элис поднялась:

— Не кажется ли тебе, что следует сделать хоть какой-нибудь дружелюбный жест? Не мог бы ты по крайней мере поздравить мальчика с приездом в Америку?

Банкир снова перевел холодные глаза на юного сицилийца.

— Что касается меня, — ответил он, — то Витторио придется заслужить мою дружбу и уважение.

— Огастес, будь, как всегда, джентльменом. Хотя бы пожми ребенку руку.

Огастес встал, медленно вышел из-за стола и протянул руку Витторио. Тот тоже поднялся и пожал ее.

— Я желаю тебе не быть злым, — начал Огастес.

— О!

Он взглянул на жену:

— Этого достаточно, Элис. Я действительно желаю ему этого. Неловкая ситуация возникла из-за твоего поспешного, неразумного решения. Однако, если молодой человек заслужит мое уважение, я буду желать ему только добра в нашей стране. Скажи ему об этом, пожалуйста.

Элис перевела. Витторио пристально взглянул на Огастеса и тихо сказал:

— Я постараюсь угодить синьору.

Огастес и Витторио разомкнули руки, и Элис повела мальчика из кабинета. Огастес смотрел им вслед, думая, что маленький попрошайка не лишен мужества. «Надо отдать ему должное, — думал банкир, — у него есть характер, не побоялся возразить…»

* * *

Двенадцатилетняя Люсиль Эллиот прыгнула в прохладную воду озера Миннехонка в округе Датчесс и крикнула своему младшему брату Родни:

— Какой, по-твоему, этот «макаронник» из себя?

Родни плыл на спине.

— У него, наверное, спагетти из ушей торчат или он носит с собой обезьянку, как шарманщик.

— Обезьянка — это было бы здорово! Если у него еще нет обезьянки, давай попросим его купить одну.

Люсиль, старшая дочь сестры Огастеса Вирджинии, подплыла к деревянному плоту и взобралась на него. Вирджиния приехала в Нью-Йорк из Эльмиры вслед за братом. При содействии Огастеса она познакомилась с рыжеволосым Картером Эллиотом, наследником владельца универсального магазина. Картер и Вирджиния поженились в 1867 году, и сразу же у них, к зависти и отчаянию Элис, один за другим пошли дети. Оба семейства поддерживали достаточно тесные отношения, чтобы обзавестись в округе Датчесс коттеджами по соседству, на лесистом берегу озера. Каждый год в июле и августе Декстеры и Эллиоты, укрывшись от городской жары, наслаждались там прелестями сельской жизни.

Люсиль уселась на плоту, почесывая укушенную клещом правую лодыжку. Рыжая, в отца, с голубыми глазами и светлой кожей, она была очень хорошенькой и прекрасно об этом знала. Улегшись на спину, чтобы, вопреки наставлениям матери, позагорать на жарком июльском солнце, она принялась размышлять о скором приезде тети Элис с таинственным сицилийцем.

— Как мы с ним будем разговаривать? — спросила она у Родни.

— Не знаю, — ответил ей брат, — но подарочек я ему уже приготовил.

— Какой?

— Увидишь.

* * *

Почти всю дорогу из Нью-Йорка в Полинг Элис и мальчик молчали. Встреча с мужем так расстроила и ошарашила миссис Декстер, что она не могла ни о чем говорить и только смотрела в окно. Недалеко от Брустера она почувствовала, как Витторио коснулся ее руки. Элис повернулась к нему.

— Не расстраивайтесь, синьора, — сказал он, — все будет хорошо.

Элис попыталась улыбнуться, озадаченная силой духа этого ребенка.

Когда они приехали к озеру Миннехонка, многочисленные дети Эллиотов поспешили им навстречу, с нескрываемым любопытством глазея на «сицилийца». Выстроившись в ряд, они ждали, пока Элис с мальчиком не выйдут из коляски. Элис подвела к ним Витторио.

— Дети, — сказала она, — это Витторио.

Его взгляд переходил от одного англосаксонского лица к другому, пока, миновав Родни, Эдварда, Джорджа и Евгению, не остановился на Люсиль, которая рассматривала его, как какой-нибудь биолог экзотическую лягушку. Увидев эту хорошенькую рыжеволосую девочку, Витторио ощутил неведомый прежде трепет.

Он молча пожал руки всем Эллиотам одному за другим.

От Люсиль он едва смог отвести взгляд.

Той первой в Америке ночью, ложась в постель, Витторио почувствовал на ногах что-то склизкое. Выпрыгнув из постели, он взял лампу и взглянул на простыни.

Это был «подарок» Родни Эллиота — куча холодных вонючих спагетти и фрикаделек.

Под немилосердными лучами средиземноморского солнца, обжигавшими потную спину, Франко Спада уже в тысячный раз поднял молот и ударил им по скале, превращая ее в булыжники для полотна новой железной дороги, которая должна была связать Рим и Неаполь. Собственно, островок Сан-Стефано и представлял из себя одну огромную скалу, которую последние тридцать лет медленно дробили узники тюрьмы под присмотром сотни вооруженных винтовками охранников. Не более шести километров в диаметре, эта скала выступала из лазурных вод Тирренского моря в пятнадцати километрах от города Гаэта. В четырнадцатом столетии рыцари Мальтийского ордена возвели на ней мрачную каменную крепость, которую пятьсот лет спустя короли обеих Сицилий Бурбоны, построив несколько домиков для охраны неподалеку от крепостных стен, превратили в тюрьму — зримое воплощение их испанской жестокости. Тюрьма и домики охранников были единственными строениями на острове. В девяноста девяти камерах, каждая площадью шестнадцать на шестнадцать футов, вмещавших по восемь заключенных, не было окон, только отверстие размером фут на фут в потолке на высоте десяти футов, через которое внутрь попадал не только теплый воздух, но и дождь. Размещение узников в камерах не зависело от характера их преступлений: убийцы, воры и насильники соседствовали здесь с анархистами, социалистами и другими политическими заключенными. Более того, все заключенные были постоянно, день и ночь, скованы попарно ножными цепями, причем кандалы снимали только на время наказания одного из них. Это дьявольское изобретение было последней стадией садизма. Вместе могли сковать университетского профессора, имевшего глупость безрассудно бороться против местных властей, и убийцу. Таким парам приходилось сосуществовать годами, иногда это кончалось дружбой, иногда физической близостью, но чаще всего — ненавистью и даже убийством. Тюрьма Сан-Стефано была девятым кругом ада, из которого лишь очень немногие возвращались, не потеряв ни здоровья, ни рассудка.

Франко относительно повезло. Прибыв на остров в июле, он оказался скованным с еще одним новичком, Филлипо Пьери, двадцатишестилетним сыном известного во Флоренции врача. В Болонском университете этот юноша стал социалистом, но в тюрьму попал не из-за своих политических взглядов, хотя они этому и способствовали. К двадцати пяти годам каторги его приговорили за пьяную драку с сокурсником Антонио Бьянки, пристававшим к любимой девушке Филлипо по имени Нелда. Во время драки Антонио ударился головой о печку и, не прошло и часа, умер. Поскольку Антонио был сыном известного предпринимателя, дело получило большую огласку, и обвинение не преминуло подчеркнуть социалистические пристрастия Филлипо. Только тот факт, что он был сыном уважаемого врача, спас юношу от пожизненного заключения.

Скованные вместе двадцать четыре часа в сутки, оба осужденные за насильственные преступления и ожесточившиеся в своем несчастье, молодые люди вскоре преодолели разделявшую их социальную пропасть и попытались приспособиться к новым условиям. Их поместили в камеру номер 43, где сидели еще шестеро: грабитель банков, растратчик, который задушил десятилетнюю девочку и надругался над ней, уроженец Милана, специализировавшийся на обмане легковерных вдов, и венецианец-фальшивомонетчик, оказавшийся, к несчастью для себя, не слишком искусным гравером. Филлипо подсчитал, что общий срок заключения их пестрой компании составлял двести восемнадцать лет, если считать два пожизненных приговора, Франко и детоубийцы Джованни Ферми, по пятьдесят лет каждый.

Заключенные спали на полу на соломенных тюфяках. Уборной им служила дыра в полу над канализационной трубой. Раз в неделю им разрешали помыться, раз в два года выдавали новую робу. Они дышали спертым зловонным воздухом, питались жидкой овсяной кашей и червивыми макаронами и работали в каменоломне по девять часов в день шесть раз в неделю.

Королевская комиссия, наблюдавшая за положением в тюрьмах, в докладе от 1877 года назвала тюрьму Сан-Стефано «строгой, но надежной».